Детство пионера или Рассказ мальчика как его в детстве трахал отчим Часть 1

В детском садике, когда наступал обед, нам раздавали хлеб, перед едой.

Тарелочки с гороховым супом и пловом уже стояли на столиках, в нашей группе.

А хлеб, в самой большой тарелке, разносила тетя воспитательница.

Это буханка, нарезанная на ломтики.

В той тарелке только четыре горбушки, на всех детей, которых штук двадцать.

Я всегда хватал первым делом, хрустящую запечённую корочку от той буханки хлеба. То есть горбушку.

Она была очень вкусной, даже вкуснее всей остальной еды на столе.

Другие дети понимали это, они тоже старались схватить корочку хлеба.

Но они, или же промахивались, либо оказывались нерасторопными.

А у меня всегда в зубках хрустела та самая запеченная корочка хлеба.

Запах младенчества, у меня всегда, связан со вкусом хлебной горбушки, из детского садика.

Также дух родины, дома, родителей, всего такого, чем человек будет жить, на что потом опираться.

Я понимал, что нельзя хватать сразу все горбушки, которые лежали в тарелке.

Только одну.

Если хватаешь две или три, так нечестно, не по правилам.

Другим тоже ведь что-то должно достаться.

Если у меня в ручонках оказывались две корочки, то одну менее прожаристую, отдавал соседнему мальчику.

Ну или девочке. Они тоже любили погрызть корочку.

Их тоже понимал, ведь мы сидели на одних и тех же горшках, куда какал, девочки тоже. В детских садиках нет раздельных туалетов.

Есть только один, большой, не такой как дома, с запахом хлорки, и мокрых тряпок, которые развешаны по батареям.

Туалет на всех, он для мальчиков, и на девочек.

Хотя подсматривать за девочками, было глупым явлением.

Проще подкупить за конфетку, чтобы она показала свою...

•  •  •

Однажды принес в садик бритвенное лезвие.

Оно осталось лежать в ванной без присмотра, оставленное от нового дяди, отчима.

Поэтому вечером на ванной полочке осталась лежать интересная для меня вещища.

Я взял её посмотреть, раскрыл, внутри находились бумажки с чем-то.

Вытащил одну, развернул бумажечку, она с рисунком космического корабля с красивой надписью «Sруtnik».

Внутри оказалась тонкая стальная пластинка, тоже с такой же надписью.

Я догадался, что это лезвие, ведь оно было очень острое.

Поэтому завернул лезвие, обратно в бумажку, взял с собой, потом спрятал.

А утром принес в садик.

Я показывал другим мальчикам, как оно режет.

Листик так листик, веточка так веточка.

Все они распадались напополам.

Пальчик, так паль...

Уже было занес руку с бритвой над пальчиком, одного ребенка.

Меня остановили, может воспитательницы, может дядя дворник, не помню точно.

Помню, как меня лупили дома ремнем.

Конкретно, больно, а ремень был толстый и кожаный.

С металлической пряжкой, а по длине ремня дырочки.

Окаймленные золотистым металлом,

Тогда не знал, что это латунь.

Родители, мать с бабушкой, допытывались,  — буду ли я больше брать в руки бритву?

Мне было больно, стыдно, унизительно.

Ведь ничего не понимал в свои четыре года.

Я просто принес бритву в садик, чтобы порадовать других.

Посмотреть, как она режет кругом.

Не понимал, что она может принести боль другим детям.

Ведь взрослые пользуются же бритвами, вон, как дядя отчим по утрам скребет лицо с мылом и бритвой.

Ничего плохого не происходит.

Так и я, понадеялся, что ничего не случится, если принесу в детсад бритву, стану что-нибудь резать...

•  •  •

Я видел настоящих участников той войны.

Когда 

они жили среди нас. Мне запомнился один. Он был без ног.

А вместо ног у него имелась деревянная доска, с маленькими колёсиками, на которой он сидел. Если куда-то требовалось ему пойти, то он брал в руки специальные «толкалки», которыми толкался от земли, чтобы передвигаться.

В летнее время постоянно одетый в гимнастерку, шитую-перешитую, застиранную до белизны. На груди его болтались несколько невзрачных медалей.

Они забавно звякали, при его телодвижениях.

Он существовал не в себе, выглядел немного сумасшедшим.

А мы его задирали. Обзывали, кидались камешками.

Зачем? Не знаю. Так просто.

Дети ведь не знают что такое война.

Они не знают, что такое боль, или смерть.

(Это в моем детстве тогда, до всего.

То есть нормальные дети, у которых прошло нормальное детство.)

Но в один момент, он пропал. Навсегда.

Он больше не ездил по асфальту, его медали не звякали звонким перезвоном, он больше не стучал «толкалками»,  — он умер.

Его закопали в какую-то «могилу», так мне сказали.

Пацаны со двора, и бабушка.

Я стал у неё спрашивать:

— А что, так закапывают всех, кто умрет?

— Да, всех.

— И тебя?

— Да, и меня тоже.

— И меня?

— Когда придет время, тогда.

— А когда оно придет, то, время?

— Когда придет, ты сам поймешь...

Неподалеку от дома, там находилась пивная, где он ранее околачивался.

У него был красивый голос, поэтому постоянно пел, в основном, одну мелодию.

Ему кидали медяки в шапку, на которых он мог купить водки, или пива.

Хотя его итак угощали без меры.

Он пьяно вываливался из дверей пивной, колотя «стукалками», потом заводил песню на потеху нам.

Окрестным пацанам, которые над ним издевались.

Он пел, не смотря ни что.

Я тоже, как все пацаны, кидал в него камешками.

Он не обращал внимания, ни что.

Становился полностью поглощенным, только в песню, в свой голос, в те звуки.

В ту мелодию, которая прекрасная.

Она не сбивалась, когда мы мешали ему.

Она всё так же становилось чистой, вместе с нотами, которые он брал голосом.

Я не знаю, кто он.

Может правда певцом из столичной оперы.

Попал на войну, из-за ранения, там отрезали ноги.

Потом возвратился сюда.

Мелодия из детства отпечаталась в моей памяти навсегда.

Будучи взрослым, узнал, что это Жорж Бизе, серенада Смита.

Конечно, этого не знал, тогда.

•  •  •

Я помню время, когда можно бесплатно кататься на городских автобусах.

Заходишь и едешь, так просто.

В автобусе установлен ящик с ручкой.

Типа такой заходит пассажир, у которого есть совесть,

Кидает пятак в прорезь, крутит ручку.

Оттуда вылезает билетик на проезд, или на счастье.

Ведь все охотились за «счастливым» билетиком.

Конечно фантазии. Так не бывает в жизни.

Хотя Совесть то у меня была, ещё тогда.

Мне исполнилось шесть лет, я ходил пешком через весь город, из-за того что у меня нет денюшки на автобус. Тогда бабушка утешила меня:

— Так случается, садись и едь. А если подойдет дядя контролер, скажи я маленький мальчик, забыл деньги дома.

Я послушал её совета. Потом всегда ездил на автобусах бесплатно.

Экономя пятачок на мороженое.

Большая пачка мороженого стоила двадцать копеек, а пломбир, с деревянной палочкой, в бумажном стаканчике, стоил гривенник.

Хотя, было дело, несколько раз украдкой брал 

мороженое и прятал в карман, когда они лежали без присмотра в холодильном ящике, когда проходил через кассу, не платил. По-простому, воровал.

После этого, мне как честному пионеру, становилось очень стыдно.

Казалось, что сам мог пойти в милицию сдаваться, но за одно мороженое не сажали. Поэтому стыд, желание прийти с повинной к участковому, быстро проходили, когда тайно вкушал добытый пломбир.

•  •  •

Однажды увлекся химией, после прочитанной книге о великих алхимиках в старину. Смешал этакое вещество, точнее совершенно непонятную жидкость.

Довольно странную. В ней марганцовка, йод, зеленка.

Еще немного соды и уксуса. Потом добавил сахара, и соль.

Смешал в стеклянном гранёном стакане, оставил, настаиваться в кухонном шкафчике, в темном месте. Пока не поспеет.

Надеялся получить философский камень, или золото.

Хотя нет, обычные волшебные капли, которые стирают «двойки» из дневника бесследно.

Но увы, ночью отчим выпил содержимое стакана.

Он подумал, что на полке стоит красное вино с пузырьками.

Поэтому выпил, после стал блевать в туалете, корчится в судорогах.

Метаться по комнатам, кричать что умирает.

Потом по 03 вызвали скорую помощь.

Его увезли в больницу с отравлением, а меня выпороли.

Когда отчим вернулся после больницы, на него становилось страшно глядеть.

Весь пожелтевший, осунувшийся.

Я подумал, его же можно отравить.

Поэтому стал прятаться в подвале.

В доме был подвал, я в нем прятался.

Зачем? Не знаю. Просто от жизни.

Хотелось спрятаться от жизни, от боли.

Боли в тот момент не испытывал, просто её предчувствовал, поэтому старался избежать любыми способами, какими мог только придумать, осуществить задуманное.

•  •  •

А Миша Михайлов прятался в окопе.

Нет, не от бомбежки, а от контрольной работы по математике.

На территории школы сделан длинный окоп, его вырыли старшеклассники.

Тогда в школе работал странный военрук, он заставлял всех рыть окопы на уроках НВП. Он немного того, полностью сдвинутый, с прибабахом, все время кричал;

— Поберегись, кругом «нато»!!

Лицо у него надувалось, делалось красным, как перезревший помидор.

Почти как околыш на военной фуражке.

Я смотрел, думал, какое такое «нато»

Может нам, не надо ничего.

У нас есть Ленин и Сталин, два брата, два борца.

Пускай они померли, но это неважно.

Мавзолей, это так, для видимости.

Случись беда,  — Ленин встанет из гроба, как начнет пулять из своего ленинского пулемета!

Ведь он сам лично брал Зимний дворец,  — так нам рассказывали на уроке истории. Как свергал царя, стрелял из своего маузера в эсеров-меньшевиков.

А Сталин как встанет, как начнет сталинскими ракетами лупить во всякую нечисть, что мало никому не покажется.

Кроме окопа, рядом с ним был ещё выкопан военный «блиндаж».

В нём темно, сыро, пахнет погребом, мерзлой картошкой.

С перекрытия из толстых бревен, капала вода, разило гавном.

Некоторые ходили туда какать.

Но несмотря на запах там можно прятаться.

Кругом валялись скомканные бумажные листы из дневника, с двойками.

Листы с контрольной с красным «неудом», страницы с домашним заданием.

