Детство пионера aka Секс рассказы в детстве слушать онлайн Часть 2

А ещё, Надежда Петровна, задала нам новое испытание, написать большое сочинение: «как я провел новогодние каникулы».

Я и написал, оно примерно такое, только почему-то не про зиму, вообще не про это;

«Когда был в деревне, однажды бабушка с дедушкой сделали одну машину странную, она могла искать всё, что захочется.

Сначала они её сделали, а потом позвали меня, чтобы испытал машину как следует.

Машина похожа на робота с одной рукой, или на желтый экскаватор на колесах, только вместо ковша, сооружена кабина управления.

По высокой лесенке залез в кабину.

Она выглядела большой железной коробкой, с прорезями под окошки, спереди, по бокам.

Потолок совсем низкий, что нельзя разогнуться в полный рост.

Кушетка, чтобы можно лежать, с неё управлять движением робота, хотя он вполне управлялся самостоятельно, из какой-то хитрой программой заложенной в память машины, дедушка так объяснил, перед этим.

Ещё он управлялся с помощью шлема, который надевался на голову.

Когда устроился внутри, то принял лежащее положение возле окна, надел шлем.

Машина тут же ожила, рука с кабиной длинно вытянулась в сторону, описала полукруг.

Потом застыла в одной точке, тут же понеслась обратно со скоростью, меня чуть ли не сбросило на пол, если бы не крепко пристегнут ремнём, как в автомобиле.

В окошке пронеслись ветки деревьев, крыши домов, строений, сараев.

Испуганно взмывали в воздух птицы, разбегались ошалевшие коты.

Кабина, с вытянутой рукой, чуть ли не задевала верхушки заборов.

Немного страшно, а потом нет, потому что робот перестал дергать кабиной.

Задвинул её в себя, затем потихоньку тронулся с места по асфальтовой дороге между домами.

Машина поехала, передвигая ковш то в одну сторону, то в другую, давая мне возможность заглянуть в окна, на соседские дворы, где сидели на лавочках под верандами местные жители, отдыхая от летней жары.

Некоторые из них с интересом смотрели на меня, на машину, а некоторые не замечали.

Хотя у них тоже ничего нет интересного, что могло бы помочь в поиске чего-нибудь такого, а чего именно, я и сам толком не знал.

А потом машина остановилась, понял, что она сломалась.

Я вылез, спустился, держа в руках желтый шлем, было жарко.

Машина заглохла возле какого-то двора.

Из него появилась, и вышла девочка.

Вполне обычная: косички, веснушки, платье, или сарафанчик до голых коленок.

Она подошла, спросила:

— Ты что здесь делаешь?

— Провожу испытания,  — ответил совсем как взрослый.

— Угм, понятно.

— Жарко, а хочешь, угощу тебя мороженым, или пепси?

— Хочу, ещё как хочу.

— А как тебя зовут?

— Меня Марта. А тебя?

— Голубь, то есть нет, моё имя Демьян, но ты можешь звать Даня.

Зови просто Даня.

Мы с ней пошли в парк покушать мороженое, вместе с пепси-колой... »

Учительница, Надежда Петровна, поставила за это сочинение «двойку» в дневник.

Она разнесла его в пух и прах, критиковала невежество, какое-то одурманивание «западным образом жизни».

— Это просто невыносимо. Ещё какие-то непонятные роботы...

Жаловалась она маме, которую вызвала к себе, на учительский допрос.

Это когда ученик с родителями проходит в школу, там за партами учитель с директором, или с завучем.

Все они начинают распекать бедного, несчастного школьника,  

а родители краснеют, перед ними, за такое непутёвое чадо.

Родители краснели, а потом дома устраивали порку ремнем по голой заднице.

Бывало, мальчики, после таких собраний собирались в кружки, начинали обсуждать прошедшее.

— А вот мой папка, дал так дал, десять ударов. Ремнем, кожаным!

— Это что,  — вот мой пахан дал, что я сесть теперь не могу.

— Да хрень, вон смотрите, пацаны, какие полосы,  — говоривший мальчик демонстрировал под задранной рубашкой багровые рубцы на спине.

— Это чем тебя так?!  — удивлялись все.

— Шлангом от стиральной машины,  — отвечал гордо тот.

— Ого! Больно было?

— Ещё как, ребзя...

— А все из этого «сыроегина»...

— «Петровна» собрала внеочередное собрание родителей, всё из-за него!

Негодующий палец Вовки Рыбина указывал на меня.

— Да, из-за него...

Косые взгляды устремлялись всё на меня.

Это одноклассники так меня называли, кроме клички, фильм такой был «приключения электроника».

Поэтому вот, я вроде какого-то суетливого «сыроежкина».

Доведенные до отчаяния одноклассники меня мутузили на переменах.

А дома мне тоже задали порку ремнем за сочинение про роботов,

— Не пиши про роботов.

— Не думай о девочках.

— Учись...

— Учись...

— Учись...

— Не пиши никогда, клянись!

— Клянись!!

Мать меня била ремнем, когда я лежал на диване со снятыми трусами, выдыхая, материлась при этом, при каждом ударе, будто вдавливая в мой ум, через жопу, жизненные понятия.

Сочинение, я проклял и пообещал, что больше такого не повториться ни в жизнь,

хотя оно вовсе не про это, а как нашел одну девочку, с которой мы потом пошли гулять в парк.

Всего-навсего, пошли в парк кушать мороженое, кататься на каруселях, пить пепси.

В сочинение раскрыта внешность девочки, из класса, которая мне сильно нравилась.

Эльвира Шарипова самая красивая из всех девочек в классе, как кукла, но та девочка была совсем незаметной среди всех одноклассниц, поэтому нравилась мне больше Эльвиры.

Потом в процессе порки, когда боль уже стала совсем невыносимой, от многих ударов ремнем, мама порола меня не шутку, а до крови, поклялся, что больше никогда не стану писать, тем более становиться писателем.

Потом заболел, у меня как всегда от нервов повышалась температура.

•  •  •

В детстве доставлял много хлопот родителям, много болел, можно сказать, что большую часть учёбы в школе пропустил по разным болезням: начиная от простуды, бронхита, кори, ангины, до наступления повального гриппа весной.

Переболел «ветрянкой», во время болезни мама понаставила мне много точек на лице «зеленкой», поэтому ходил весь в зеленых пятнышках.

Всем было смешно, только мне не очень.

Болел в основном дома, ведь детские врачи измучились приходить к нам постоянно в квартиру, стучать в деревянную дверь, обитую черным дерматином под номером «67», выписывать рецепты, справки освобождения от учебы в школе, поэтому мама писала справки сама, лечила меня тоже сама домашней медициной.

В молодости мама окончила пару курсов нашего городского медучилища.

Кроме лекарств, таблеток, «рыбьем жиром», настойки смеси алоэ, которыми мама пичкала каждый раз, она делала уколы стеклянным шприцем, с большой железной иглой. Ещё ставила «горчичники» и «банки».

Горчичники, бумажные карточки, они посыпаны сухим горчичным порошком.

Мама делала их сама из бумаги и 

покупной горчицы, для экономии денег, или покупала в аптеке. Она смачивали их водой из тарелки, налепляла несколько штук на голую грудь, или спину. В намоченном виде они хорошо приклеивались к телу, испускали специфический запашок горчицы, а через несколько минут, когда горчичники немного подсыхали, кожа под ними начинало жечь огнем.

Я начинал беспокойно кричать, тогда мама начинала их отдирать.

После них на коже оставались красные квадратные пятна, сухой порошок комочков горчицы.

А процедура «банок», выглядела так.

Сами «банки» сделаны из стеклянных баночек в виде шариков, мама поджигала карандаш, нагревала банки, тут же пристукивала их к спине.

Банки намертво присасывались к коже, её затягивало вовнутрь банок.

Это было неприятно, немного больно.

Потом от них на коже оставались следы, только на этот раз в форме кружочков.

Дышал над «картошкой», это когда картофель варят в большой кастрюле, тебя накрывают с головой полотенцем, дышишь картофельным паром до пота и слез.

А лицо становилось распаренным красным как после хорошей бани.

Хорошо помогало от кашля.

Приходилось пить горячее молоко с содой, как говорила бабушка,  — «до самой последней капли».

Это, так сказать, некоторые минусы, которыми надо платить за домашнее времяпровождение.

Иногда болел на самом деле, тогда мама прикладывала на лоб полотенце, смоченное в уксусе, заставляла пить лекарства, делала уколы.

А иногда «симулировал», то есть притворялся, что заболел, какой-нибудь легкой простудой.

С утра просыпался от звона заведенного будильника, почему-то понимал, что вот сегодня не хочется идти в школу, изображал измученный вид, говорил маме, что плохо себя чувствую, болит голова, вроде у меня поднялась температура.

При этом трясясь всем телом, показывал, что у меня начался озноб.

Мама давала мне стеклянный градусник со шкалой и ртутью, украдкой ставил его на батарею, или натирал кончиком шерстяного одеяла, да так что градусник показывал, чуть ли не температуру в 40 градусов.

Тогда приходилось его стряхивать, начинать делать сначала, чтобы градусник показывал чуть-чуть больше 37 градусов.

Ведь всего-то требовалось нагнать температуру в половину градуса, от 36 и 6.

Даже мама не замечала разницу, когда она прикладывала ладонь к моему лбу.

•  •  •

Приходилось подделывать оценки в школьном дневнике, конечно «двойки».

