Мерзавец

Мерзавец

Одни считают, что мерзавцем можно только родиться. Другие — что это дело как раз наживное. У меня по этому поводу мнение еще не сложилось. Наверное, все впереди. Я ведь молодой мерзавец и юная ****ь. Повторю, чтобы сомнений никаких у вас не осталось. Я — мерзавец. Я — *****. Конечно, не любая ***** должна быть мерзавцем, и не каждый мерзавец должен быть *****ю. Хоть через «д», хоть через «т». Ни от «д» мне не прибудет. Ни от «т» от меня не убавится.   А мне ни прибавления, ни убавления и не требуется. У меня все с детства на месте. Иначе никакого мерзавца-****и из меня бы не выросло. Зачем такие слова? А затем, что правда. Я от них ни лучше, ни хуже. Никаких иллюзий, разочарований. Это я. Вот я — смотрите. Хорош? Могу даже штаны снять для убедительности, от меня не убудет. В конце концов, такая профессия. Я сам ее выбрал. Как какая? Штаны снимать. Чем не профессия? Эге, это вы думаете, что штаны снять — тьфу, чепуха. Да хоть и так, вопрос: перед кем? В этом вся суть. Другой перед тысячей мужиков штаны свои снимет — и что? Ни им не обломится, ни ему. Им — не на что глянуть. Ему — на кой задаром снимать. Деньги? Ну да. Если на большее не способен. Самое главное в профессии — знать перед кем ты снимаешь. Угадаешь — глядишь, ни копейки, только монетизация ведь впереди. Да что тут толковать. В этой профессии тонкостей столько, сколько никакому айтишнику не приснится. В первую очередь — психология. Если не ты разведешь — тебя разведут. И внешних данных для успешной работы — этого мало. Хотя, конечно, горбато-пузатому идти лучше в айтишники. И — сняв штаны, нужно уметь товар лицом показать. А для этого? Для начала товар нужно иметь. Но и показать — наука немалая. Можно и овладеть. Только это не то. Такой самородок, как я, и без науки штаны снимет так — закачаешься. Никакой овладевший искусством так себя не покажет. Наука из движений его проступает, словно незаметные пятна: вывели, а все-таки проступают, глаз чуть-чуть, но спотыкается. А по мне скользит мягко и вкрадчиво, без сучка, без задоринки — глаз ко мне прилепляется, не оторвать: въелся в нежную кожу мою без кремов-лосьонов, пиявкою присосался. Каково теперь тому жить без меня, чей взгляд присосался? Только мелко-очкастый не для меня. Пусть им кто попроще займется. Мой путь на вершину. Мелочь пузатую я презрительно игнорирую. Голову выше. Попочку выпуклей. Спереди — бугорок. Восхождение продолжается. Только затягивать не приходится. Сколько их восходивших в заснеженные места и исчезнувших. Легион! Вот тут-то секретов секрет, тайна тайн, глубинная мера вещей. Век спортсменов короткий. А наш век короче. Двадцать два — двадцать три: на пенсию, на покой, купоны стричь, если есть с чего стричь, пенку снимать, если успел варенье сварить. Мне девятнадцать, и кое-что я успел, конечно, срубить. Но это по сравнению с тем, что задумал, пустяки, малость, просто херня. Опыт — великое дело: я сразу ценителя узнаю. Глянул на меня: глаза между ног мне скосил и на подмышку потненько волосатую в вырезе майки — молния проскочила, в миг единый взглядом раздел, майку сдернул, штаны с трусами сорвал, обласкал, в заветностях покопошился. Все решил для себя. Мол, никуда от меня пацан этот не денется. Надо брать. Пока тепленький. А сам не задумывается, что это я его первым приметил, что первым я потеплел. Почему? Потому как с первого взгляда: мужик интеллигентный, не жмот. Я жлобья не выношу. От них за версту жмотством воняет и чем-то еще вроде несчастного детства, немытой заброшенностью подзаборной. А есть и другие любители пацанья. Так сказать, аналитики. По кусочкам тебя разбирая, смакуют. Мозгами