Еще в окопе всегда валялись куски ваты с кровавыми пятнами, ошметками крови.

Я думал, что здесь всегда кого-то убивают.

Убивают, но кого именно, мне хотелось остаться, посмотреть, как это происходит, когда кого-то убивают.

От кого исходят комки ваты с кровью.

Долго сидел рядом с блиндажом, наблюдал, ждал, того кровавого убийства.

Ведь начитался 

Шерлока Холмса.

Но в окоп и в блиндаж, заходили лишь одни взрослые девочки.

Они также выходили, с вороватыми глазами оглядывались.

Но потом стало сильно страшно, поэтому убежал домой, в мой подвал прятаться.

•  •  •

Помню, как становился тимуровцем.

Это когда пионеры помогали одиноким бабушкам и дедушкам.

Помочь донести сумки с магазина, наколоть дрова, принести воду, помыть полы в квартире. За это нам ставили пятерки в дневник.

Ведь с младых ногтей нам вдалбливались в голову, простые человеческие морали:

старшим, по возрасту,  — не дерзить, не борзеть, разговаривать уважительно.

Пожилым людям,  — всегда помогать

А быть пионером в то время стало непросто; он должен носить в школе пионерский галстук, вместе с пионерским значком, участвовать в пионерских парадах, маршировать на смотрах, знать речёвки, песни, гимны, школьной пионерской дружины.

Также знать наперечёт всех пионеров-героев Советского Союза, имена, биографии, совершённый подвиг, а их получалось человек пятнадцать: Марат Казей, Зина Портнова, Володя Дубинин, Лёня Голиков...

К примеру, в нашей средней школе №3, была пионерская дружина имени Аркадия Гайдара, поэтому каждый наш пионер должен помнить его биографию, ведь книжку про «тимуровцев» написал он, песню «орлёнка», всякие речёвки про подвиг, про пионеров, про самого Гайдара.

Наш пионерский отряд «5Д», назывался «Гайдаровец», под руководством командира отряда. У нас командиром сразу стала какая-то шустрая девочка-выскочка, она потом стала старостой дружины, а затем даже отправилась в «Артек», по пионерской путёвке.

В нем, собирались со всей страны, самые лучшие пионеры.

Он же, отряд, подразделялся на пионерские звенья, человек по шесть-семь, а в каждом звене, имелся свой командир, «звеньевой».

А в ежегодный праздник «Пионерии», отмечавшегося 19 мая, нас, всех пионеров, то водили в походы в ближайшие леса, то устраивали в городском кинотеатре бесплатный просмотр фильма про каких-то мальчишек героев.

Потом по телику показали фильм «три мушкетера».

Мы все, между собой, стали драться на шпагах.

(Писатель Крапивин по этому делу вскоре напишет книжку)

Но, а мы выясняли отношения, кто круче из нас.

Шпаги были не настоящие шпаги, а штыри из строительной арматуры.

Ручка замотана изолентой, вот и всё.

Ещё мы игрались с брызгалками.

Их делали из мягких бутылок из-под шампуня.

Однажды набрал воду из лужи, в шутку обрызгал одну девочку.

Она стала плакать и убежала домой.

А потом пришел её старший брат.

Он оказался очень здоровым, очень сильным.

Брат также набрал воды из весенней лужи, в отместку залил меня.

На глазах у всех.

Мне стало обидно, тоже убежал плакать, жаловаться бабушке.

Еще в школе, в одном месте стоял скелет мертвого человека.

Голый череп, с белыми костями, он смотрел из окна, словно наблюдая за нами.

Мы пугали самих себе. Что он придет и съест, или сначала убьет, а потом съест.

Ещё мужики на спортплощадке играли в мяч.

Нам нравилось, когда они запиновали мяч в воздух.

Мяч прорезал воздух как ракета, улетал ввысь.

В космос, мне казалось так.

Мяч, наконец, возвращался на землю, с гулом трахался об неё.

А там за нашим домом стояли гаражи.

Постройки из железа. Они стояли в ряд.

Мы забирались наверх, бегали как одурелые по крышам.

Они звенели, тарахтели под нашими голыми пятками, как огромные барабаны в полковом оркестре.

А 

в школе каждый год зимой проводили мероприятие, игру «зарница».

Я всегда просил бабушку сшить мне маскхалат, как у настоящих разведчиков на войне.

Она всё время спрашивала:

— Как тебе сошью?

— Так у нас швейная машинка есть. Вот же она стоит.

— А из чего?

— Из белой простыни, ба.

— Подожди внучек, пока простынь мало. Вот скоро появится, тогда сошью.

Так повторялось из зимы в зиму. Ведь летом всё забывал.

Хотя после класса шестого, уже перестал просить об этом.

Наигрался, или понимал, что бабушка осталась в обиде на меня, после того случая.

Тем летним вечером мама забрала меня из садика.

Она сказала:

— По дороге нам встретится бабушка с подарком для меня.

Я сильно обрадовался, от нетерпения начал нетерпеливо затопал ножками по асфальту.

Издалека увидел бабушку, она стояла нарядная, в новом платье.

Возле киоска, в котором продавались газеты, журналы, рядом магазин «универмаг», и стадион.

Вырвался из маминого захвата, побежал к бабушке.

Я бежал быстро, не сбавляя скорости.

Хотел всем показать, какой самый быстрый, сильный, и ловкий на свете.

Бабушка до последнего не замечала меня, она стояла боком, разговаривала с какой-то тетей.

Крикнул «баба», она обернулась, на всём бегу врезался головой ей в живот.

Она чуть не упала. Потом согнулась, застонала.

Тут понял, ей сделалось очень больно.

Вызвали скорую помощь, врачи приехали, дали бабушки таблетки.

Её хотели забрать в больницу, но она отказалась. Ей полегчало.

Мы вернулись домой.

Я плёлся позади с видом побитого щенка на привязи.

Дома ругали, дали ремня.

А главное не давали подарок.

Его спрятали от меня на долгое время.

Мне сказали до тех пор, пока не стану примерным мальчиком, перестану больше шалить.

Я не знал как стать примерным, от того всё больше злился, начинал баловаться. Потом как-то нашёл этот подарок сам, когда раскидал вещи по квартире из шифоньера, во время моего учинённого безобразия.

Это была грампластинка, с детской сказкой «Чебурашка».

Она находилась в красивой, в цветной обложке.

Поставил её на прослушивание, на проигрывателе.

Уже умел это делать.

Не стал убираться, сидел возле проигрывателя, зачарованно слушал.

Сказка мне очень понравилась, сама музыка, песенки про крокодила Гену, про Шапокляк, про дружных ребят, самого Чебурашку, озвученного голосом Клары Румяновой. Так меня застали, мать с бабушкой, среди полного бардака.

Снова дали ремня, сильно ругали.

А пластинку мама отнесла на работу.

Больше я её не видел.

•  •  •

Отчим появился дома, когда мне исполнилось четыре года.

Мама познакомилась с ним, когда ездила в отпуск, в «дом отдыха».

Он был расположен возле одного села, на берегу реки, а молодой и холостой отчим жил и работал в том селе, простым трактористом.

Как-то раз он пришёл на «танцы», в «дом отдыха».

Затем мама забрала его с собой в наш город, они вскоре поженились, стали жить вместе. А через год, когда мне стало пять лет, у нас появился маленький карапуз братик. От отчима не видел ничего хорошего в своем детстве.

Его никогда не называл «папой», вряд ли уже назову.

Однажды я с отчимом шёл по улице, тут повстречался один знакомый мальчик.

Мы поздоровались, он спросил:

— А это кто с тобой?

— Да так, отчим.

Хотя хотелось сказать, что 

он вообще никто, пришлый мужик возле мамки, чужой дядька.

Ко мне он относился плохо, поэтому отвешивал оплеухи каждый раз, когда он ловил меня на шалостях.

У него выработался особый, фирменный подзатыльник.

Он делался примерно так: отчим заносил руку снизу, выстреливал снизу вверх, мгновенно и жёстко проведя огромной ладонью по затылку.

Снизу вверх,  — раз, после этого моя головка гудела целый день, я ходил, утыкаясь по дому, ничего не соображая.

Мама это заметила, сказала отчиму:

— Наказывай только вполовину силы, иначе ты его сделаешь круглым дурачком.

Когда братик подрос, ему стало года три, то мне доверили с ним гулять во дворе. Стояло лето, теплый день, поэтому оставил его копаться в песочнице.

Сам же стал играть с ребятами в футбол, или во что-то ещё, ведь рядом с домом устроена детская спортплощадка с горками, с баскетбольными кольцами, с лесенками, качелями, прочими железными сооружениями.

Незаметно наступил вечер, вернулся к песочнице, но малыша там не оказалось. Пацаны разбежались по домам.

Пока ещё светло, обежал окрестные дома,  — бесполезно, братика нигде не видно.

На мой голос он тоже не отзывался.

А тогда возле нашего городка поселился цыганский табор.

Цыгане и цыганки, крутились вокруг домов: то гадая, то выпрашивая милостыню, то торгуя разными тряпками: нарядами, скатертями, шалями, платками.

В народе ползли разные слухи, что цыгане воруют маленьких детей для своего табора, или для дальнейшей продажи кому-нибудь.

Тогда решил, цыгане украли малыша, это точно.

Что оставалось делать?

Уже сильно смеркалось, когда стал звонить в дверь домой.

Бабушка сразу с порога стала спрашивать:

— А где Алешка? Он же с тобой был.

— Не знаю. Его нигде нет.

— Ты что, его оставил и потерял?

— Его цыгане украли!  — выпалил, чтобы больше не врать, не оправдываться.

— Как украли?!  — тут же подлетела мама с отчимом.  — Это ты виноват во всём!!

Тут же мне вынесли вердикт, тут же стали приводить исполнения наказания.

Отчим в два счета сбегал за большим ремнем, сорвал с меня портки и футболку, оставляя голым, стал с яростью стегать ремнем с железной пряжкой.

Обычно он заставлял меня ложиться на живот, тут хлестал прямо стоя: одной рукой отчим придерживал за ручку возле плечика, не давая упасть на пол, а в другой руке находился ремень, сложенный вдвое.

От боли и унижения я описался.

Мать не заступилась за меня, она никогда не заступалась.

Почему? Наверно от того что её тоже в детстве много лупили.

Она отыгрывалась на мне.

Стоя перед мамой, моей бабушкой, она творила со мной что хотела, словно показывая очередность в жизни,  — ты била меня, теперь вот, я бью собственного ребенка, или вот мужик пусть бьет, и я ему разрешаю.