Приобретал второй дневник, для показа его родителям, когда у меня находились деньги на покупку, или же следовал совету заядлых «двоечников»; натирать графу страницы дневника мылом, а что лучше,  — парафином от обычной свечки, тогда красные чернила от учительской авторучки не могли там писать, да вообще любые чернила. Некоторые учителя очень злились от той невозможности влепить заслуженную «двойку» нерадивому ученику, поэтому они с треском выдирали намазанную парафином страницу, писали на следующей странице дневника, выставляя злополучную оценку.

Был случай, когда один ученик из нашего класса, Миша Михайлов, намазал парафином половину страниц в дневнике.

Учительница изъяла его, отнесла директору.

Поэтому ему пришлось заводить новый дневник, вместе с полученным наказанием от родителей.

Да все наши школьные удачные проделки, быстро выяснялись на ближайшем родительском собрании.

Классная руководительница, Надежда Петровна, заставляла родителей приносить наши дневники, при ней тщательно сверять результаты с классным журналом, который невозможно подделать, украсть, или снять с него 

копию.

•  •  •

Возле нашего дома прямо за пять шагов раскидывались колхозные поля.

Вокруг стройка, тут лес, где осенью можно собрать желудей.

Озеро и ручей почти рядом, можно сказать, под боком.

Туда мы ездили на великах, по четверо: кто-то помещался на раме, кто-то на багажнике, кто-то висел на шее у самого водителя велосипеда.

В ручье делали рукотворную запруду из каких-то найденных досок, он превращался в мелководный бассейн, где мы всё купались.

Вода в ручье становилось мутной и грязной, как мы сами.

Попадалась рыбка, какой-нибудь мелкий пескарик, которого мы тут же съедали, сначала пожарив на костре, вместе с кусочками колбаски, нарезанной, будто это шашлык.

На лугах росла кукуруза в початках, горох в стеблях, колосья пшеницы, ржи.

Окраина города, где мы чувствовали себя почти как в деревне.

Когда подходило время сбора урожая, то мы туда ходили наперегонки набирать созревшую кукурузу, набивали карманы спелым горохом, бегали среди колосков пшеницы.

Были страшные конники, безумные люди на конях, то есть охранники тех полей. Они ездили по округе в вечернее время.

Пацаны рассказывали, что у них есть ружья с патронами, они стреляют в нарушителей прямо в упор, а если кого поймают, то протянут по спине воришки долгим кнутом, от которого остается длинная полоса с кровью.

А война, так себе, не война, просто «войнушка» в которую мы играли.

Хочешь играть — так давай.

За команду боцмана, или за стрелка,  — это мальчишки с моего двора.

Боцман толстый, носил всегда майку тельняшку.

А стрелок очень меткий, ещё у него настоящий автомат, который светился огнем, издавал грозное рычание: «рррр... »

Я предпочитал команду боцмана.

Потом выбирали, кто будет русский, а кто фашист.

Военные действия велись вокруг школы.

Она была большая по территории, мы всегда разделялись на две группы: разведчиков, или бойцов.

Имелось два варианта: идти в «окружение», или сразу всем.

Выигрышем было, когда вся группа внезапно ударяла из фланга.

Мы тарахтели:

— Та-та, та-тат!

Ведь у нас в ручках деревянные палки, которых мы озвучивали.

«Фашисты» сдавались.

С горечью признавали своё поражение

А потом всей толпой вместе с фашистами, бросались пить бесплатную газировку.

Автоматы работали такие.

Конечно не бесплатные: если с сиропом, то надо опустить в автомат «три копейки»,

а если без сиропа, то одну копеечку.

Кто не знает, в Советском Союзе была такая монетка.

Три копейки тоже монета, две копейки.

Пять копеек, они из красной натуральной меди.

Десять копеек. Двадцать копеек. Пятьдесят копеек. И рубль железный.

А копейку можно всегда попросить у взрослых дядей и тетей.

Они давали, им же не жалко копеечку, для детей, которые хотят попить газировку.

•  •  •

Девчонки, задрав носики, вечно играли то в «классики», это когда на асфальте рисуется квадратики, они перепрыгивают, то там, то тут.

Или в «резинки».

Это когда берется резинка, как объяснить «резинка» эластичная тесьма, в которой проделаны тонкие нитки резинового жгутика, две девочки становятся по сторонам, натягивая длиннущую резинку, а посередине прыгает третья девочка, исполняя виртуозные прыжки. То есть не просто так, а закручивая резинку ножками в каких-то немыслимых оборотах.

Это было очень красиво.

Они сверкали голыми коленками, пятками в сандаликах, юбочки задирались, из которых виднелись беленькие трусики.

Только девчонки постоянно 

орали, визжали друг на друга.

У меня болела голова от их визга, я уходил от них играть в футбол.

Это получалось так: возле дома тротуар с дорогой, с бордюрами, асфальтом.

Редкие машины, которые проезжали, только раз в день.

На асфальте мы играли, с азартом пиная мяч туда-сюда.

Однажды один мальчик дал мне покататься на своем небольшом велике, он назывался «Лёва», мог становиться трехколесным.

Но тогда совсем не умел кататься на велосипедах.

Я поехал, а потом упал, рукоятка руля пропорола кожу, вонзилась в мясо бедра.

Конец руля до упора в звонок, торчал в моей ноге.

Думал что умру, текла кровь, было очень больно.

Сильно кричал, ведь не хотел умирать прямо сейчас, ведь я очень маленький.

Хотел умереть взрослым, наверно только когда стану дряхлым дедушкой.

Но вынул руль из ноги, шла кровь.

Потом прибежал к бабушке, ковыляя на одной ноге.

Она сидела дома, сразу стала бинтовать мою пораненную ногу, мазать зеленкой, йодом. Заодно ругать какой получился неловкий остолоп и увалень, который даже от велосипеда может умереть.

На память остался шрам от этого нечаянного дела.

•  •  •

В городе находилось много очень странных людей, они назывались сумасшедшими.

У некоторых из них существовали названия.

Один из них «регулировщик», хорошо одетый в костюме, в галстуке, днем он выходил на перекресток дорог, где не стояли светофоры, махал руками, показывая машинам, когда им ехать

Другой «рыбак», он садился на асфальте, доставал удочку, закидывал снасть с пойманным червячком, метра на три, куда-то на землю.

Потом он кричал,

— Клюёт, клюёт!

Дергал удочку, делал вид, будто отцепляет добычу в ведерко.

Воображаемый улов меж тем дергался, но он крепко держал снасть, не отпускал.

А мы наблюдали на расстоянии, за тем как он ловит невидимую рыбу из воздуха.

Еще летом мы с пацанами готовили салюты из селитры, поджигали шипящий карбид, делали бомбочки, взрывали строительные патроны, найденные на стройке.

•  •  •

Наступала зима, я катался на лыжах, санках.

У меня были деревянные лыжи с ремешками, такие же деревянные палки.

Застегивал ремешки лыжных креплений на валенки, потом катался на спортплощадке возле дома, ведь она полностью засыпана снегом.

Каждый вечер, когда сделал домашние задания, катался несколько часов, так мне казалось, нарезая круги, по свеженатоптанной лыжне, которую сделал сам.

Темно, зима, небольшой мороз, тихо падает снег,  — он немного хрустит под лыжами, они проваливаются, когда делаешь только первый круг, но потом снег делается всё плотнее и плотнее, с каждым пройденным кругом.

Мне становилось хорошо, ведь побеждал саму природу наперекор всему.

Никто не мешал, взрослые не обращая внимания, брели сквозь снег по своим делам.

Иногда присоединилась какие-то большие девочки, из классов постарше, наверно с другого двора, они тоже катались на лыжах вечером.

Они катались по моей сделанной лыжне, но мне было абсолютно не жалко.

Бывало, они застревали в снегу, или падали на бок, всегда им помогал подняться.

Девочки при этом смеялись, над чем-то шутили, наверно надо мной, так я думал, ведь сбылось только семь лет.

Не далеко от дома существовал строительный карьер, зимой он покрывался снегом, поэтому из него получалась отличная горка, с которой можно лететь вниз со 

свистом в ушах на лыжах или снежных санях, или по-простому санки.

Дома у нас находились санки, они очень тяжелые, неудобные, сделаны из полос железа, а может самого чугуна, так казалось, когда их выволакивал из квартиры на этаж, а потом из подъезда на улицу, хотя иногда помогала бабушка.

Черное, вороненое железо, загнутые полозья, на сиденье толстая фанера.

Спереди привязана крученая веревка, почти канат, чтобы не оборвалась от тащимого веса, или можно привязываться, чтобы не слететь с них, при гонке вниз с горы.

Но недавно отчим с зарплаты, в магазине купил новые санки, чтобы отвозить в садик братика Алешку.

Они очень красивые, легкие, почти невесомые, сделаны из серебристого железа, дощечки на сиденье, окрашены в красные, синие, зеленые цвета

Сзади саночек, устроен складной задник, там эти полоски из серебристого металла можно опускать и раскладывать.

Они были просто прекрасны.

Отчим не разрешал мне на них кататься, говорил,  — что я их «ухайдакаю».

Я не понимал, что это значит.

Но он запретил строго-настрого не брать их кататься, даже прикасаться к ним.

Тогда по ночам прокрадывался в коридор, тихо, в темноте не зажигая света, чтобы никто не заметил, клал их на пол, полозьями вниз, потом ложился животом на ребристое сиденье, представляя, как санки и я, составляемое одно целое, мчатся вниз с горки.

О, это было самое великое наслаждение, мысленно представлять, как мчусь по земле, будто на самолете, обгоняя мгновенный ветер.