шевелят: с чего бы начать. С мозговой косточки или сперва надо под хвостиком повозиться, полакомиться. Честно скажу, в мерзавстве своем я чувствую себя как рыба в воде. Наверно, я мерзавцем родился. И *****ю. А раз я такой, то надо стать великим мерзавцем и *****ю великой. Реализовать себя на все сто. И мне хорошо. И людям приятно. И для себя стараюсь и для людей. Ведь вижу: им хорошо, тем, кто к моему телу пробился. Мало кого подпускаю. Но подпустил — берите сполна. Без ужимок и прочего. И так, и этак, все, как хотите, что желаете — получите. Друзей — я их так называю — стараюсь чем-то необычным побаловать. То такую музыку заведу, только прыгать на мне поспевай, потом вместе смеемся. То встречу друга одетым в мантию, из-под которой белый воротник с черной бабочкою выглядывает, и вдруг срываю: под ней, кроме меня, ничего. То побритый лобок вымажу медом — лижи, душистым чаем меня запивая. В одноразовые отношения я не вступаю. Потому успеваю изучить вкусы друзей, их пристрастия. Смело в заслугу ставлю себе, что даже у самых угрюмых и депрессивных, очень немолодых настроение поднимаю и вместе с ним остальное. Одним словом, моим друзьям есть за что меня любить и баловать, и в этом они со мной соревнуются. И тут важный секрет: уйти, получив, что задумал, пока не надоел. Ничего нет хуже — навязываться. Как узнаю? По взгляду. По торопливости. По тому, как быстро штаны он снимает. Да мало ли. Признаков миллион. Чувствуешь, словом. И уйти — без обид. Предлогов уйма. И надо, чтобы у него немного болело. Тогда будет щедрей расставание. И — намекни, что не просто уходишь, а позвали — глаза вверх — туда. Мол, ничего не поделаешь, пищевая цепочка такая: рыбешка червяка пожирает, рыба — рыбешку, рыбу — вершина природы. Близок локоть, да ничего не поделаешь. Перемена мест слагаемых совсем не про это. Тут не слагается, а разлагается на места под солнцем, значит, и под луной, в постели, тогда уж мое дело вверх попкой ложиться, хотя бывают и исключения. Только не ждите пикантных подробностей. Я не любитель. У меня все профессионально, конкретно. Лексика тоже. Под солнцем одна, под луною другая. Не скрою, есть такие любители. Обожают контрасты. Подсолнечный стиль выше некуда — за облака. Подлунный — ниже плинтуса, там, где одни только мыши. Оба стиля вполне мне доступны. Я ведь артист. Мерзавец и ***** не артистом никак быть не могут. Двойное отрицание, как один почти академик этого дела меня научил, явление чисто русское. Вот им я перед кем надо старательно щеголяю. Только не думайте, что все само собой получается. Улыбку Джоконды, перед которой мало кто смог устоять, репетировал долго. Никак не выходила. Но однажды… Сжалилась красавица. Улыбкою поделилась. Сколько времени репетировал? Долго. К чему вам секреты мои? Все равно, как у меня, ни у вас, ни у кого не получится. Ясное дело, на всякий вкус не угодишь. Мне рассказывали, что это дело тонкое и очень дремучее: детские страхи и радости, что-то там в генах. Короче, есть случаи, когда тратить время совсем бесполезно. Подставляйся под глаз, не подставляйся — только время потратишь. Глянешься или не глянешься — дело опыта. Это трудно по полочкам разложить. Почувствовал, что не в коня корм — сразу назад. Лучше меньше, да лучше. Не хрен время терять. И так его мало. Слишком короткий срок жизнь отвела на успешные ****ки. И еще. На чужое место не лезь. Как на электрический столб: влезешь — убьет. Освободилось — пожалуйста. Занято — не моги. Иначе такой случится бардак, всем будет худо. Вообще, от своих друзей я многому научился. Я ведь, кстати, студент. Только на лекции редко хожу: не продуктивно. Почти академик — это мой