Ты же меня била, вот теперь моё время пришло.

Потом мать чуть ли не лишили родительских прав на меня.

Как закономерный итог такого воспитания.

Там замешено всё; побои, скверное родительство, ненадлежащий уход, плохая учеба, насилия отчима, постоянные пьянки.

Ведь отчим споил маму со временем, превратив её в алкоголичку.

Так происходило в тот раз.

Отчим продолжал меня бить железной пряжкой, невзирая на то, что моча ему попадает на руки.

Отбила 

от отчима, только бабушка.

— Дурни, запорете его насмерть!  — закричала она страшным голосом.

Его испугался даже отчим, он выпустил меня из клешни.

Она схватила, унесла в свою комнату.

— Вы что, спятили совсем!  — продолжала она разносить их, выскочив за дверь.

— Идите сами искать, звоните в милицию. Что рты раззявили на месте!

Мать с отчимом, наконец, послушались бабушку, оделись.

Вышли на улицу. Через некоторое время, уже наступила ночь, они вернулись ни с чем. Стали ругаться между собой.

Бабушка побежала звонить в милицию, до этого положила меня спать на свой диван.

Неподалёку от нашего дома стояла красная будка телефона-автомата.

В нем установлен телефонный аппарат: железный ящик с трубкой, крутящимся диском, на котором цифры.

А в милицию, можно звонить бесплатно по 02, без монетки в две копейки.

Вскоре бабушка прибежала обратно, сказала, что позвонила, скоро приедут милиционеры к нам домой.

Наступила глухая ночь, часа два или три, но никто не спал, я тоже.

Взрослые на ногах, каждый ругался друг с другом, кроме меня.

Я спрятался под одеялом, просто их слушал.

Вдруг раздался звонок в дверь.

Они решили, что это милиционеры, перестали браниться.

Спрыгнул с дивана, подбежал смотреть, кто это.

Но за дверью оказалась незнакомая пара, тётя с дядей, они держали за ручку нашего Алешку. Все страшно обрадовались, стали кричать:

— Нашелся, нашелся!

Тоже порадовался, правда, ничего не кричал.

Потом приехали милиционеры на милицейской машине с огоньками.

Они узнали, в чем дело, тоже обрадовались.

— Ну раз так, дело раскрыто, а вы мамаша, будьте бдительнее,  — сказал один из трех милиционеров на прощание.

Они уехали, после того ушли тетя с дядей.

Но сначала тетя рассказала, что они вечером нашли возле подъезда какого-то плачущего малыша, затем привели его к себе домой, чтобы накормить, узнать, где он живет. Когда он перестал плакать, то братик вспомнил, где его дом.

Тогда они втроем пошли искать дом.

Искали, искали, вот нашли.

Наутро слег с высокой температурой, наверно от переживаний, от всего.

Избитое тело жгло огнем, не мог пошевелиться.

Можно сказать, что лежал при смерти.

Все взрослые ходили молча, лишь шепотом переговаривались между собой.

Всё время пугались какого-то участкового, какую-то прокуратуру, детскую комнату.

Врача ко мне не вызывали, в больницу не отвезли.

Конечно, этому радовался, ведь боялся уколов.

А мать с отчимом боялись, что их посадят, это мне бабушка сказала.

Бабушка позвала другую бабушку, которая умела лечить народными средствами: отварами и мазями.

Я пришел в себя через месяц.

Когда наступила пора идти в школу, во второй класс, то сошли рубцы, синяки.

А братика Алешку мне больше не доверяли.

Немногим раньше, ему было два года, чуть ли не выбил ему глаз.

Нас оставили дома вдвоем, мы стали играть.

В запале игры швырнул в него одну штуку.

В пластмассовых машинках, раньше колеса крепились между собой на железные штыри. Показывал, как машина взрывается, раздергал колеса, раскидал в разные стороны.

На одном колесе, остался торчать штырь.

Он угодил железным концом, почти в глаз.

Пошла кровь, малыш ревел.

В тот раз обошлось, скоро пришла мама, вызвала врача.

Меня немного ругали, так, шлепнули несколько раз для острастки.

•  •  •

Кухня, в нашей квартире, всегда казалась маленькой, совсем тесной,  

даже выглядевшей такой для моего небольшого возраста.

Когда мы въехали в новую квартиру, то в ней были установлены: советская газовая плита, с духовкой; мойка для посуды, с горячей и холодной водой; верхняя полка над кухонным проходом; а под подоконником сделана ниша, где можно тоже хранить коё-какие соленья и варенья.

Белые оконные рамы, стены на полтора метра покрашены в салатный цвет, а сверху стены побелены вместе с потолком; полы деревянные, покрыты коричневой краской

На потолке стеклянный абажур с лампочкой.

Потом уже появились: большой шкаф для всего, он стоял возле мойки; полка для сушки посуды, она висела над мойкой; железная этажерка, возле плиты: кухонный столик, стандартной прямоугольной формы, из какой-то прессованной фанеры, да табуретки, с отвинчивающимися ножками, которые вечно шатались из стороны в сторону.

Кстати, ещё проведена радиоточка, но без самого радио, приёмник пришлось покупать самим. Зато потом радио работало целыми днями, передавая новости и всякие программы.

Кухонный столик, стоял впритык к стенке, напротив плиты.

Посередине ему находиться никак не получалось, не хватало места.

Наверно из-за этого, бабушка никогда с нами не кушала.

Она всегда питалась отдельно от нас, в своей комнате.

Там у нее стоял свой холодильник, большой обеденный стол, из неотёсанных деревянных досок и чурбаков, который сколотил дедушка, при жизни.

Стол постоянно покрыт цветастой клеенкой, а без клеенки он становился совсем неказистым.

Под столом хорошо прятаться.

Под ним темно, мрачно, но надежно, как выглядел сам дедовский стол: грубым, крупным, тяжёлым.

Отчим приходился бабушке зятем, а бабушка ему,  — тещёй.

Поэтому он её сильно боялся, вечно говорил:

— У-у, старая карга пришла.

Так же относилась к нему бабушка.

Когда наступало время кушать, то места за столом на кухне распределялись так: отчим садился на торце, на свой личный законный стул как глава семейства, возле окна, там оставался промежуток между столиком и окном.

За другим торцом садилась мама.

А на длинной стороне стола умещались мы с братиком, на маленьких табуретках.

Отчим, во время еды, имел привычку читать книги.

Как всегда работало радио, он раскрывал книгу на прочитанном месте, подкладывал открытые листы под край тарелки, изредка переворачивая их, когда проглатывал пищу.

Во время совместного чтения и поедания, куктистые брови отчима шевелились, кадык дергался взад-вперед, губами он ловил падающие капли супа с ложки

Это смотрелось уморительно смешно.

Какой там клоун Никулин или Попов. Они рядом не стояли.

Поэтому нашей первой задачей во время еды, моей и братика, не рассмеяться, подавить смех в зародыше.

Но иногда, у кого-то из нас, или сразу у двоих, смех прорывался и тогда...

У отчима имелась недурная реакция, на внешние раздражители.

Однажды летом он набил мухобойкой сто мух за один день.

Мушиные трупики валялись по всей квартире.

На стене висел бумажный листочек, в котором отчим записывал, сколько, в какой день он уничтожил летающих насекомых.

Сто мух, это был его личный установленный рекорд.

Я пробовал, но у меня не получалось, от силы две или три, и то каких нибудь очень вялых мушек.

Ещё у отчима имелась привычка кушать двумя ложками: деревянной ложкой он ел супы, всё жидкое,  

а стальной ложкой ел кашу, или жареную картошку.

Отчим отрывал глаза от книги, оглядывал смеющиеся рожицы, понимал, что над ним смеются, а он этого не любил, раздражённо облизывал ложку, со всего маху, точно и неотвратимо,  — бил по лбу.

Раздавался сухой треск от удара, будто колют грецкие орехи, один, или два.

Иногда сразу лепил нам обоим, иногда братику, но частенько залетало только мне.

Еще в зависимости от места, где сидишь, если ближе к отчиму, то с большой вероятностью отхватишь первым.

Если возле мамы, то можно уклониться, или убежать.

Поэтому мы с братом всегда выясняли, кто, где сидит; спорили, ругались, составляли очередь. Бывало, дрались между собой.

Так вот, ложки: если отчим бил деревянной ложкой, то это не страшно, не больно.

А если шибал стальной ложкой, то неизменно после удара, на лбу выскакивала заметная шишка.

Конечно, шишки красовались только на моем лбу.

Отчим почти не бил своего ребенка, но тогда этого не понимал, что между мной и братиком есть огромная разница: родной, или неродной.

Поэтому часто злился на него, ведь нашалить он, а порка приходилась на мою участь.

Кроме порки ремнем, когда мать использовала дамский узкий ремешок, он с металлическими бляшками по всей длине, от этого процесс был очень болезненный, а отчим хлестал преимущественно широким кожаным поясом с пряжкой, наказания разные: стояние в углу по несколько часов, долгое сидение в туалете при выключенном свете.

Отчим сделал специальный замок на дверь, поэтому можно закрыть туалет снаружи.

Ограничение в еде, не говоря уже о сладком, запрет на улицу, хотя это пустяк.

Ещё запрещение смотреть телевизор, когда там показывали очень интересное кино: про Ленина, про коммунистов, про Павку Корчагина.

У отчима заурядная внешность простецкого русского мужика: лицо без скул и ямочек, квадратный подбородок с тяжелой челюстью, на которой торчали выбритые плоские длинные губы. Крупный нос выпирал вперед, из высокого лба с залысинами, злыми буравчиками глазки, сверлили окружающий мир.

Отчим видимо знал про это, поэтому носил очки в роговой оправе, которые придавали ему вид ученой собаки.

Этому способствовали длинные волосы до плеч, которые он специально отращивал сзади головы.

А меня стригли каждый два месяца почти налысо.

Мама силком отводила в парикмахерскую.

Стрижка «под ноль» была самой дешёвой.

После этого отчим подходил, ехидно спрашивал:

— Что, опять лысым стал?

При этом специально зачесывая назад свои волнистые кудри.

В те дни, пока у меня не отрастали волосики, он так и обращался:

— Эй, лысый, поди сюда.

Мама не любила меня, никогда. Второго ребенка тоже.

Она вообще не любила детей. Они ей надоедали на работе.

Мама, после моего рождения, устроилась учительницей в музыкальную школу, учить других детей музыке.

Там она детей тихо ненавидела, но вынужденно терпела, ради работы и зарплаты.

Иногда ей приходилось брать меня к себе на работу.