Зимой на горке собирались толпы детворы, со всего многоэтажного района.

Они веселились, катались, играли,  — а при столкновениях трещали санки, ломались лыжи, ребра и косточки.

По слухам здесь даже один мальчик оставил один глаз, он у него вытек, когда в него попала лыжная палка.

А со мной дело обстояло так; я прокатился вниз с горы, она была очень высокой, то потом стал подниматься с боку, чтобы никому не мешаться, на вершину горки.

Тут на меня сверху горы поехало орава пацанов, почему они решили поехать по краю, почему не знаю, может нарочно.

Они ехали на меня плотной кучей, двумя, или тремя санками, сцепленными в паровозик. Получилась авария, все санки перевернулись, мальчики попадали, а полоска чужих саней, вонзилась в бедро, так больно, что я не мог плакать, тем более говорить, что со мной случилось.

Пацаны отволокли меня на самый верх горки, потом положили на снег, сказали, чтобы лежал тут, а потом все будет хорошо.

Зима, вечер, становилось темно, а «все хорошо» никак не приходило, а делалось только плохо; те пацаны куда-то делись, больше не приходили ко мне.

Мои санки пропали, они как-то отвязались от моей руки, при аварии.

Наверно они съехали вниз, а что сделать, если не мог ходить?!

Тут подумал, что сделался парализованным, недавно кино показывали по телевизору, про того парализованного, у которого отнялись ноги.

Стало страшно, если будет, когда придётся жить на инвалидной коляске.

Страшно дальше жить, хотя тоже страшно, умирать прямо сейчас.

Попробовал поплакать, но никто не слышал, все дети, которые оставались на то время, заняты своим весельем.

Тогда пополз по земле, то есть 

по снегу.

Да, полз, не вставая, локтями и руками карабкаясь среди сугробов к дому, ведь там была моя мама, моя бабушка, которые помогут, а может спасут от неминуемой смерти.

Иногда уставал полсти, переворачивался на спину, думал о многом, что приходило в голову.

Это совсем нетрудно, когда ещё смотришь в темное небо, на котором есть звезды.

Вот люди получают после рождения кредит, от жизни, небольшой.

Что они делают, просто умирают, глядя в небеса, как я вот, например.

Еще думал про вулкан Кракатау, по телевизору показывали, про его извержение, как при этом погибло очень много людей, несколько миллионов человек, среди которых мог оказаться я тоже, родись в то время.

Дым от извержения накрыл планету, я думал,  — вот оно; пепел стал дымом, потом стал тучей, или облаком, которое вон плывет там вдали.

При этом мне нравилось само название, или произношение опасного вулкана:

Кра-ка-тау.

Я повторял эти буквы снова и снова.

В этом слышалось что-то зловещее и непостижимое, а от этого более загадочное и притягательнее для меня.

Время шло, я полз дальше, к дому.

Когда дополз до подъезда, то закричал: бабушка, бабушка.

Она выбежала, отвела домой, а дальше не помню.

В школу не ходил неделю по болезни, оказались порванные несколько сухожилий в ноге, поэтому отлеживался дома.

Железные санки потеряны, бабушка ходила за ними на утро, но их не было уже нигде. Но меня не пороли, почему-то, за утерю.

Мне сани перешли по «наследству», так сказала бабушка с укором:

— Их сделал вручную твой дедушка, на них катались мои дети. А ты вот потерял.

Сделалось обидно.

Не то, что обидно, как-то не по себе, не то, чтобы мог выразить словами, находясь в том возрасте.

Честно говоря, и сейчас, не могу толком объяснить то состояние: да, пропала вещь. Так я не виноват, это всё пацаны, а потом полз, чуть не умер, да вообще сани мне никогда не нравились!

В том возрасте вещи казались вещью, которых можно просто использовать, нисколько не жалея их: да велосипед, да санки, да машинки, и что?!

Просто вещи, которые мы употребляли, они ломались при этом, или терялись.

•  •  •

А ещё я строил космическую ракету, прямо дома, ведь ходил в садик.

Она была сделана в виде остроконечного конуса, в два слоя.

Внутренняя оболочка из газет, там фотографии про какого-то генсека партии.

А внешний слой, из блестящей фольги, в основном от плиток шоколада, оставшихся в виде подарков от взрослых.

Все это склеено жидким клеем.

В космосе будет очень жарко, думал, а фольга не горит.

Ведь специально проверял, тщательно держа фольгу над огнем спички.

Она не горела, а только покрывалась черной копотью, радовался, ведь мои космонавты полетят к звездам без ожогов.

Потом мы выходили на улицу с бабушкой, говорил:

— Баба, я запущу ракету вон туда,  — показывал пальчиком куда-то в небо.

Оно очень синее, очень прозрачное, что можно разглядеть самую капельку, там в самых-самых небесах.

— Там летит Гагарин, до всегда, до самого верха.

Бабушка трепала меня по макушке, говорила

— Да внучек, сможешь, конечно, сможешь запустить.

А мама говорила, что шоколад был самым 

дешевым продуктом, поэтому чуть не умер от этого, от переедания сладкого.

На коже появилась сыпь, всякие воспаления, которые могли лечить самостоятельно.

Помню это время, меня тетя врачиха больно колола «шприцем» в попу, давала пить горькую «микстуру».

Но я съедал шоколад, чтобы добыть космическую фольгу для моей космической ракеты, которую когда-то запущу в космос.

Откуда брался шоколад и фольга?

Наверно оттуда: мама, в то время выглядела очень молодой, очень красивой.

К ней приходили, то есть к нам домой, приходили какие-то очень странные дяди.

Они приносили шоколад, ещё какое-то «вино», или «шампанское», ещё почему-то цветы. Большой букет, который превращался в труху, долго стоя на подоконнике.

Иногда меня прятали от дядей, не показывали.

Поэтому прятался вместе с бабушкой.

А иногда те необычные дяди, они были то усатые, то лысые, которые настоятельно требовали, чтобы показался им, какой есть, потом их назвал папой.

Я хныкал, плакал, не понимал к чему дело идет.

Как могу назвать папой чужого дядю, так не бывает.

Ведь папа у меня самый лучший на свете, он просто уехал по очень важному заданию на Северный Полюс.

Мама у меня так рисует в картинках, когда расплачусь, когда спрашиваю о папе.

Она садилась на диван, забирали к себе, прижимала к груди, от которой только что отняла, очень пахло материнским молоком, брала потом альбом с чернилами со столика, принималась рисовать.

У нее очень красиво получалось.

— Вот ты, вот я,  — она рисовала фигурку на листе бумаге

— Вот наш домик,  — тут она рисовала какую-то избушку

— Это папа твой, он на северном полюсе.

Тут она принялась рисовать на другом листе бумаги, северный полюс, там резвились мишки, зайчата, ещё что-то непонятное. Я переставал плакать, тут же успокоенный лаской засыпал, чтобы во сне увидеть своего папу.

Он виделся мне в лохматой шапке ушанке посреди необъятных снегов, огромных заостренных льдин.

Папа почему-то махал рукой с какой-то палочкой, потом он превращался в голубя, потом улетал в синее небо.

Говорил об этом маме, но она сказала, что я дурачок, если так будет дальше, то она отправить меня лечиться от этого, в «дурдом».

А потом говорила, чтобы ей не мешал в «личной жизни».

Я не знал этого понятия «личная жизнь», а она какая?

Или есть простая? Или есть обычная?

А я вот какой жизнью живу? Такой, или не такой?

Мама,  — что сказать о ней, так чтобы всё честно:

Она обладала такими качествами: прекрасно пела, играла на всем, рисовала, писала стихи, её статьи публиковали в нашей городской газете.

Раньше не существовало интернета, её наброски, листочки исписанные чернилами красивым почерком, копились в смешных папках, с завязочками, которые хранились в шкафу. Их накопилось много; около, или больше десяти штук.

Папки, величиной с тетрадной листок, в зеленых картонных обложках, сделались толстыми от содержимого, покрытыми иногда пылью.

Развязывал белые тесёмки папок, тайком, когда никто не оказывалось дома, но там ничего там секретного не находилось.

Потом перебирал одинарные листочки без переплета; там глупые стишки, рассказы, тут мамин дневник, сложенный в одно напоминание, о том, что когда-то был такой-то день, там 

что-то произошло у одной юной девчонки.

Может значительное событие, а может, нет.

Ведь это личный дневник, который читал только я.

Но там ничего интересного, одни девчачьи сопли, переживания, потом что-то про первые влюблённости.

А вот тут рисунки, их очень много; какой-то знакомой девушки в профиль, в анфас, наверно себя. Наверно сейчас есть профилизация в «аниме» в рисунках, так вот, мама рисовала в этом стиле. Да, в 196-ые года.

Огромные глаза, роскошные волосы.

Много чего красивого, но для меня это выглядело обычным мусором, который надо попросту сжечь на костре.

Любила она меня как сына? Не знаю.

Наверно уже никогда не узнаю.

•  •  •

А потом заболел болезнью строить морские корабли.

Я их мастерил, что оказывалось под руками: они сделаны из кусочков пенопласта, сверху мачта с парусом.

Мачта из веточки, а парус,  — кусок полиэтилена, вырезанный из школьной обложки

Кораблики пускал по ручью, который струился бурной весной вокруг нашего дома, по тротуару. Ведь снег тогда во дворах не чистили тракторами, да и вообще не убирался, автомобилей-то не было, поэтому он копился всю зиму почти метровым слоем на дорогах, проходящих мимо домов.