друг предпоследний. А — тьфу-тьфу крайний — при солнечном свете носит сутану, а по праздникам в золотом одеянии павою выступает. Я с ним недавно расстался. По-хорошему. Его келейник приревновал. А с ним расстаться не может: слишком много тот знает, а возраст стать самому хозяином-барином еще не пришел. Так что я, прознав ситуацию, решил сам от пастыря духовного, который в голом виде доложу я вам, ого-го, отдалиться. Щедр был батюшка, и, если решусь, сведет меня с тем, кто рангом повыше. Но тут непременно условие — чтобы постоянно быть, скажем так, под рукой. Больно горяч. Желанием больно обилен. В любой момент может приспичить. Так что, бывает, на служебном месте по телефону кого распекает, а избранник духовное рвение у него облегчает. У келейника жизнь, конечно, нелегкая, подневольная. И привычка к церкви необходима. Иначе трудно, даже выучив все, многочасовое благолепие выдержать: то есть охота, то пить, то бесы всякие по очереди и скопом одолевают. Так что мерзавец-***** все должен тщательно взвесить, чтобы честь профессии не уронить. Ну, а тот, о ком спросить вы желаете, просто… Как бы это сказать?   Профессию напрочь дискредитировал. Теперь все от малых до главных сто раз зарекутся, прежде чем начнут на плоть нашу пялиться. Глаз вырвут — чтоб не соблазнил, отрежут себе — чтобы не провоцировал. Скажу ясно и просто: гад этот, хорошего человека сгубивший, засланный казачок. Кем? А тут уж, пожалуйста, сами мозгами раскиньте. Кому это выгодно. Лично я в такие вопросики не играю. Я жить хочу и предназначение свое на земле желаю во всей красе исполнять. Был бы казачок честной *****ю-мерзавцем, разве посмел бы такое творить? Хорошему человеку карьеру испортил. И, дурак, напрочь свою загубил. Тень на плетень, то есть на всю честную братию нашу, навел. Три смертных греха. Плюс спи… стырил чего-то. Был бы у нас, как у офицеров, суд чести, мы бы ему присудили, мало б не показалось. А так, ни профсоюза, ничего, сами себе и судьи, и подсудимые. Вот такие дела у нас. Скверные. Только я оптимист. А по церковной линии нет, не пойду, уж, увольте. И по военной мне не охота. По профессорской — глупо. Начальники? Те теперь тоже трясутся. Похоже, остается только в банкиры податься. Бросить свой универ. В финансовый двинуть. Там сейчас мерзавцы и ****и в особом почете. И напоследок на вопрос, который хотите задать, но стесняетесь, я отвечу, ответом своим позабавлю. Заметили наверняка, из молодых я да ранних. Так вот точка отсчета. По соседству, на лестничной площадке деваха жила, школу кончала, в последний класс перешла. А я еще гадкий утенок, все торчит в стороны, в целое складываясь как-то неважно. Каникулы кончаются. Самое время вперед высыпаться. Понятно, папа-мама давно на работе. Звонок в дверь. Настойчивый. Едва поднимаюсь и бреду в цветастых трусиках открывать: кого принесло. Инка в халатике: соль — ха-ха-ха — кончилась у нее, нечем яичницу посолить. Слово за слово — разбудила и возбудила. Под халатиком ничего. Сбросила. Умом чуть не тронулся. В глазах все поплыло. Трусики, понятно, сняла с меня, в постель еще со сна теплую на себя уложила. Брызнул в нее. И вдруг стало жутко противно. С тех пор с девками ни разу, ни-ни. И что тогда пубертатность мою оскорбило? Что от женщин меня отвратило? Может, ее небрежное после того, как с меня стащила трусы: «Что у тебя там болтается? », хотя там, затвердев, уже не болталось? Или глупый стишок, который она во время того в ухо, возбуждая, мне шепотом напевала: «Хорошо писе в пи*де, словно птенчику в гнезде». Или запах? Она пахла, как парное молоко, только что из-под коровы. Соль взять позабыла. Как лопала без соли яичницу?