Там сидел на уроках, в её классе, когда она проводила занятия, или в коридоре.

За дверью кабинета, звучали гаммы, или что-то ещё из музыки.

Когда класс был почти пустой, слушал, как мама учить детей.

Порой дети тупили, не знали что ответить, или неправильно играли нотную грамоту,  — 

то мама не ругалась на них, не повышала голос, не била их ремнём.

Наоборот,  — её голос делался мягким, почти умильным и елейным.

С бархатной интонацией.

Я всегда поражался такой перемене.

Как же так?! Ведь придя домой, ласковый голосок у мамы, почему-то всегда превращался в неприятный пронзительный визг.

Однажды, после садика находился у нее на работе, а маму позвали на какое-то собрание учителей.

Остался один в мамином кабинете, дверь она закрыла на ключ, чтобы не бегал по школе.

Строго-настрого наказала, чтобы сидел за партой на одном месте, сложил руки как ученик, не вставал, пока она не вернется.

Стало скучно сидеть. Мама долго не появлялась.

Потом встал, походил по классу, потрогал разные дудочки, трубочки, гармошку.

Потом увидел что на двух партах, лежит большой лист ватмана.

А рядом с ним отыскались краски с кисточками, со стаканом воды.

Ватман уже разрисован разными буквами, рисунками артистов.

Естественно, от скуки до интереса, один шаг.

Я принялся рисовать тоже.

Хотя больше не рисовал, не мазал, а просто брызгал краску каплями, кляксами, кисточкой на лист ватмана.

Получалось очень красиво, мне понравилось так делать.

Особенно когда обмакнуть кисточку в стакан с водой, затем в краску, и взмахнуть веером. Тогда капли ложились по всей длине ватмана

Я не успокоился, пока вся поверхность не сделалось покрытой разноцветными разводами.

Тут пришла мама, с собрания.

Она сразу увидела, что я наделал.

Мама не стала кричать, ругаться, бить ремнем, давать подзатыльники в школе, при свидетелях.

Лишь зло прошипела сквозь зубы:

— Это же была готовая стенгазета! Мне поручили её сделать, а ты всё испоганил.

— Придешь домой, я тебе задам такую порку, век не забудешь, как портить чужой труд,  — пообещала она. Что сказать, обещание она сдержала.

Рубцы от ремешка, долго не сходили у меня со спины.

Потом подрос, мать призналась, что в те годы, сделала от отчима больше десяти абортов. На больших сроках.

Когда она находилась на сносях вторым ребенком, то обязанность забирать меня из садика, перешла к отчиму.

Он приходил после работы, мрачный, безрадостный, когда всех детей уже позабирали другие родители, я всегда оставался самым последним.

Бабушка не могла меня забирать, она работала где-то на далекой работе.

Отчим хватал меня за ручку, тащил за собой, при этом он шел быстрыми широкими шагами.

Я с трудом перебирал ножками, бежал вприпрыжку, но никак не поспевал за ним. Почти всегда падал, от моих заплетающихся коротеньких ног.

Отчим с силой поднимал с земли, иногда отряхивал, иногда нет, в зависимости от его настроения, зло сплевывал сквозь зубы:

— Эх, коряга! Быстрее шевелись!  — говорил он всегда при этом.

Быстрее, это означало «туда».

В дощатое строение, в виде одноэтажного барака.

В котором приютилась, работала «пивная».

Мы заходили внутрь, потом отчим пил пиво с пеной из огромной кружки, за высоким столиком, а я стоял рядом, держась за штанину отчима, стеснялся, пугался всего: грубых голосов, мата, ругани, грязных большущих мужчин, шлепков по плечам, перезвона стаканов, брякающей посуды, в котором заключался взрослый мир для меня в то время.

Порой мужики подходили к отчиму, угощали его, разговаривали про свои дела, иногда спрашивали:

— 

А это чё, твой, что ли?  — они показывали, кивали на меня.

— Да не мой, приёмыш,  — коротко бросал отчим тем мужикам.

Мне становилось очень обидно: ведь какой я приемыш, я живу в семье, где есть бабушка и мама, я же ведь не щенок подзаборный, не приемный ребенок из интерната.

Я маленький, но уже разбираюсь в таких взрослых понятиях, как приемыш, или ребенок из детдома, в результате дворового воспитания, когда мальчики и девочки рассказывают всякие истории из жизни детей.

Ленка, голая коленка,  — говорила про девочку, которую устроили в приемную семью. Вот она-то была точно приемышем, думал я.

А Колька, нагоняя страстей, без умолку болтал про мальчика, которого забрали в интернат от плохих родителей.

Маму, и отчима, взаимно не любил, тоже считал их плохими родителями, но в тоже время не хотел попасть в интернат.

Я знал, что там ужасно плохо, из тех же дворовых рассказов.

Хотя отчим мог завернуть, более обидные прозвища: пиздюк, или говнюк, тоже в зависимости от настроения.

Но никогда не был для него приёмышем, или приёмным сыном,  — по всем документам, отчим не усыновлял меня.

А родной отец выплачивал алименты матери, до 16 лет.

Из-за всех сложившихся причин, он переводил алименты на счет в минимальном размере: рублей десять, или двадцать.

Обычно после пивной мы направлялись домой.

Отчим всё так же шел быстро, волосы развевались, я падал, он поднимал, говорил мне «коряга», другие обидные слова.

А иногда после садика, отчим приводил меня в гости.

В другой дом, где жили веселые тёти.

Там, в большой квартире, всегда стоял табачный дым, сизым туманом.

С устоявшимся запахом вонючей кислятины, когда помещение давно не проветривали свежим воздухом.

Я по опыту уже знал, что отчим скоро будет закладывать за воротник вино, водку, или на худой конец, когда уже не оставалось ничего, то сладкую брагу с пенкой.

Отчим курил, выпивал, бывало, танцевал с другими тетями под громкую эстрадную музыку.

Он не умел по-настоящему танцевать, а делал вид что танцует: кривлялся, размахивал руками, топал ногами.

Там предоставлен сам себе: никто не приставал, мне даже нравилось там бывать. Конечно, приходилось терпеть вонь.

Тёти давали цветной журнал с картинками нарядных тетей и машинок, с непонятными буквами (на иностранном языке), я старательно перерисовывал эти буквы карандашиком на клочок бумаги из школьной тетрадки.

Почти всегда там отчим напивался, затем начинал плакать навзрыд, под жалостливые песни, которые тянули весёлые тети, обнимать их, лизаться с ними, после этого падал на матрас, отдыхать.

Там меня не кормили, хотя тети время от времени давали вкусные конфеты, или импортную «жевачку».

Поздним вечером туда приходила бабушка, видимо она знала этот секретный адрес. Она принималась ругаться на отчима, на теток, будила его, стаскивала с постели. Отчим пьяно огрызался, наконец, одевался, мы кое-как брели домой.

Мама дома в слезах ругала отчима, он стоял перед ней на коленях, клялся богом что исправиться, а через неделю всё начиналось сначала: пивная, гости, тетки, музыка, красивый иностранный журнал, тот самый.

Что это за тети, так и не узнал, наверно знакомые.

В начале 

семейной жизни с отчимом, мама до последнего надеялась, что в силах его изменить, исправить от низменных манер, приобщить к искусству, к настоящей культуре, внушить чувство прекрасного, высокого в жизни, в обществе.

Но отчим вынес только привычку читать книги во время еды, пить вино, слушать, или рваным басом подпевать баяну, обычно под водочку.

Увы, получилось всё в точности до наоборот,  — отчим перевоспитал маму, под себя.

Как стало заведено, в день получки, отчим заявлялся домой поздним вечером. Кряхтя, пошатываясь на нетрезвых ногах, он вваливался в открытую дверь.

Скандал начинался сразу же, или минут через пять, когда мама, обшарив карманы одежды, обнаруживала, что отчим половину зарплаты уже где-то безвозвратно пропил.

А отчим в подпитии, становился особо буйным, агрессивным, неуправляемым человеком.

Поэтому придя в гневное состояние от слов матери о друзьях собутыльниках, в частности о себе тоже, отчим принимался страшно ругаться матом:

— Ёб, твою душу в бога в мать...

Еще много чего.

От этого он больше приходил в ярость, свирепея прямо на наших глазах.

У нас был кутенок, маленький щеночек, как-то раз, будучи в таком состоянии, отчим пнул подвернувшегося кутенка ногой так, что он заскулил сильно-сильно, а потом взял и умер.

Отчим становился страшным в гневе, наводил ужас на всех: глаза горели сатанинским огнем, волосы разметывались в разные стороны, широкий рот изрыгал матерные слова, пальцы сжимались в громадные кулаки, готовые крушить, ломать, уничтожать все на своем пути. В такие моменты его боялась даже бабушка, я же с братиком прятались под столом, у бабушки в комнате.

Обычно пьяный скандал развивался по нескольким отработанным до мелочей, неписаным сценариям.

Если скандал начался уже внутри квартиры, то отчим тащил мать в спальню, запирал дверь на щеколду, зажимал ей рот, принимался спокойно мутузить её.

Пока там, в спальне, наконец, не затихало, видимо отчим утомленный жизнью, тяжкой судьбой, отведя душу и кулаки, благостно не засыпал на двухместном диване. Раскинув руки в стороны, при этом похрапывая.

Бабушка в это время тихо подвывала:

— Ох, он её убьет, ох, он её убьет...

Затем обращалась к нам:

— Что же вы стоите болванами?! Бегите, защищайте мамку!

Алешка прижимался к бабушке, начинал плакать от страха, а я радовался, про себя, никуда не ходил кого-то спасать.

И думал,  — ага, когда меня бьют, то почему-то никто не защищает.

Вот, теперь тоже пускай будет побитой!

Конечно, на следующий день мать появлялась с кровоподтеками на лице.

Если синячок так себе, то мама хватала крем, замазывала его, уходила на работу.

Если же был синяк как синячище, то она брала отгулы, или отправлялась на «больничный», то есть сидела дома, лаялась с отчимом, пока он куда-то не уходил сам.

Когда же скандал зарождался с порога, то происходило следующее:

После истерики мамы, отчим приходил в ярость.

Бабушка гнала нас, выталкивала поближе к отчиму и матери, чтобы я с братиком, находился между ними.

Но мы же не дураки, чтобы лезть под пьяные кулаки, поэтому тут же куда-нибудь убегали. Во всяком случае, я-то понимал, чем это грозит, а братик Алешка просто 

боялся, поэтому всегда хныкал от страха.