А чтобы не промокнуть, весной все, от маленьких до взрослых, ходили в резиновых сапогах.

Другие мальчики тоже пускали кораблики в лужах и ручью, но у меня всегда получалось лучше их.

Потом захотел сделать настоящий корабль, который ходит по морю.

Сказал маме, а та передала отчиму.

А он находился на редкость в благодушном настроении.

Короче, для моих великих замыслов, нужна доска, очень большая, широкая.

Из которой мог сделать свой настоящий корабль.

Стояла зима, выходной, светлый денёк, так вот, отчим и я, куда-то пошли на поиски материалов. Отчим вооружился топором, так на всякий случай.

Мы шли, долго шли по снегу, проваливаясь по колено, а потом почему-то зашли на новую стройку.

Там на входе показался строгий дядя контролер, он окликнул отчима.

Не знаю как, но отчим, после разговора со сторожем, вынес из стройки кусок доски. Именно такой, которая требовалась.

— Ты доволен?  — спросил отчим.  — Вечно ты со своими ракетами. Вот ты о братике подумал? А он вот сейчас один.

Я шел обратно, понурив голову.

Строить корабли вовсе расхотелось.

Отчим всё-таки принес добытую доску домой.

Она долго стояла в коридоре, немым укором именно мне.

Что потом стало с ней, не помню, ведь задуманный корабль так и не сделал.

•  •  •

Мы в ответе за тех, кого приручили.

Детство, я сидел за складной ученической партой, рисовал красками горный пейзаж. В доме работало радио.

Передавали постановку «Маленького принца».

Только тогда у меня не было маленького друга, чтобы его приручить

Рисунок вышел очень неплохим.

Только зачем он? Если у меня нет друга.

Налил, измазал краской всю парту.

А потом порвал лист ватмана с рисунком.

Мама желала, чтобы я стал знаменитым художником.

Мне здорово попало тогда ремнём и тапком.

А ведь просто хотел иметь маленького друга.

•  •  •

— Просыпайся, Руфус. Мы приехали.

Воспоминания закончились появляться, как и сон.

Открыл глаза, Марта трепала меня за плечо.

— Мы приехали? Так скоро?

— Выходи, мы ждём,  — ответила она.

Пальчики у неё на этот раз оказались зелеными, точнее изумрудными.

Тут догадался: что моя кома, это 

тоже, вроде как сказка.

Вот сюда попал. Тоже в сказку.

«Волшебник Изумрудного Города», называется, детская книжка, которую прочитал. Тогда, перед «кроением» одного заказчика, пожелавшего стать Великим.

Элли,  — это Марта, хотя и без волшебных башмачков

Железный Дровосек,  — Дюк. Он сильный.

Страшила,  — Фаддеич. Он страшный немного, но с мозгами.

Гудвин,  — волшебные мудрецы, к которым мне очень надо попасть, потом загадать три желания, нет, хотя бы одно, чтобы не умереть.

Изумрудный Город,  — сам Город, на обитаемой планете.

Но в моей сказке почему-то обошлось без Тотошки и Трусливого Льва.

Хотел мыслей поделиться с Мартой, теперь они станут такими как в сказке, но она уже убежала.

Опустевший грузовик стоял на месте, не мешкая, я пролез в кабину, открыл дверь, спрыгнул вниз, на песок.

Под ногами был тот же песок. Да вокруг такая же пустыня.

Там стояли все наши: Элли, Дровосек, Страшила, только вместо Тотошки,  — Цыганка Ада.

— А где же Город, друзья?  — удивлённо разинул свой рот.

— Здесь,  — проговорил Страшила, рукой показывая на песчаный бугор, который находился немного вдалеке.  — Вон, видишь.

Я недоверчиво хмыкнул, ну что за дурацкие фантазии, а Элли стала объяснять:

— В холме есть потайной путь, по нему и пройдем. У нас же чатлов нету, чтобы заплатить за въезд.

— Чатлов?

— Денег, тупица!— подразнил Страшила, скорчил гримасу.

— Денег,  — поправилась Элли.  — Поэтому грузовик оставляем здесь.

— Ну, что, пойдёмте?!

— Пойдём, чего зря стоять,  — буркнула Цыганка.

Ладно, подумал, в сказке ведь тоже непрямой путь к цели.

Мы приблизились к холму, тогда различил в нём едва заметную, ржавую дверь, а под ногами ощутил вибрацию, вместе со странным гулом.

Железная дверь же, смахивала на дверь в лифт.

Дровосек взялся, стальными ручищами, раздвигать половинки дверей.

Они отчаянно заскрипели, немного поддались, образуя небольшой проём.

Тогда мы уже все, кто сбоку, кто с краю, стали помогать из всех силёнок.

Наши усилия увенчались успехом, половинки двери, разошлись в стороны, чтобы протиснулся взрослый человек.

Поэтому все, один за другим, кое-как пролезли в темноту, хотя я и Элли, прошли через дверь свободно.

— Мы уже здесь ходили. Держись вот за эту штуку,  — шепнула мне Элли, ведь первым двинулся Дровосек, за ним она, следом я, последним замыкал шествие Страшила, что-то бурча себе под нос.

— Это лесенка вниз, потом будет железная дорожка.

Когда глаза привыкли, кроме этого доносился тусклый свет откуда-то снизу, то можно осмотреться, где мы очутились.

Оно оказалось громадным подземельем.

Куда ни посмотри, везде усматривались сплошные железные конструкции: лестницы, столбы, подпорки, сам арочный потолок, трапы, по которым можно ходить, про них сейчас упомянула Элли.

Мне казалось, будто мы бесконечно бредём по горизонтальным, едва освещённым от неярких фонарей, ходам подземной шахты.

Тут Дровосек открыл какой-то здоровенный люк, пролез в него.

Он подождал, пока мы все не пролезем, после закрыл за нами, ведь люк был очень тяжёлым на вид.

Это был туннель, внизу многочисленные проложенные рельсы, с тележками, похожими на вагонетки без крыши, или на железнодорожную дрезину одновременно.

— Вот и наше такси в Город,  — усмехнулся Страшила.  — А ты Руфус, говорил: нету, нету. Прошу садиться, граждане пацаки.

Элли и я,  

залезли в тележку, Дровосек стал толкать её сзади для разгона, а Страшила принялся колдовать над каким-то механизмом.

Наконец он ожил, затрясся, вагонетка стала набирать скорость, Дровосек запрыгнул, сел позади нас, как я понял, там находилось какое-то управление, вроде штурвала.

Теперь дорога у нас была почти прямой, к тому же очень даже железной.

Скоро мог повидать Город, точнее его предместья.

Город был типичным городом, только выкопан под землёй, как гигантский подвал: с трубами, с канализацией, с освещением, правда, скудным.

А небо, то есть, потолок, находился высоко над нами, оттуда светили тусклые, с чем-то мерцающие, прожекторы.

Дороги, железные и обычные, из асфальта, по которым ездили такие же вагонетки, непривычные автомобили, движимые непонятно чем: то ли паром, то ли нефтью. Транспортные остановки, магазинчики, перекрёстки.

Вот на одном из перекрестков мы застряли.

Возле одного строения с вывеской общепита.

Там оказался хозяин всего заведения, он выбежал, так сказать, на улицу.

Там случилась какая-то пробка из таких же тележек, а хозяин был такой же, темно зелёный.

Ещё до происшествия, поинтересовался у Элли:

— Почему они такого цвета?

— У всех жителей подземного Города, это от ламп, которые наверху.

Ведь странные люди, обитали в Городе, хотя выглядели горожане, в основном, как обычные люди, кроме того, что они с зелеными лицами, с зеленой кожей.

Да зелёный цвет у всех варьировался: от светло-зеленого, салатного, болотного до гораздо темных оттенков.

Хозяин тем временем стал ругаться на нас, хотя мы были вовсе ни при чем.

Но тут выбрался Дровосек, живо распрямляя железные руки.

Не обращая внимания ни на кого, он растолкал столпившихся зевак, одним рывком сдернул застрявшую вагонетку с рельс.

Теперь можно стало всем, ехать куда надо.

А хозяин обрадовался такому повороту, поэтому радушно пригласил нас в заведение, отобедать чем бог послал. Конечно, бесплатно.

•  •  •

Мой бедняга папашка, по случайным рассказам мамы, являлся поляком по происхождению, весьма строгого католического вероисповедания.

Хотя оно не мешало ему в мирской жизни пребывать свободным художником, в буквальном смысле, зарабатывая кистью себе на хлеб. Он разрисовывал стены в спортивных залах гимнастками, могучими силачами; оформлял дворцы культуры правильными лозунгами, портретами вождей коммунистической партии.

Кроме таких денежных заказов, брался за работу в церковных приходах, где писал фрески, иконостасы, конечно на православную тему, но ему не противоречило внутреннему убеждению, что господь бог один для католиков, для всех остальных верующих.

Ему было за пятьдесят лет, с харизматичной внешностью иностранца, а ей всего исполнилось 18, когда они познакомились.

Он работал над оформлением городской выставки, она же в то время, начинающим искусствоведом, готовя ту выставку к первому открытию.

Через полгода они поженились, сходили в ЗАГС, чтобы расписаться, сыграли скромную свадьбу, а в мае 1973 года, появился я.

От него мне досталась фамилия,  — Голанд, что немного смахивает на «Воланда», но в переводе с польского, означает обычного голубя.

Также отец настоял на имени,  — Дамиан, тут наверно переводить не нужно.

От мамы выпала на долю русская внешность, ярко рыжие волосы, которые, начиная с молодости, бесцветил, по мере моего желания.