Вроде как бабушка надеялась, что солдат ребенка не обидит.

Хотя на деле выходило совсем другое,  — отвлекающий манёвр по всем правилам воинской науки.

Пока отчим отвлекался на нас, пьяно оглядывая, матерясь, примериваясь кого снести первым с лица земли.

То, улучив момент, бабушка прыгала, кидалась, именно кидалась, старой, но опытной кошкой со стальными когтями, прямо на отчима, вцепляясь ему в длинные волосы.

И с силой выдирая прядь за прядью,  — раз, другой, третий.

Это надо видеть!

Грандиозную битву двух непримиримых антагонистов,  — зятя и тещи.

Выдираемые волосы трещали с сухим треском горящего сухостоя, очки отчима куда-то падали на пол, одежда рвалась на клочки, из коридора разбрасывалась обувь вместе с обувной полкой.

О, отчим приходил в самую великую ярость,  — ещё бы, волосы были его большой гордостью.

Он рычал, он задыхался от бешенства, он рвал на груди рубашку от неистовой силы.

Бабушка, видя такое дело,  — резко спрыгивала с него.

Именно спрыгивала, как акробатка.

Ведь отчим высокого роста, бабушка ему доставало где-то по грудь.

Она спрыгивала, дикой рысью в два прыжка удирала в свою комнату, не дожидаясь ответного удара со стороны отчима, тут же закрывалась на замок.

Мать тоже пряталась, или в комнате, что совсем плохо, или же выбегала в подъезд, затем пряталась у добрых соседей; у тети Тамары, или у бабушки Лукерьи Степановны, которая жила над нами, этажом выше.

У неё был взрослый сын, в то время, он за что-то «сидел в тюрьме».

Отчим, тоже видя такое дело, приходил ещё в самую величайшую ярость, которая отыскалась бы на свете.

Ведь что теперь получалось,  — под рукой нет никого, на ком можно сорвать злость, почесать кулаки.

Тут отчим начинал с грохотом ломаемых вещей искать мясницкий топор, или огромный нож, в обшем, что найдется под руку первым.

Наступал пик исступления отчима, пик самого скандала.

Он уже не говорил, а только рычал, завывал смертным воем как одинокий волк:

— У-у-у, уубьюююю, в душу, в бога мать, уубьююю...

Мы все знали, что так и будет. Возможно.

Но бабушка была уже опытным бойцом, поэтому тот топор, все ножи в доме, заранее убирались, прятались к соседям.

Однажды колюще-режущие предметы, то ли не успели вовремя убрать, то ли забыли, но отчиму повезло, он нашел нож, к тому же мать в тот раз сдуру закрылась в спальне, а не убежала к соседям.

Дело шло к убийству, к обычной бытовухе.

Мы трое, я, Алешка, и бабушка,  — дрожали от страха, находясь в её комнате закрытой на два замка.

Хотя отчим в приступе ярости смог бы выломать хлипкие замки, на это силёнок у него вполне хватало.

Тогда бабушка, предчувствуя пролитую кровь, перекрестилась,  — и сиганула в окно. Да, именно так и происходило.

Сорвала шторы и тюли, распахнула окно, выпрыгнула на улицу, при этом пронзительно закричала резаным голосом:

— Караул!! Убивают!

Ведь мы жили на первом этаже, поэтому выпрыгнуть во двор, плёвое дело, даже для старушки.

Оказавшись там, бабушка быстроходной рысью бежала за помощью: в соседний дом, там, в квартире на первом этаже, находился кабинет участкового милиционера.

Там 

же, в одном подъезде рядом с участковым, жила бабушкина подруга, бабушка Сима, или Серафима Ивановна.

У этой бабушки был такой здоровенный сын, что отчим, хоть он здоровый, но при его грозном и суровом виде он сразу сникал.

Да будь отчим хоть в высшей степени гнева.

Еще бабушка, если участкового не оказывалось на месте, то заодно бежала к таксофону, вызывать милицию.

Бабушка успевала, а отчим не успевал убить маму.

Тяжело дыша, бабушка прибегала обратно, сообщала отчиму, о скором прибытии кавалерии и тяжелой артиллерии, в виде сына бабушки Серафимы и милиции.

Обычно, если он не находил холодного оружия, ярость отчима постепенно затухала.

Для вида покрошив и сломав, что-нибудь по мелочи: пару стаканов, тарелку, или разбив какую-нибудь бедную полочку, он садился где-нибудь в уголке, скрипел зубами, тихо ругался на жизнь, обнимая бедную головушку дрожащими руками.

Приходил сын, грозно смотрел на отчима, он падал духом, опускал голову, затем появлялся участковый, или приезжали на милицейской машине вызванные милиционеры.

Неистовый отчим превращался на глазах в белого, пушистого кролика.

Понурого, его уводили куда-то.

Я спрашивал бабушку куда именно.

Она говорила, что его садят в тюрьму, или в какой-то «вытрезвитель».

Что такое тюрьма я знал, в нашем доме и в нашем подъезде, много кто «сидел в тюрьмах», а что такое «вытрезвитель», нет.

Потом бабушка, глотая валерьянку или корвалол, хваталась за сердце, начинала причитать и проклинать отчима одновременно,

— Да за что же мне такое наказание! У-у волк треклятый, да чтоб тебе ни дна, ни покрышки! Это выысшеей марки, высшеей марки алкаш и убийца!

Поднимала указательный палец к потолку, словно указывала на высшую несправедливость, заливаясь горьким плачем.

Иногда бабушка сразу доставала икону со стены, начинала перед ней; то ли проклинать, то ли молиться, то ли плакать,  — или же, всё это одновременно.

Мать, со свежеприобретенными синяками, тоже плакала, вместе с Алешкой.

Следующий день после скандала, у нас всегда начинался с большой уборки.

На грязном полу, истоптанном сапожищами милиционеров, багровели засохшие пятна крови, отчим всегда резался, наверно специально, или кровь капала из царапин, или же из небольших порезов.

Пушистыми клоками, клубились длинные волнистые волосы из причесок, в основном это были выдранные волосы отчима.

Отчим тоже в ответ в пылу сражения выдирал волосы из бабушки и матери, но не так удачно. Он ведь привык махать кулаками.

Хрустели под ногами осколки стекла, или разбитой посуды.

Везде мусор, пустые бутылки, ведь отчим, придя домой, во время скандала, накатывал стакан другой вина, или принесённой водки во время небольшой передышки для восстановления силы и ярости.

Кругом валялись разбросанные вещи.

Бардак после скандала, оказывался во много раз больше, чем устраивал я во время своих шалостей.

Через пару дней приходил утихомиренный отчим.

Целых две недели в нашей семье царил мир и благодать,  — по выражению бабушки.

Шло время, синяки проходили, раны заживали, волосы отрастали заново, всё забывалось.

Отчим ходил дома тише воды, ниже травы,  — опять же по выражению бабушки.

В такие дни ему даже приходилось ходить к участковому, отмечаться по вечерам, вроде как он находиться в норме, трезв как стеклышко.

Но 

наступало время получки, начинался снова, «день сурка».

Отчим приходил в стельку пьяным, вспоминал былые обиды, плевал на участкового при его упоминании, в буквальном смысле на пол, тогда у него появлялось неистребимое желание почесать кулаки об кого-то из нас.

Хотя ничего, говорила бабушка, может быть обойдется на этот раз, ведь ножи и топор, ещё днем унесены к соседям.

Кстати, у отчима имелось имя,  — Василий Михайлович.

По-своему, глубоко несчастный, жалкий человек, с разрушенной психикой и судьбой, который впустую растратил свою жизнь.

Что о нём вспоминать,  — был и был, ведь другим детям тоже несладко приходилось в детстве.

•  •  •

Когда учился где-то во втором классе, учительница задала задание: побывать на работе, где работают папы.

Потом подробно рассказать об этом, на специальном уроке.

Та учительница, после начальных классов она стала у нас классной руководительницей до выпуска из школы, всегда подкидывала нам каверзные задания, похожие на дичайшие испытания.

Одно из них такое: отыскать живого ветерана войны, записать его историю, затем принести в класс, выдвинуться с ним, лучший рассказ отправить на какой-то конкурс.

По возможности пригласить ветерана в школу, чтобы он выступил на уроке «мужества и патриотизма».

Я сломал голову в мечтах, где бы найти такого героя фронтовика, летчика как Покрышкин, бывалого разведчика, или уж простого пехотинца, который штурмовал рейхстаг. Но в нашем доме их не оказалось, словом, их вообще не было, даже какого-нибудь завалящего тылового интенданта. Тот безногий инвалид с орденами из нашего дома, к тому времени умер.

— Эх, вот был бы жив наш дедушка,  — вздыхал.  — У меня бы такой рассказ бы получился!

Бабушка заметила мои метания, всё вызнав, посоветовала обратиться к бабушке Симе:

— Она,  — говорила бабушка.  — В войну служивала в войсках ПВО, в женском подразделении зенитчиц. Давай мы её пригласим в гости, ты все запишешь?

За неимением лучшего варианта, я дал согласие.

Бабушка загодя наготовила пельменей, купила водки, поставила брагу.

Через неделю бабушка Сима, пришла в гости.

Принес тетрадь, приготовился записывать героические истории.

Моя бабушка, с бабушкой Симой, стали выпивать, вспоминать свою молодость.

Сидел рядом, слушал их разговоры, старался угадать, что тут важное записывать.

Бабушка Сима вскоре сильно опьянела, наверно от воспоминаний о войне.

После выпитой водки, да крепкой бражки, стала петь матерные частушки, рассказывать анекдоты, скабрезные истории.

Я махнул рукой, расстроился из-за того что не получилось, отложил тетрадку в сторону.

Бабушка Сима не могла идти домой сама, она только была в силах ползать на карачках по полу, мы тоже её не могли сами отвести домой, ведь она крупная телом, весила очень много.

Тогда моя бабушка побежала за сыном бабушки Симы.

Сын пришел, сначала он грозно посмотрел на отчима, но трезвый отчим развел руки в стороны, дыхнул на него, доказывая, что он тут ни при делах, на этот раз.

Тогда сын сурово глянул на меня, я понуро опустил голову вниз, в точности как делал отчим после скандалов, чувствуя за собой неоспоримую вину,  — ведь это из-за меня бабушка Сима так сильно напилась.

Сын ничего не сказал, лишь с укором покачал головой, потом взвалил 

свою мать на плечи, с трудом потащил домой.

А победителем стала девочка отличница, она пригласила на урок, знакомого дедушку с парой медалей, который сбивчиво рассказывал битый час, про то, как он, сидя в окопе, отражал атаку фрицев, пуляя в белый свет как в копеечку.