Через пару лет, в разгар социализма, исторического 

застоя, отцу пришлось вернуться в Польшу, на историческую родину. Мама оформила развод по настоянию некоторых соответствующих органов.

При этом пришлось сменить фамилию,  — я превратился в Голубева, мама стала Голубевой.

А моё имя в итоге изменилась на Демьяна, так записали в свидетельстве о рождении, потом в паспорте.

В школе кличка всталась, соответственно Голубь, она так приросла к шкуре, к моей личности, что иногда представлялся так незнакомым людям,  — Голубь и всё.

Она прижилась вроде моего псевдонима.

Перед смертью отец вернулся сюда, под конец перестройки, в зарождение новейшего времени лихих перемен.

Но было уже поздно, ведь разбитые отношения нельзя склеить заново.

Ему пришлось переехать, жить в другом городе.

Обзавёлся другой семьей, где росли другие дети.

Через лет шесть, точнее не знаю, он скончался, наверно от возраста.

О его смерти узнал случайно, тоже через некоторое время, так как в последние времена, потеряли связь друг с другом.

Его дети, продали квартиру, поменяли место жительство.

Поэтому в наследство досталась лишь пара пожелтевших фотографий, его несколько писем к маме, хранившиеся у нас в квартире. Хотя оставалось одно; картина, прямо на стене дома, где он жил перед смертью.

Недавно появилось модное течение уличное искусство, когда люди расписывают баллончиками торцы многоэтажек полосами, или в лучшем виде абстрактно-модерновыми раскрасками, мерзко раздражающими глаза.

Отец же, стал одним из первых, кто подал такую идею, по облагораживанию городской среды обитания, только он рисовал масляными красками, малярными кистями.

Что же там изображено? Голубь? Не совсем так.

Голубь присутствовал, но он очень маленьким, совсем незаметным на общем фоне, как фамильная подпись художника, божественного творца Дамиана.

Я приехал в город, где он жил, после всего, конечно самих похорон.

Замер на месте, поражённый увиденным; на торце, на всю высоту девятиэтажного дома, стоял на одной ноге длинноносый фламинго, высились зелёные пальмы, синее море провожало багровое солнце, уходящее в апельсиновый закат.

Только нарисован фламинго не розовым, как в песне, а фиолетовым.

Отец не рисовал привычные картины на холстах, в деревянных рамах, которые потом висят в музеях, на выставках, покрываясь пылью, как «великое наследие великих мастеров».

Его творчество в ДК потом замазали, в спортзалах сделали ремонты, церкви снесли, взамен построили новые, почти царские дворцы, а не обыкновенные храмы для обычных людей.

После перестройки стал учителем в детской художественной школе.

Можно сказать, что не осталось ничего эпичного из его творчества, кроме этого напоминания о себе, на торце типичной многоэтажки.

Точнее, будто отец знал, что повидаю, поэтому оставил такое: но не напутствие или послание, а нечто более важное, что крылось в феерическом пейзаже, так выделяющийся из тусклой реальности, серого города.

Своего рода, почти вечная фреска от папы, сопоставимая с теми фресками, которые некогда писал в соборах Рафаэль.

Повинуясь непонятному чувству, которое возникло после прочтения картины, именно прочтения как прощального письма, тогда подошел к торцу дома, оскальзываясь на мокром снегу, пробираясь среди куч пустых бутылок: внизу, где плескало волнами густое море, виднелось беловатое пятно, похожее на летящего голубя.

Потом ещё ближе, да так и есть, голубь как подпись отца.

Мне чрезвычайно 

захотелось потрогать, до него можно почти дотянуться рукой, но не хватало немного роста.

Я огляделся: среди выброшенного, наваленного мусора, неподалёку валялась добротная тумбочка, которая вполне заменила подставку.

Когда взобрался на высоту, то дотронувшись до голубя, ощутил тепло, хотя совсем рядом бетонная стена излучала мертвенный безжизненный холод красивой декорации из опустевшего театра.

Нарисованный кистью, вышедший из родственной крови, словно оживший, голубь подсказывал; обернись мной, лети свободной птицей в жизни, будучи даже в воде, не становись человеком!

В детстве существовал под школьной кличкой «голубь», но тогда же, после соприкосновения с краской, ощутил, что Голубь не просто Голубь, фамилия или псевдоним, а совсем другое, символично отображающий образ жизни и духа.

Направляющий Тотем, или печать моей судьбы, незримо передавшийся мне от отца.

Кем же пришлось стать на самом деле? Не знаю.

Как думаю, кройщиком.

Я обычный кройщик памяти, но разве бывает «обычный», в нормальном понимании вещей? Ещё и памяти. Наверно нет. Хотя, умники говорят, что каждый человек уникален по-своему, но это неправда.

Для себя вывел классификацию, в которой люди видятся в образах сторожевых собак, или трусливых гиен.

Все они с изуродованными рассудками.

То ли вследствие пропаганды, то ли от повального внушения.

Люди, как псы: кинешь им кость,  — будут грызть её.

А дашь им власть, они будут грызть, подобных себе.

Мне их поведение непонятно, совершенно не трогает.

Моя работа как добывать хлеб насущный — кроить чужие, искажённые, головы людей. Они для меня вроде зверьков, перепуганных кроликов перед забитием на жаркое. Их нисколько не жалко. Почему так?

Из детства, плюс от одной приобретённой болезни, точнее синдрома.

Я прошиваю мозги, назад, или в будущее.

Перекраиваю швы на рубахе, как портной. Больше ничего.

Людям нравится, есть спрос, они платят бабки, всех устраивает.

Они довольные после сеанса, хотя некоторых из них приходиться потом водить за руку, а других отвозить в лес. Где они потом тихо умирают.

Потом приезжаю я, также тихо закапываю их, на полметра в землю.

Приходиться тратится на бензин, на все мелочи: кресла, погреба, на заунывные молебны хора, он состоит из двух девонек, которых однажды снял за деньги по дороге в Краснодар.

В том числе на одноразовые лопаты, которыми приходиться выкапывать ямы, на всё остальное; черные пластиковые пакеты вместо гроба, деревянные кресты, маленького размера, если отошедший в мир иной, христианской веры.

Одни расходы, если так дело пойдет так дальше.

В завещаниях отписанные на моё имя, бывали квартиры, дорогие машины.

Только слишком палевно, беру деньги сразу авансом, то есть наличными.

Честно говоря, тот ещё шарлатан, но приходиться быть таким.

Вру, обещаю рай, или сад с гуриями.

Ничего этого нет и в помине, кроме вечного успокоения.

Вру, что им там будет очень хорошо.

Ведь моё ремесло требует врать.

Хотя не всегда. Вот, к примеру, тот случай из Уфы: мать с дочкой.

Ругань, скандал, дочь, фанка одного айлукера, назло всем выбросилась из окна.

Труп, уголовное дело. Мать сходит с ума, все дела.

Со мной вышли на связь, приехал, пообщался. Назначил время сеанса.

Во время процесса, перекроил её сознание так, чтобы она не помнила из того, что произошло.  

Стер начисто, а потом как бы откатил её память на несколько лет назад.

В ту, выстроенную мной, как главным архитектором в новую нарисованную реальность, где она не становилось беременной, не появилось дочки.

Жестко, ничего не говорю, но иначе сами понимаете.

Как выглядит сам процесс? Примерно так;

Люди приходят, от некоторых проверенных людей.

Садятся в моё специальное кресло.

Хотя оно вовсе не специальное, а для антуража, в том числе для удобства клиентов. И для меня, так они быстрее расслабляются.

Бывает, что кресло доставляется в точку назначения, или покупается новое с доставкой на дом.

Я нахожусь в черном халате, тоже такой антураж.

Затем надеваю на голову маску, она сделана из папье-маше, в форме голубиной головы, раскрашена также под птичий цвет, она уже не антураж, а мой магический оберег. Есть переносная маска, для выездов, она изготовлена из резины.

Сажусь перед ними лицом к лицу на другое кресло, или на что придется, тогда начинается само действо.

Кройщики,  — они как все люди: с эмоциями, с переживаниями, со своими планидами, представлениями о жизни, о своем будущем.

Может даже становятся эгоистами, индивидуумами.

С полученной способностью, которую используют только в личных целях.

У меня произошёл такой случай.

В четырнадцать лет у мальчиков наступал допризывной возраст.

А после того как мне исполнилось шестнадцать лет, к нам домой принесли призывную повестку. В ней указано, что: «Демьян Голубев, проживающий по такому-то адресу, обязан явится такого-то числа, к девяти ноль ноль.

В конце повестки дописано: «явка обязательна».

Печать и подпись, как положено.

Поэтому отправился утром в городской военкомат.

Для этого отпросился с работы, предварительно предупредив начальство.

В справочном окошке показал повестку, одна тетка, сидящая там, объяснила.

Оказывается, назначили пройти врачебную комиссию, чтобы установить:

пригоден, или нет, для будущего призыва в СА.

Служить в армии,  — такое желание у меня отсутствовало напрочь.

Но что делать? Деваться некуда, стал проходить, точнее, действовать по порядку, как втолковала тетка в справочном окошке, она даже написала список на листочке.

Сначала надо раздеться до трусов в раздевалке.

Затем зайти в один кабинет, там получить медицинскую карту.

Потом пройти в специальную часть, с кабинетами врачей.

Проходить их по списку: предварительный осмотр, окулист, зубной, ушной, хирург, психиатр, терапевт.

Стал выполнять: разделся, получил медкарту: чистую, без записей, без печатей.