Тот дедушка за всю войну не убил ни одного фашиста, подвигов не совершил.

Всем стало неинтересно, да сам рассказчик не блистал красноречием.

Дедушка постоянно сбивался, запинался, забывал, о чем недавно говорил, к тому же ещё очень стеснялся, видимо он не привык выступать перед публикой.

Следующее задание от учительницы, в начале школьного года, было таким,  — кем вы хотите стать в жизни. Написать вроде сочинения, принести в класс, выступить перед учениками на «классном уроке».

Это заставило меня снова задуматься, кем же я хочу стать.

В то время возле нашего дома сделан строительный карьер, снизу его засыпали щебнем, а сверху горами гравия, всяких камней. С ребятами ходил туда играть, собирать интересные штуки, в том числе красивые камешки. Их приносил домой, накапливая коллекцию. Все углы в квартире забиты камнями и булыжниками.

Тогда же прочитал книжки по минералам, про знаменитых геологов, как они находили золотые самородки, намывали золото в тайге, искали залежи алмазов.

Я тоже промывал песок через сито, по специальному способу, описанный в книгах, а песок для того опыта накопан из детской песочницы.

От полного ведра, осталось в итоге лишь маленькая горсточка.

Полученный результат, выложенный на черную ткань, рассматривал через толстую лупу, под яркой настольной лампой.

Там, среди оставшихся комочков песка, простых камешков, светились золотистые крупинки, зеленым цветом играли изумрудики, точечками краснели рубины, но всё это слишком крошечные, малюсенькое, чтобы подержать эти сокровища в руках, осязая невооруженным глазом.

Всё равно решил, что стану геологом.

Стал писать сочинение по такой теме.

К вечеру оно стало готовым, на двух страницах.

Утром понес его в школу, представляя в красках, как всех удивлю.

Урок получился после всех уроков, потому он назывался «внеклассным».

Ученики выходили по желанию к доске, зачитывали свои фантазии.

Мальчики хотели стать военными: летчиками, морскими капитанами, десантниками, подводниками. Девочки мечтали превратиться,  — во врачей, в балерин, в артисток.

Дело шло к концу, я уже поднял руку, но тут меня опередил один мальчик.

Он вышел, стал красиво выступать.

Ему похлопали, похвалила учительница.

Его имя Альберт, запомнилось, что он был высоким, ловким.

Почему-то с вихрастой головой, с волосами, которые длинными иглами торчали в разные стороны как у колючего ежика.

Кем же он хотел стать?!  — не поверите, тоже геологом.

Конечно мой выход, после него, выдался жалким, смазанным, выглядело это глупым, смешным подражанием.

Весь класс гоготал, покатывался со смеху.

Вместе с учительницей.

От стыда скомкал листок с сочинением, выбежал за дверь класса.

Забрал одежду из раздевалки, ушел домой.

Потом уже, на другой день подошел к тому мальчику, спросил, почему он написал такое хотение.

Он ответил, что папа у него работает геологом, он посоветовал.

— Хочешь дружить,  — предложил тот мальчик.  — Как будущие геологи?

Я согласился, мы стали дружить. Но наша дружба продлилась недолго.

Через первую учебную четверть, его семья куда-то переехала, ведь его 

папа работал геологом.

Так вот, отчим в тот период находился в трезвом образе жизни.

Мама уговорила взять меня на его работу.

Зимним утром, я и отчим поехали туда на автобусе.

Было темно, очень рано. Ведь тогда учился во вторую смену, после обеда.

Работой отчима, оказался большой завод.

На проходном посту он договорился, чтобы меня пропустили с ним.

Потом он провел в свой цех, где стояли большие станки.

Отчим работал на этих станках, токарем.

Работа токарем показалась совсем несложной, за небольшое время на одном старом станке, я научился почти всему, выточил несколько деталей.

Сам нажимал кнопки, крутил рукоятки, отчим только менял заготовки, менял резцы.

Надо только следить за процессом, чтобы в деталь не забивалась стружка, вовремя поливать деталь водой от перегрева.

Потом надоело стоять на одном месте, принялся бродить по цеху, стал смотреть, как работают другие рабочие.

Они вместе с отчимом пили черный чай с рафинадом из стаканов, курили папиросы вокруг пепельниц, оглушительно стучали костяшками домино об желтый стол, я тоже быстро научился, немного поиграл в эту игру, кто-то читал газету, некоторые из них, сидя на табуретке, дремали в закутках у своего станка.

Время пролетело незаметно, ближе к обеду собрался домой.

Мои карманы одежды тяжело оттягивали различные предметы; например «битки», это железные кругляшки, которые ценились по размеру. Маленькие считались вроде копеек, большие вроде рублей, а самые большие, размером с ладошку, назывались «битами». В них можно играть в игру «битков».

Разная металлическая стружка: одна золотистая, похожая на завитки золота, другая блестящая с синеватым отливом

После похода на работу отчима, сел за стол, сразу по горячим впечатлениям написал короткий рассказ, как побывал на заводе, что делал, что видел.

Рассказ получился на три страницы.

Вскоре выдался внеклассный урок, когда ученики должны заранее подготовиться, выступить о том, где работают их папы.

Я-то подготовился, уже носил в портфеле с собой, выточенную мной деталь, битки, кусочки стружек, рассчитывая поразить всех.

Первыми стали выступать разные выскочки, отличницы девочки.

Папы у них оказались большими начальниками, инженерами, разными конструкторами, на приличных должностях.

Потом стали рассказывать другие: у них папы бурильщиками на Севере, у некоторых папы работали на интересных работах, не помню уже каких именно.

Никто из них не работал простым рабочим на заводе, дворником, или грузчиком.

Выступил весь класс, в конце подошла моя очередь.

Я сидел за партой, давясь от стыда и обиды.

Учительница назвала мою фамилию, сказала, чтобы выходил к доске.

Пришлось встать из-за парты, пробубнить,  — я не готов, ничего не знаю.

— А он не знает кто его родитель. У него папок много!  — кто-то из пацанов отпустил злую шутку. Весь класс заржал.

От злости, выскочил и огрел, кто такое сказал, портфелем по голове, в котором лежали железяки. Возникла свалка.

Учительница вызвала мою маму в школу, ведь зачинщик устроенной драки.

После этого, как обычно, последовало наказание без долгих разбирательств, порка ремнем.

Затем учительница ко дню «23 февраля», выдала новое испытание, написать сочинение: «кем служили ваши папы в армии».

Я не знал, как к нему подступится. Рассказал маме, та отчиму.

А отчим дал мне посмотреть 

«дембельский альбом», потом пояснил, что служил два года простым солдатом, затем на третий год, дослужился до старшины.

На этот раз рассказ вышел действительно коротким, на половину листа.

Пришло время внеклассного урока.

Снова выступали отличницы и выскочки.

Папы у них были, чуть ли не генералами, на худой конец служили майорами, или разными офицерами, при штабе.

После них стали выходить к доске середнячки, остальные ученики, у них оказались попроще: папы обычные солдаты, матросы, танкисты.

Я приободрился, поэтому тут же под эту лавочку, под общие смешки и гул, быстро выбежал к доске, так же быстро скороговоркой выпалил:

— Мой папка служил солдатом, а потом старшиной.

Почти никто не заметил моего краткого выступления, кроме учительницы.

Ей на стол, положил мой листочек с сочинением, где в стопке лежали другие листки с рассказами о папах.

Она прохладно кивнула, сказала, что молодец, садился на место.

Я вспыхнул от удовольствия заодно от выполненного испытания, хотя учительница так говорила всем.

А после обучения в начальных классах у нас появилась новая учительница.

Она была молоденькой, с длинными каштановыми волосами, почти рыжими как у меня. Проводила уроки пения, где мы слушали классическую музыку, песни советских композиторов, записывали в тетрадки биографии великих музыкантов.

Потом сами пели, под аккомпанемент пианино, на котором играла учительница.

— Кто дает?  — спрашивала она, имея в виду, кто подает первую ноту и первый запев.

— Я!!  — сразу выкрикивал с места. Затем вставал из-за парты, что-нибудь запевал, из пришедшего на ум. Петь я любил, к тому же меня дома упражняла мама, распевать гаммы. Ещё обожал читать, запоминать тексты песен, вроде как стихотворения, которые задавали учить на уроках литературы.

В домашней библиотеке, имелось несколько книжек, музыкальных сборников.

В них были слова песен, ноты к ним.

Мне очень нравились революционные тексты, про гражданскую войну: «марсельеза», «конармейская», «комсомольская», «там, вдали за рекой».

Еще «интернационал», гимн коммунистов.

Слова любимых песен выписывал в отдельный блокнотик, сам пел сидя тихо в уголке. У меня дома нашлось укромное местечко, образованное батареей отопления, стеной квартиры, и стенкой тумбы, где в ней хранились стопками книги.

«Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов... »,  — напевал, представляя в детских мечтах, как под песенный мотив, я поднимаю на революционную борьбу с какой-нибудь капиталистической буржуазией, всю окрестную пацанву, а потом детвору всего Советского Союза.

В ходе жестокой кровопролитной борьбы, потом мы получаем желаемое: свободу, равенство, и братство. Конечно, это была свобода от школы и учителей, равенство в оценках, а братство выглядела для меня как обыкновенная дружба.

Повзрослев всего на пару лет, быстро понял, что такое не прокатит на уроке пения, поэтому стал запоминать наизусть более современные песни.

К примеру, про «орленка», «идёт солдат по городу», «погоня» из фильма «неуловимые мстители». Ещё «куда уходит детство», которую пела одна певичка в черно-белом телевизоре, а взрослые говорили, что она рыженькая.

Она ещё тогда исполняла песни про Арлекино, и про волшебника.

Потом появились песни «крылатые качели», из кино про «электроника», «прекрасное далеко» из советского сериала «гостья из будущего».

Их я тоже знал, поэтому тут 

же с первых взятых нот на пианино, попадал в мелодию. По пению у меня одни пятерки в дневнике, всегда, были.

•  •  •

А школу тем временем охватило две нездоровые мании; марки и рыбки.

Марки это почтовые марки, а рыбки аквариумные.

Наш класс, как и школа, разделился на два лагеря, в одном «марочники», в другом «рыбочники».

«Марочники» тайком приносили марки в школу, обменивались, продавали за деньги, играли на переменах в затягивающую игру,  — «в марки».