Прошел в специальную часть, огороженную со всех сторон железными решетками, видимо для того, чтобы ни один призывник не смог сбежать: в длинный коридор, с ответвлениями, где по бокам располагались кабинеты с табличками врачей.

А в самом коридоре находилась толпа призывников со всего города.

Человек сто, начиная с моего возраста, заканчивая почти взрослыми мужиками.

К каждому кабинету уже выстроились очереди.

Гвалт, голые торсы, накаченные в «качалках», волосатые или с животами, суматоха с беготнёй, грызня, крики за место в очереди, ехидные смешки.

Август выдался не жарким, в коридоре стояла прохлада, поэтому помню, что особой вони от потных яиц и тел, не чувствовалось.

Посреди толкотни, кое-как отыскал «предварительный», занял очередь, в конце всех. Прождав, наверно часа три, зашел в кабинет осмотра.

Там фельдшер с медсестрой измерили рост, вес, размер головы, туловища, размер ноги, проверили 

на плоскостопие. Это когда надо наступить на бумагу посыпанную мукой. После этого остается отпечаток, по нему смотрят, есть у тебя плоскостопие, или нет, какая степень. Тогда с любым плоскостопием не брали в армию.

Никакого плоскостопия у меня не оказалось, к сожалению.

Стал проходить врачей дальше, думать над своим положением.

Кое-как прошел окулиста, затем «ушного».

Врач хирург, к которому зашел, после длиннющей очереди,  — а меня в той ситуации вымотало как никогда,  — стал оглядывать, спрашивать, записывать.

Он осмотрел пальцы, руки, ноги, заставил присесть, наклониться, раздвинуть ягодицы. Затем стал осматривать пах, щупать мои яички.

Потом говорит:

— Покажи писюн.

— А так?

— Покажи головку члена! Дурень.

— Я не могу.

— Не можешь??! В армии научат.

Короче, что получилось:

Особо раздумывать время не оставалось, вышла сплошная импровизация.

— Товарищ доктор, простите меня, но я же, не знаю, как делается.

Вот бы показали, на примере.

— Ладно, счас будет тебе пример!

Врач раздражённо вышел за дверь кабинета, через минуту пригнал какого-то парня, уже проходившего его кабинет.

А у меня появилось время для сонастройки, стал готов.

— Ну-ка покажи ему пример,  — мужчина в белом халате пальцем указал на меня.

Палец, как его голова, принимался двоиться в моих глазах, верный признак, что «оно» скоро начнется. Зашедший парень, тем временем, спустил трусы, задрал член, обнажил красноватую головку, спросил:

— Ну как? Так что ли?

Эта увиденная картинка с голосом, тут же отпечаталась, точнее, скопировалась, мне в мозг.

— Всё, свободен,  — какой-то мужчина в белом халате, может врач или нет, отпустил парня.

— Теперь ты, повтори...  — обратился он

— Да, сейчас. Сейчас, всё, будет, се-ку-ндоч-кууу...

В тот же момент обрушил на голову, какого-то мужчины, Крой.

Получилось легко, совсем нетрудно, даже для меня, тогда неопытного в таких вещах.

Скопированную картинку, полученную от парня, немного усилил, залил потоком в чужие мозги. Я знал, что для «него», выглядело так:

«Пришедший призывник на мой осмотр, вываливает из трусов огроменный метровый член с багровой головкой, которая болтается прямо перед моим носом. Потом почему-то спрашивает:

— Ну как? Так что ли?

Теперь мне надо сделать, так чтобы он стал негоден, негоден, негоден... »

Вшитый «крой» теперь останется в мозгах у «него», на некоторое время.

Может на неделю, может на месяц, как понимал по ощущениям, поэтому «вышел».

Через пару секунд пришел в себя, тот, какой-то мужчина оказался врачом.

Он тоже приходил в себе, но чуть дольше, чем я.

Врач ошарашено молчал, ни о чем не спрашивая.

Стал писать в моей медицинской карте.

Затем вручил её мне в руки, махнул рукой, чтобы уходил.

Выскочил за дверь, уже зная, что он потом поставит штамп «не годен» в моем «личном деле». Ведь штамп будет настоящим, а все остальное нет.

В конце комиссии, все призывники и допризывники проходили дальнейшее распределение, отбор по воинским частям.

Он проводился в большом кабинете, куда зашел, после очереди.

За столами сидели все врачи, среди них тот самый хирург, вместе с главным. Жирным военкомом в парадном кителе, с двумя дядьками в зеленой форме с погонами по бокам.

Представился, в ответ кивнули.

Стоя навытяжку, с голом торсом, мы ещё не 

одевались, ожидал, что будет дальше.

Военкому передали мои документы, он принялся их перелистывать, врачи тихо переговариваться между собой.

Затем одна врачиха, терапевт, перегнулась, она сидела ближе к военкому, стала шептать ему на ухо. Тот молчаливо хмурился.

Потом с раздражением отбросил документы в сторону, на край стола.

— Ты причислен в запас. Через неделю заберешь военный билет,  — сурово обратился он, наконец, басистым голосом.

— Свободен! Чё стоишь?!— рявкнул на прощание военком.

Я легкою пробкой, вылетел оттуда.

Но не обиделся на злого военкома, не горевал, ведь про армию можно забыть навсегда.

Возможно, этот случай как-то повлиял на мою судьбу, не знаю.

Но мой путь уже предопределен заранее, стать настоящим кройщиком памяти других людей.

Хотя в юности не осознавал этой ответственности в полной мере, однажды открыв «ящик Пандоры», отпуская проклятие.

•  •  •

С бабками у меня всегда был напряг.

Особенно когда учишься в школе.

Знаете, что сделал, будучи взрослым: проник на территорию родной школы, напоил сторожа, покурил в школьном туалете.

В святая святых, когда советские педагоги, грудью закрывали заслоны супротив неформальной молодёжи.

Конечно в форточку, как мило и смешно.

Представьте: здоровый парень изгибается под потолком туалета, взобравшись на подоконник, по тихоньку курит в сложенную горстью ладонь.

Аккуратно пуская дым в открытую форточку.

Естественно под покровом ночи.

Всё — гештальт закрыт.

Ещё в школе, понял: что лучше стать выдающимся отщепенцем, чем просто никем, или обычным взрослым трудящимся.

В то время, рос в необеспеченной семье.

Отец укрылся в Польше, отчим ушел из семьи, вскоре после рождения брата, потом не платил алименты. Мать работала на двух работах, чтобы как-то содержать: себя, бабушку, меня, маленького брата. Хотя бабушка получала пенсию, да подрабатывала на базаре; летом продажей урожая с садового участка, а зимой мотками пряжи.

Не было цветного телевизора, не было магнитофона, у меня не было ничего, кроме дранных сандалий. Хотя другие сверстники, красовались в дорогих кроссовках «адидас», или «пума».

Однажды бабушка, не знаю как, наверно по ветеранской квоте, приобрела в универмаге кроссовки.

Они выглядели очень красивыми: оранжевые полоски по бокам, белая натуральная кожа, широкие шнурки, рифлёная подошва.

Какоё-то производство латвийской фирмы, там название читалось по-иностранному. Только вот с размером случилась оплошность. Примерил их, говорю:

— Большие??!!

— Ничего, ничего, на вырост. Подрастёшь, будет впору,  — успокаивала бабушка, гладя меня по голове. Я плакал, уткнувшись в родное плечо.

— Поплачь, ничего, вырастешь...

Эти кроссовки оказались 43 размера.

Мерил, ходил в них, правда, по квартире.

Мои ступни утопали в них, не помогали даже крепко завязанные шнурки.

Выглядел в них словно волк из мультфильма «ну погоди».

Только волк мог куда-то шлепать, а я нет.

Через несколько лет бабушка их продала на рынке.

Какому-то верзиле, из деревни, у которого тот же размер:

Конечно, не вырос до 43-го размера, только до 41-го, и то с половиной.

Почему плакал? От обиды, от огорчения, ведь хотел стать человеком, который ходит в нормальной обуви.

А маленький братик донашивал одежду, которая становилась мне мала; курточки, пальтишки, рубашонки, штанишки,  — мама их не выбрасывала, а перестирывала, затем аккуратно складывала на хранение в шифоньере.

Еще он игрался в поломанные игрушки, оставшиеся после моих 

забав.

Мне стукнуло 12 лет, не мог толком ходить,  — нет обуви.

Зима, весна, не мог гулять. Так, только до школы, где учился в пятом классе, потом обратно домой.

Имелись валенки, но в них стыдно ходить, одноклассники засмеяли бы.

Были в наличии резиновые калоши, в них топтал снег на улице.

Зимой ноги сильно мерзли, поэтому приходилось надевать толстые шерстяные носки. В самой школе бегал в хлопчатобумажных кедах.

— А ты укради,  — посоветовал один одноклассник.

— Как?  — удивился.

— Заходишь в раздевалку, или ныряешь в окошко, потом бери что хочешь.

Вот часы там нашел,  — он с гордостью показал наручные часы, с металлическим браслетом, в позолоченном корпусе. Тотчас же он их спрятал в карман школьного пиджачка.

— Слышь, только лучше на перемене делать, когда обед. Вахтерша спит, или уходит в сторожку, а дежурный в столовке,  — поделился мудростью.

Когда наступила большая перемена на обед, направился в раздевалку.

Школьная раздевалка, располагалась возле главного входа, на протяжении всего пролёта. В ней раздевались ученики, начиная с пятых классов.

Поэтому она сделана очень большой.

Выглядела она примерно так:

Сплошная перегородка во весь длинный пролет, на высоте детского роста окошки, для приема и выдачи одежды. Окошек много, около десяти штук.

А в начале раздевалки, идёт дверца, через которую можно зайти внутрь раздевалки. Возле нее сидел специальный дежурный из школьников, или вахтерша.

Или же, когда никого не было, то дверца закрывалась на замок, или на шпингалет.

Хотя дверца, для отвода глаз: внутрь раздевалки можно, при желании, пролезть в окошки, если школьник чересчур не толстый.

Окошки тоже закрывались, какими-то маленькими дверцами на щеколду.

Но часто бывало, что некоторые окошки не запирались изнутри.

Нарочно, по любезной просьбе «старшаков».

Внутри раздевалки, много железных стоек, с большими крючками.

Крючки прономерованы краской.

На один крючок под номером вешалась одежда, мешочек со сменной обувью школьника, за которым закреплен тот номерок.

Принимали утром одежду, также выдавали её после уроков, назначенные два ученика из класса.

Я не ходил в столовую. Уже тогда обеды в школьной столовой стали платными, то ли три рубля в месяц, то ли пять.

Мама не могла заплатить за них, поэтому ел, что собрали дома в пакет, или голодал, сидя одиноко на подоконнике.

В тот день, на обед у меня ничего не оказалось. Наконец, решился.

Прошелся перед раздевалкой, вроде никого нет: ни дежурного, ни вахтёрши.

Бегала мелюзга под ногами, но ничего, она не помеха.

Одним за другим, кулачком простучал окошки, одно окошко приоткрылось.

Не теряя времени, обдирая руки и плечи, тут же нырнул внутрь.

Меня поймали за руку, когда шарил по карманам чужой одежды в поисках наживы.

А до этого, искал, примерял разную обувь.

Одна пара очень приличных ботинок оказалась впору.

Поэтому заранее подменил: свои галоши сунул в чужой мешок «сменки», а те классные ботиночки в родной мешочек.

Но, как говориться, сгубила жадность: надо было быстрее вылезать обратно, а я остался.

Вахтерша всё же не спала, бойкая бабища на мою беду оказалась.

Украденные предметы, пришлось вернуть, ботинки тоже.

Случай обошёлся моральной поркой на педсовете, реальной экзекуцией дома.

Естественно, одноклассники выказывали некоторую брезгливость, считая меня нищетой, оборванцем,  

жалким отбросом общества.

Уже тогда, в школе ощущалось сильное расслоение на богатых и бедных: у мальчиков наручные часы, электронные с браслетом, марки «монтана» или «сейко» с мелодиями, у девочек висели в ушках золотые серёжки.

Я хотел походить на них, в тоже время нет.

Они с детства приручены к достатку в обеспеченной семье, обеды, ужины, вечерний уют возле цветного телевизора.

У них крутые вещи, джинсы, кроссовки, кассеты, пластинки.

Ближе к выпуску из школы, мопеды, мотоциклы, на которых они с шиком подъезжали прямо к входу.

Мы вырастали, а значит, вырастали потребности.

У кого-то мелкие, у кого-то большие, вплоть до того, как завалить красивую девчонку одноклассницу в постель.

Кроме того, с каждым классом выше, увеличивалась потребность возвыситься над ровесниками, унизить кого-то.

Например, в шестом классе меня подставили на уроке труда.

Сам трудовик ушёл в кандейку: то ли пить чай, то ли читать газету.

Парней оставил, мол, сами разберётесь.

Там надо одну детальку точить из деревяшек, «чопики» называются.

Я мучился, один мальчик говорит:

— Вот ножик, возьми, стругай.

С радостью принял нож. Работа пошла быстрей.

Вдруг что-то отвлекло меня: то ли шум, то ли потасовка.

Конечно, подбежал ближе, а ножик забыл, возле моего места.

А потом вернулся, глядь — ножа нет. Он пропал.

Розыски ни к чему не привели, никто не сознавался, кто его прикарманил.

Пацаны изображали полное неведение, непричастность к пропаже.

Мальчик Владик Драган, хозяин ножа, тоже отбрехивался в голос, рвал на себе одежды, натурально показывая оскорбленную честность: «я его не забирал, он же у тебя в руках оставался. Теперь ищи сам как хочешь! »

«Труды» оказались последними уроками в тот день.

Пацаны давно разошлись по домам, а Владик наблюдал.

При нём, в третий раз перерыл помещение, заглядывая всюду: под верстаки, под станки, под стулья, парты.

Рылся среди мусора, всё бесполезно.

Пропавший нож был дорогой, в смысле по деньгам.

Складное лезвие, красивая перламутровая ручка.

Он не по «40 коп», а по три рубля и двадцать копеек аж, в универмаге так стоил, с ценником на витрине.

Тот мальчик оценил его так потом, когда мы вместе вышли из школы.

Владику заявил с обречённым видом, что никак невозможно найти злополучный нож: «тогда гони три рубля Голубь, даю день, иначе не жить тебе сука... »

Конечно, всё подстроено заранее, чтобы развести меня на деньги.

Осознал вечером того дня: нож, сам по себе, никак не мог исчезнуть.

Значит, кто-то из класса приложил к этому руку.

Понимание с трудом дошло до моего сознания, что кто-то так может поступить очень нехорошо со своим же одноклассником.

Владика считал другом, ведь мы жили в одном доме, почти в соседних подъездах.

Не верилось, что он так мог подло сделать

Но деваться некуда, надо раздобывать деньги.

Денег у меня не было, да откуда им взяться.

У меня даже копилки с мелочью не имелось.

Думал вечер, думал ночь.

Утром придумал,  — наврать бабушке.

Будто наша классная учительница срочно собирает деньги, на что-то дорогое, именно по три рубля с каждого.

На что,  — сейчас уже не помню обмана: то ли на подарок, то ли на концерт.

Так и сделал, перед уходом в школу.

Бабушка, немного поворчав,  

выдала из кошелька несчастные три рубля.

После первого урока, на перемене, подошел к Владику, швырнул ему в руки эту бумажку. Гордо повернулся, убежал прочь.

Через несколько дней в школе прошло родительское собрание.

На нём мама поинтересовалась, на что пошли деньги.

«Классная» крайне удивилась, сказала, что в этом месяце сбора денег не проводилось.

Мой обман вскрылся, получил в наказание «ремня» от отчима.

Мне пришлось признаться, куда ушли деньги.

Так по цепочке, подстава Владика вскрылась, нож никуда не пропадал, он находился среди пацанов, потом вернулся к хозяину.

Владик получил тоже «ремня» от отца, а бабушка вернула обратно «трёшку» в кошелёк. В итоге, никто никому не должен.

Но до конца ученичества в школе, Владика, я ненавидел лютой ненавистью.

Перед седьмым годом учебы в школе, в наш подъезд заселился один мальчик, с семьей. Папа, мама, все дела.

Я ходил к нему в гости домой, вместе играли во дворе.

Уже готовился к тому, что мы подружимся.

Как началась осень, он стал учиться именно в моём классе.

Но, буквально через неделю учебы, наша предстоящая дружба разрушилась, так и не начавшись. В классе, с первого дня, с первого урока, новичок, стал нарасхват.

Все, абсолютно все, мальчишки и девочки, наперебой лезли записываться к нему в друзья. Не давала покоя ревность,  — ведь я же был первым, как ты можешь не уделять времени именно мне?!

Фамилия новичка оказалась — Сосалин.

Не знаю, может его предки такие водились.

Только отгадайте с трех раз, какую кличку ему выдали?

Вот! Никакую. Честно говоря, сам в шоке:

Как так: новичка ведь сам бог велел дрючить!

Но все его звали по имени, Саша и Саша, на уроках, на перемене, в моём дворе.

Такое поведение бесило меня больше всего на свете.

Я с кличкой, да все пацаны с кличками, а он нет.

Пытался придумывать ему сам клички: Сосел, Сосна, Сосулька, Сосун, Сосулед.

Конечно, он знал об этом, ведь мы жили в одном подъезде.

Поэтому отношения у нас с ним сложились не очень дружеские.

Когда на уроке его вызывали к доске, то призывал:

— О, Сосулед пошел!

Рассчитывая на смешки, всё такое прочее.

Но нет, Саша шёл к доске, что-то чертил там мелом, что-то говорил нам, учительнице.

При этом смотря мне в глаза как бы с укоризной, вроде телепатически говоря:

«Ну зачем ты так. А ведь мог стать моим другом... »

Понятное дело, не понимаете, какой он.

То есть, сам тоже ни черта не понимал в жизни.

Можете себе представить молодого Юпитера, или Аполлона.

Так вот, Саша был красив как бог, или боги, красивее их двух вместе взятых, даже красивее юного Алена Делона.

На его фоне, наша классная икона красоты, вдруг померкла.

Это место занимал Марат Мирсаяпов, по прозвищу Персик, который выглядел как настоящий фруктовый персик: румяным, гладким, очень красивым, и аппетитным.

Девчонки всего класса пищали от восторга, когда Саша с ними говорил, или просто смотрел сквозь них.

Нет, не преувеличиваю, даже приуменьшаю, тот эпатаж.

Возле моего подъезда, прямо под моими окнами, а мы жили на первом этаже, после уроков образовывалось целое собрание.

Там находились почти все, из моего класса, до 

самого вечера, пока не начинало темнеть.

Харизма,  — тогда узнал слово из одной умной книжки.

Даже когда он не выходил из квартиры, или где-то находился, весь класс продолжал тусоваться под моими окнами, видно надеясь, что их кумир, наконец-то объявиться своим поклонникам.