На марки можно приобрести всё: списать контрольную, домашние задания, выменять кассеты, пластинки, жвачки, завтрак, нанять старшеклассников в качестве охраны, чтобы они постояли за гаражами на разборках.

Правила выглядели примерно так: собирался круг участников, на кон ставились марки, в одну стопку лицом вниз.

У кого марка стоила в денежном эквиваленте больше всех, тот бил первым, ладонью ударяя по стопке, стараясь перевернуть марки.

Перевернутые марки становились собственностью игрока.

Если хотя бы одна марка перевертывалась, то участник бил снова

Некоторые жульничали, играли нечестно: постоянно имели при себе несколько дорогих марок, в три рубля или в пять, поэтому право первого удара принадлежало им, другие незаметно смазывали ладонь внутри слюной, чтобы марки сильнее прилипали.

Удачливые игроки приходили с одной маркой, а уходили с полными карманами, набитыми марками.

Вся школа превратилась в одно большое казино, марки сделались школьной валютой.

А «рыбочники» рассказывали друг другу о своих рыбках, ходили по домам, оценивая аквариумы, договаривались об обмене, или о продажи.

Я не знал примкнуть к какой стороне, хотя марки у нас в доме отродясь не водились.

Мама же до того времени у кого-то достала готовый аквариум.

Он был старый, с позеленевшими стеклами, пропускал воду, не очень большого размера, но я и такому рад.

Отчим находился в завязке, поэтому он скоро исправил протечки, промазал места соединение специальной замазкой.

Мама купила красивой травы, корм для рыбок, ракушек.

Рыбки уже плавали в аквариуме; юркие гуппи, большая рыба с хвостом, несколько сомиков.

Но любование рыбками через некоторое время закончилось.

Вилохвостая рыбка издохла, детенышей гуппи, их самих, сожрали жадные сомики, которые потом убили друг друга.

Их рыбные скелетики долго плавали в воде.

В результате остался лишь один сомик, самый прожорливый, самый выживающий.

У него сделались грустные глазки, когда он подплывал к стенке аквариума, терся об нее плавником.

Он тоже вскоре сдох, наверно от одиночества.

В итоге от них на память остался пустой аквариум, одна редкая книга об аквариумных рыбках, которая имелась в нашей домашней библиотеке.

А в нашем классе учился один мальчик Сережа Кириллов, он увлекался и рыбками и марками, это знал точно, так как он крутился, там и здесь.

В один прекрасный момент подошел к нему с предложением,  — не хочет ли он посмотреть любопытную книжку.

Он заинтересовался, попросил принести её в школу.

На следующий день книга доставлена, в моем портфеле.

После первого урока, дал посмотреть книжку: она с фотографиями, описаниями про всех рыбок.

Книга Сереже приглянулась, он спросил, сколько за нее хочу

Я сказал, что хочу марки, много марок.

Книжка взята мной без спроса, поэтому заранее понимал, мне за нее попадет в случае чего.

Сережа подумал,  

предложил за книгу, два альбома с марками, один большой, другой поменьше.

Чтобы конкретно договориться и обменяться, он пригласил меня домой после уроков.

Дома, у него оказалось много марок, с десяток альбомов разной величины, толщины, целое богатство.

Два альбома из них, наконец, попали в мои руки: чего в них только не таилось в прозрачных рядах кляссеров, мои глаза разбегались; флора, фауна, серии маршалов, живописи, спортсменов, диковинные виды жарких стран, портреты прославленных людей, серии военной техники, просто автомобилей...

Конечно, без раздумий, согласился на честный обмен.

Принеся альбомы домой, хорошо их спрятал, стал рассматривать марки только ночью, при свете фонарика, когда все улеглись спать.

Скоро обмен вскрылся, выдал меня брат, которому похвалился своим удачным приобретением.

Наказывали меня не очень, почему-то.

Даже поощрили моё новое увлечение.

Но казино с марками в школе прикрыли, сам директор серьезно обеспокоился разгулом оборота незаконной валюты, дал жесткое указание учителям,  — марки конфисковывать без разговоров у предприимчивых школьников.

А ещё директор изобрел страшную кару для всех,  — каждую четверть вызывать зубных врачей, чтобы они дергали и сверлили наши бедные зубки, если такое дело будет продолжаться далее.

О, ужаснее наказания нельзя было придумать.

Поэтому на всеобщем сборище школьников, авторитетные «старшаки» постановили: больше чтобы ни одной марки не объявлялось в школе.

За исполнением, следили сами ученики старших классов, когда они, на переменах строго обходили школьные коридоры.

•  •  •

А после садика мы всегда играли в «секретики».

Это когда прячешь что-нибудь ценное.

Для нас это: красивая пуговица, стреляный патрон, упаковка из-под сигаретной пачки, прозрачный камешек, старинная монетка, картинка из журналов, кусок праздничной открытки, любая этикетка от конфеты, или фольга с шоколадки. Секретик делался так:

Выкапывается пальчиками ямка в земле, потом туда ложилось что-то, допустим, обертка от конфеты, накрывается сверху осколком стекла.

Это было очень красиво.

Зеленое стекло, из разбитой бутылки портвейна, отбрасывало зеленую муть, которая сразу в наших глазёнках, становилось волшебной.

Потом это засыпается обратно землей.

Я, мальчики, девочки из моего двора соревновались, у кого лучше получаются секретики.

Сама игра заключалась в том, чтобы отыскать, найти, объявить это всем, порадоваться, какой же это прекрасный секретик.

Самый красивый, который принадлежит самой красивой девочке на свете.

Через много лет вернулся в родной город, откопал свой секретик.

Среди земли и песка. Его никто не нашел

Бутылочное стекло, под ним истлевшая бумажка, обертка от конфеты.

Конфета называлась «мишка на севере».

•  •  •

Когда мне было шесть лет, по телевизору показали кино»приключения электроника».

Я захотел твердо стать тем самым Электроником.

Ходил в колпаке натянутым на голову, колпак это старый чулок, украденный у мамы, как у героя, когда он спасает известные картины из музея от ловких бандитов.

Спал в чулке, чувствовал что, вот-вот, я сам стану киношным Электроником.

Ещё очень нравился эпизод, где он в магазине оживляет каким-то образом простые игрушки.

А потом из плюшевой игрушки, сделал друга, собаку Ресси.

Почему детское кино снималось среди строек и школы?

Ничего удивительного.

Стройки натуральные, школа тоже, а школьники...

«До чего дошел прогресс, до невиданных чудес, вкалывают роботы... »

Вот умри, я хотел делать только электронных роботов.

Ничего не помогало ни порка, ни увещевания.

Еще объявил голодовку.

Мама и 

бабушка сдалась, будут тебе роботы, только ты кушай.

Они записали меня в СЮТ, станция юных техников.

Там работали разные кружки; авиамодельный, автомобильный, в том числе кружок электроники, где мастерят роботов.

В который хотел попасть всеми правдами и неправдами.

Только меня записали в кружок «умелые руки».

В другие меня не взяли, по возрасту.

Сказали что я очень маленький.

Занятия в кружке «умелые руки» вел толстый небритый бородатый мужик, он сразу сказал:

— Хотите выжить, умейте трудиться. Вот вам заготовки, работайте над ней, она вас благословит...

Учитель раздал заготовки.

Они похожи на разделочную доску, которые потом продавались на базаре.

Ученики шкурили эту заготовку напильником, потом драили наждачной бумагой, до зеркального блеска.

Я тоже это делал, но у меня вообще ничего не получалось.

Как сказал тот учитель:

— У тебя руки из жопы растут.

Он сказал это при всех.

И все ребята засмеялись.

Мне стало очень стыдно и неудобно.

Хотя был маленьким, уже понимал, что такое «краснеть на собраниях», «стыдиться», «испытывать ужас», всё такое прочее.

После занятий из кружка меня встречала бабушка.

Я ей жаловался:

— Почему так,  — я же хочу делать только роботов! А меня заставляют шкурить гребаные доски! Зачем вот так?!

— Не знаю внучек, так заведено в жизни.

Отвечала бабушка.

Она не знала, что мои пальцы истираются в кровь на тех занятиях умелого кружка.

Она не знала, а я знал, что убью этого учителя-ублюдка.

Со временем, когда придет моё время.

Нет, люди заслуживают жизнь. Иногда.

Мне тогда это казалось непостижимом явлением,  — это как?

Их порют ремнем, они потом исправляются?

Делаются хорошими, заслуживают жизнь, как я, когда мама мне устроит большую порку.

Совсем непонятно. Как устроено у взрослых.

Наверно он, она, и все вокруг, ничего не знали, что будет в будущем...

•  •  •

Еще показывали кино «Приключения Буратино».

Я очень старался сделаться Буратином.

Носил курточку как у него. Бабушка сшила шапочку.

Было очень жаль старого папу Карло, мудрого сверчка.

А ещё хотел найти золотой ключик, от таинственной дверцы на чердаке.

Где будут потом поле Дураков в Стране чудес.

Черепаха Тортилла будет петь песенку про то, как жила триста лет, в своем болоте. Только она, почему-то становилась всегда похожа, на мою бабушку.

А потом по телевизору показали кино про «красную шапочку».

Только она была девочкой, а я ведь же был мальчиком.

Но все равно хотел в мечтах перед сном, чтобы у меня будущей женой стала девочка как «красная шапочка», своенравная и такая...

Чтобы пела песенку про Африку.

Мне она очень нравилась, сама песня.

Цветочные луга, лес с оврагами, обезьянки макаки, смешные попугаи, страшные крокодилы кашалоты, с огромными зубами.

Зеленый попугай терял перья, почему-то становился с красным хохолком.

Белым голубем.

«А-а-а, в Африке реки вот такой вышины... »

Я правда верил, слушая эту песенку, что в Африку можно прийти вот так, пешком.

Если идти долго-долго по тропинке.

А потом будет,  — «и зеленый попугай... »

•  •  •

Празднование Нового Года у меня в семье, вообще в целом было таким.

Отчим, перед праздником пил, но по мелочи.

Распивал одну бутылку портвейна, или пива вечером, для хорошего настроения, маленькими шагами, а не большими, так мне казалось.

Иногда он давал целый рубль, чтобы я сходил в кино, на 

фильм сделанный в Индии, или купил что-нибудь такого в магазине.

У школьников начинались каникулы, по две недели, а у взрослых совсем ничего.

2 января, с утра, весь народ отправлялся по трудовым местам, работать.

Даже мама, которая работала учителем в музыкальной школе, где тоже каникулы, уходила на работу делать какие-то «отчеты».

Вечером, в конце декабря, отчим пораньше приходил с работы, кушал, выпивал стакан вонючей водки, одевался теплей, шел «за елочкой».

Так он объяснял мне и братику Алешке.

В лесу родилась елочка, её нам приготовил Дед Мороз со Снегурочкой, надо только туда сходить и взять, покуда другие сердитые дяди её не забрали.

Отчим уходил в лес, только почему с большим топором, воткнутым за ремень

— Пап, а почему ты с топором?

Спрашивал тихо братик Алешка.

— С топором, а это, чтобы от злых волков отмахиваться.

— А то знаешь, налетят кругом.

— Уууу,  — отчим затянул.

Нам становилось страшно, даже дома.

Потом презирал себя, это что же: получается отчим в лес ходит, никого не боится?!

Вот когда я стану взрослым, то тоже стану ходить в лес ночью и никого не бояться.

Лес от дома рядом, надо миновать стройку, зимнюю горку, вот он,  — лес, где растут елки, сосны, дубы, которые роняли по осени желуди.

Учительница, которая потом стала нашей классной руководительницей, Надежда Петровна, каждый раз нас водила туда на уроке природоведения, собирать кленовые листья для гербария, желуди для поделок.

Отчим через пару часов приходил домой, с огромным деревом, который он с трудом втаскивал в квартиру, а с пушистых веток осыпался снежок на полы в коридоре, вся она ощущалась очень холодной и морозной.

Елка была очень высокой, упиралась в потолок, своей колючей верхушкой.

Отчим брал пилу, немного подпиливал снизу, чтобы всё умещалось.

Он её ставил в ведро с водой, чтобы она не завяла.

Потом уже ставил в специальную подпорку.

Мы с братиком радовалось, что у нас дома будет такая замечательная елочка, которую подарил Дед Мороз на Новый Год.

Мама с бабушкой тоже радовались, а вместе с ними отчим, он делался очень добрым, вообще не злым.

На следующий день, когда весь дом пропитывался еловым ароматом, мы с братиком наряжали елку.

Гирлянд с огоньками у нас не имелось, вообще-то они продавались, но бабушка очень боялась пожаров, поэтому лампочки на елке у нас не зажигались.

Мы просто вешали на веточки елки игрушки: они очень красивые, очень хрупкие, ведь сделаны из какого-то стекла.

Внизу елки ставили фигуры деда мороза со снегурочкой, разбрасывали куски ваты изображавшей снег.

Отчим брал меня на плечи, я устанавливал красную пятиконечную звезду, на верхушке елки как на московском кремле.

Потом кидали на ветки мишуру, привязывали конфеты, раскидывали серебристый «дождик».

Вот всё готово, праздничный стол в том числе, перед телевизором.

За пять минуть до боя курантов, там говорил какой-то дядечка, очень добрый, очень старый, он шепелявил, поэтому понять, что он пожелал, трудно разобрать.

Но отчим всё понимал, поднимал рюмку, или стакан с шампанским, говорил с гордостью:

— За нашего Ильича, за нашу страну! С новым годом!

Мы, с братиком тоже поднимали 

стаканы, с шампанским, только оно было детским, похожим на лимонад, разлитым в те бутылки из-под взрослого шампанского.

Потом взрослые пили, говорили, шутили, смеялись.

К нам тогда приходили всякие гости: то родственники, то подруги мамы, или бабушки.

А ещё они приводили своих детей.

Вот тогда начинался самый настоящий кавардак.

Мы играли до посинения, до самого утра.

Зажигали бенгальские огни, это такая палочка, которую если поджечь спичкой, она испускает горящие искры во все стороны.

Но от нее вообще не больно, я ловил ладошкой искорки.

Играли в прятки в квартире, бегали на елку, которая во дворе, там катались с железной горки, покрытой ледяной коркой.

Салютов, петард,  — у нас в карманах нет.

Салют-то был, (в самом городе не было салюта) только по телевизору, всеобщий, возле московского Кремля, когда там стреляли столичные пушки праздничным фейерверком.

Потом все укладывались спать, но я через пару часов, когда наступало утро 1 января, вскакивал с постели, кидался к елочке, где желал найти свой подарок от деда мороза,  — ведь ему загадывал самое сокровенное желание: настоящий конструктор, или электронного робота.

Но там ничего не оказывалось, кроме плюшевого деда мороза, да снегурочки из папье-маше.

— Опять ты меня обманул,  — с горечью говорил я ему, и снегурочке.

Принимался со злостью лупить их кулачками.

Потом долго плакал.

С годами это прошло, наверно как у всех.

Когда уже проходит вера в новогодние чудеса.

Отчим уходил в запой, мать ругалась на всех.

Его уволили из токарей с завода из-за прогулов, по «статье».

От работы токарем у него остался один металлический прибор, называемым «микрометром. Иногда отчим с гордостью вытаскивал его, смазывал, долго разглядывал, потом с горечью говорил всем:

— Эх, у меня же золотые руки, а ведь уволили ни за что!

А для меня микрометр стал пистолетом, с которым игрался в «войнушку»

Отчим потом стал работать «грузчиком на продовольственной базе».

На той «базе» происходили постоянные пьянки, из-за тяжелой работы, когда всё время грузчикам приходилось разгружать вагоны, или грузовики с мешками: муки, сахара, крупы.

Но из грузчиков его уже не увольняли.

Что говорить, если ту бедную елочку выбрасывали только весной, а то и к лету, когда отчим окончательно протрезвеет.

Иголки с нее все осыпались, она стояла такая бесстыдно голая, в углу комнаты, где я спал, а по ночам мне становилось её особенно жаль.

•  •  •

В школе, в классе шестом, когда уже начинали, нравятся девочки, учительница, Надежда Петровна, решила нам, то есть всему нашему классу, устроить новогодний сюрприз: дискотеку, с чаепитием, с одним конкурсом.

Все ничего, но мама узнала про это на родительском собрании в середине декабря, про конкурс тоже, а он был таким: у кого будет самый лучший новогодний наряд.

Она загорелась этим, подумала,  — мой сын будет лучшим на этом конкурсе.

Стала шить на швейной машинке моё будущее новогоднее облачение.

Нарядом получилось платьем!

Не наряд мушкетеров, не винни-пуха, не попугая,  — нет.

Я узнал про грядущее испытание, когда мама позвала меня на примерку.

— Ну вот, в самый раз,  — сказала мама, после того как напялил на себя «это».

— Мам, это же платье! На девочку!

— Да 

ничего не на девочку, ты будешь как фей из сказки.

— Наденешь его со штанами, все поймут, что ты маленький принц.

— Не бойся. Ты же сам надевался девочкой, сам хотел стать «красной шапочкой».

— Мам, но это в детском садике было...

— Ты пойдешь в этом, я сказала!!

Мама повысила голос с угрозой дать ремня.

В девочку наряжался, но мне тогда исполнилось всего пять лет.

Надевал, или повязывал бабушкин платок на голову, всем становилось весело.

Особенно взрослым, которые радовались моему превращению из мальчика в девочку.

Это выглядело маленьким выступлением всем собравшимся, сродни представлению цирка Карабаса-Барабаса.

Я в нем становился: то Буратино, то лисой Алисой, то котом Базилио, то папой Карлой, то Арлекином, то просто собой.

— Когда нет денег, и просто хочется кушать, подайте хоть три старых корочки хлеба...

Говорил, строя смешные рожицы, забавно кривляясь.

Еще мама говорила что «ждала девочку», а родился вот я такой на свет.

Мама говорила, что для девочки у нее всё куплено, все розовое и красное.

А в последний момент, когда я уже вылез, закричал, то пришлось заново покупать. Всё синее.

Из роддома, где появился, я и все, ехали в странном месте.

Бабушка сказала, что это был автобус, который она как-то наняла.

Потом жил, на столике, среди пеленок и говна.

Коляски, кроватки, постельки не было.

И я рос в чемодане, находившимся на столе.

Он был в открытом состоянии, а внутри чемодана помещалось уже моё тельце.

Ага, с нарядом было не понятно, что это такое: сюртук не сюртук, фрак не фрак, почти платье на девочку. Мама вдохновилась рассказами Экзюпери, про «маленького принца», поэтому сшила нечто странное; на плечиках висели серебристые звезды, по синей ткани платья, мама нашила белые кружева, пришит «дождик«, по подолу платья.

Наступил вечер, то время, когда надо идти в школу, на дискотеку в классе.

Мне очень хотелось там быть, но не в таком виде, ведь другие пацаны не поймут.

Мы опоздали, я засел в туалете, изображал расстройство желудка, но мать заставала меня надеть платье.

Потом она, крепко держа меня за руку, чтобы не убежал, привела меня в школу, затем в класс, где уже сияло в разгаре торжество.

Открыла дверь класса, с силой втолкнула меня внутрь, так что чуть ли не прокатился, хотя оказался возле учительницы, где она стояла возле настенной доски.

В классе стоял полумрак, играл магнитофон, мигали огоньки цветомузыки.

Это просто кошмар, я был готов умереть, провалиться, куда нибудь отсюда подальше.

Стоя в платье, перед всеми, хотя и в брюках.

Ученики, они сразу всё поняли, все дружно заржали надо мной: какой я лох, неудачник по жизни.

Надежда Петровна приструнила особо зарвавшихся ребят:

— Это праздник, поэтому на конкурсе он так пришёл. Понимаете?

Но никто не хотел понимать.

Надо мной смеялись:

— Эй, ты девочка, или как там тебя, снегур?

Я забился в угол класса, чтобы меня никто не видел, не замечал.

Первое место не занял по нарядам.

Его заняла одна девочка, она красовалась в костюме невесте, в подвенечном платье.

Эльвира Шарипова, очень прекрасная девочка в классе, которая мне нравилась.

Играла разная музыка,  

потом она подошла в мой уголок:

— Хочешь потанцевать?

— Да, но это?!

— Так сними. Уже не нужно носить его.

Кое-как стянул с себя платье, оставшийся в стандартной школьной форме.

Платье куда-то забросил на подоконник.

Через неделю забрал его домой, потом по наследству его надевал братик Алешка. Он тоже возмущался, я подтрунивал над ним, как он станет девочкой.

В итоге, платье, то ли сожгли на костре, то ли выкинули на помойку.

Потом мы танцевали с Эльвирой, под диско, музыку «Аббы».

— Я тебе нравлюсь?

— Да.

— Ты мне тоже, ты не такой как все. Хочешь, будем дружить?

— Давай.

И я ошалевший от радости начал крутить коленца, чуть ли не ходить колесом по классу, благо школьные парты сдвинуты к стенам.