Я не мог ни спать, ни есть.

Ни выйти на улицу, ни поиграть с пацанами во дворе в футбол.

Прятался за занавесками, наблюдая за классом.

Знал, что если выйду туда, то предстоит очередное унижение.

Это была пытка, поэтому молился всем богам, чтобы они избавили меня от этого кошмара. Марат Мирсаяпов тоже исхудал, он даже постриг чудесные черные волосы, в которых он походил, кроме персика, на актера индийского кино.

О да, чудо свершилось, Сосалины, срочно съехали, забрали сына, продали квартиру.

Почему — не знаю. Нет, хотя догадываюсь.

Куда — тоже не знаю, и знать не хочу.

После этого отъезда, а Саша проучился лишь одну четверть школьного года, вся женская, тьфу, девическая половина класса находилась в черном трауре.

Они все плакали и рыдали.

Даже некоторые учительницы, особенно молодые, утирали слёзы.

А что я? Я злорадствовал. На уроках, когда учителя объявляли перекличку, начиналась буква «С», то выкрикивал:

— Эй, а где же Сосалин? Вы забыли назвать Сосалина. Сосалин, выходи, не прячься под партой.

В общем, в таком духе. Марат Мирсаяпов заиграл лицом, щёчки порозовели, волос стал лосниться. А то был сухим и ломким.

Ведь теперь он стал номер один по красоте.

Никто с этим не спорил, не собирался, кроме как Вити Филохова.

Его перевели к нам из другой школы, в мой седьмой класс, под буквой «Д», после того случая с изнасилованием.

Над ним надругался взрослый мужчина, педофил.

Насильника поймали, посадили.

«Д» — наверняка означает дебилы.

«7Д» — уже сборище дебилов и недоумков.

Я находился в полной растерянности: как так — его не гнобят, не обзывают нехорошими словами, Сосалина тоже.

А надо мной тогда развернулся настоящий «буллинг», в полном смысле этого слова.

Андрей Фаттахов, Андрей Скороход, здоровяки из класса, они желали унизить себе подобного. На переменах, они силой затаскивали меня в туалет, расстегивали ширинки штанов, требовали, чтобы им сосал.

Конечно, вырывался, выбегал из туалета с безумными глазами.

Шел жаловаться всем подряд: директору, завучу, учительницам.

Но меня никто из них, ни желал слушать, всем было плевать.

Невозможно описать словами, что чувствовал, что переживал.

Стал думать крепко-крепко, что делается неправильно в этом мире.

Потом... много чего.

На восьмом году учёбы, меня выгнали из моего класса.

Точнее, сам не ходил на уроки.

Прогуливал на улице, или сидел в городской библиотеке за книгой.

Педагоги решили меня, наконец, оставить в покое, чтобы на следующий год прошёл восьмой класс повторно.

Как сказать, не я придумал: «прогуливать, затем остаться на второй год, так будет лучше для всех».

Подсказал новый учитель по физике, Рафаэль Максютович

Я последовал его совету.

Он устроился в нашу школу, когда перешёл в седьмой класс.

До этого, в шестом классе, физику в школе, вела женщина «физичка».

Новый учитель стал одиозной личностью в школе: его никто не любил, ни ученики, ни коллеги, ни начальство.

Наверно поэтому его выперли со старого места работы.

Считался правдорубом, почитал академика Сахарова, также 

в ответ не любил людей, общество, в котором ему пришлось жить.

Проживал он в «хрущевке», в квартире, где маленькое всё, вплоть до унитаза с ванной.

Так вот, историю поведала бабушка.

Хотя тут надо немного рассказать предысторию.

Раньше, бабушка с мамой жили в старом районе городе.

В «хрущёвке», в доме, построенном при жизни того генсека.

Там я появился на свет, кстати.

Через несколько лет бабушка получила другую квартиру, в новом районе.

Мы переехали туда, где обитали тоже в «хрущёвке», но дом построен по другому проекту, а сами квартиры просторней.

Потом когда в школе объявился новый учитель, обмолвился об этом дома.

«А как зовут его? » — спросила бабушка. Я ответил.

«Так это ж наш бывший сосед, где мы жили раньше, когда ты совсем маленький был»,  — заохала, потом усмехнулась, принялась вспоминать случай.

Он выглядел примерно так;

Возле той, старой «хрущевки», в которой жил физик, как возле тысяч других «хрущёвок», раньше у подъездов стояли по две скамейки.

Так вот: однажды учитель, взял да обмазал лавки, возле своего подъезда, своим же дерьмом.

Бабушка не упомянула мелкие подробности.

Но как понимаю: физик навалил на газету «труд» с килограмм, свернул добро в кулёк, вышел на улицу ночью, обмазал ровным шоколадным слоем.

Идеальное преступление.

Хотя нет, он признался, что совершил именно он,  — тут явка с повинной.

Зачем,  — по его словам, чтобы бабушки, не сидели возле его подъезда, не трындели, не сплетничали целыми днями, он их называл «курицами».

Видно они его уже достали вконец.

Как его понимаю сейчас, будучи в возрасте, а не глупым школьником.

«Курицы», тоже от него перенялось, в этом он абсолютно прав, как показала сама практика.

Честно говоря, точно также поступил на его месте, если жил бы в то время, в тех же условиях.

Измазал бы скамейки дерьмом, взамен того, что люди мажут тебе на лицо, или за твоей спиной.

Только они словесно, а я физически.

А моя бабушка, ведь она из клана тех же «куриц», конечно, вставала на сторону бедных старушек, которых отогнали от собственного подъезда.

Уже говорил, что учителя по физике, никто не любил, в том числе моя бабушка, но его любил я. Глупой любовью ученика к учителю, ведь он обладает возможностью: передать знания, сделать из мальчика взрослого мужа.

Но, с самого начала возникло недопонимание всего происходящего.

Физичка, в прошлом году, давала предмет спустя рукава, ставила оценки за красивые глазки. У всего класса стояли «пятёрки», «четверки» за год.

Когда пришёл новый учитель, то «неуды» посыпались градом на всех.

Каждый выходил из положения по-разному: для кого-то нанимали репетиторов, отличники зубрили домашние задания.

Лично для меня физика казалась тяжёлой вещью, по многим причинам: неусвоенный толком прошлый курс, заумный учебник, сам учитель во время урока объяснялся тихо-тихо.

Поэтому Рафаэль Максютович, весь учебный год ставил «неуды» в журнал напротив моей фамилии, «двойки» в дневник.

Я злился, от этого ещё больше забросил физику.

Перед летними каникулами, меня оставили непереведённым в следующий класс, из-за «неудов» по предмету.

Назначили наказание: ходить летом в школу на занятия, пытаться пересдать, вроде написание «контрольных», «лабораторных» работ.

В случае даже если заработаю «трояк» 

в общей сложности, то меня переведут.

Если нет, то нет, остаюсь на второй год.

Поэтому с жаром приступил к битве за перевод.

Дело не в том, что меня подгоняла мать или бабушка, совсем нет.

Мне не хотелось оставаться на второй год, такое смотрелось позорным явлением, внушаемой со стороны общества, в том числе педагогов, от директора до завуча.

Как-то раз, перед каникулами, на школьном складе макулатуры, отыскал старый, книжный том.

Дело получилось так: раньше учеников заставляли сдавать макулатуру, по 25 килограмм в месяц.

У всех учителей имелся ручной безмен, которым они взвешивали кипы связанных бечевкой газет, журналов. Прочим бумажным мусором, попадались даже рулоны ненужных обоев.

Учителя взвешивали, потом записывали в специальный журнал: кто приносил много по весу, тех они хвалили, ставили хорошие оценки «за поведение», а кто нет,  — того били ногами.

Образное сравнение.

Просто словами, они пытались зачем-то перекроить детские мозги.

Глупая попытка, хотя современная педагогика кишит манипулированием, и тем, что называю,  — «кроением» личности.

Будто от того, кто наберет, сдаст больше макулатуры, он в жизни станет хорошим человеком, членом общества.

Существовала газета для школьников «пионерская правда», которая регулярно писала о неких мальчиках, которые сдавали по двадцать тонн в ученический год. Репортаж, фотографии,  — я тихо охреневал. Где можно достать двадцать тонн макулатуры...

Школьнику, обычному, простому.

Для меня грезилось так: тот героический школьник, живет возле огромного, всесоюзного склада макулатуры.

У него есть папа, завсклад того склада.

Ночью папа дает ему ключи от склада, грузит макулатуру на самосвал, вывозит втихаря в укромное место.

А утром, тот школьник, с белозубой улыбкой победителя, как у Гагарина.

Вместе с папой, въезжают на склад, вываливают на поддон, где взвешивают груз, ту гору макулатуры.

Гром аплодисментов, вспышки камер, журналисты.

Меня раньше мучил вопрос; ну зачем?

Это же жульничество чистой воды!

Хотя интересно: где же они сейчас, те герои репортажей «пионерской правды»?

Где они, кем выросли, чем занимаются.

Неужели они стали лучше, чем я?

Хотя от той правды, которая печаталась в «правде», вряд ли они стали лучше и правдивей.

Везде обман и ложь, хорошо тогда усвоил, из тех страниц газеты «пионерской правды».

Так вот: «классная» учительница, Надежда Петровна, после уроков доверила нам ключи от школьного склада, чтобы мы отнесли макулатуру, принесённую за неделю.

Её накопилось килограмм сто или двести, в общем много.

Но что такое, для десятка учеников, среди которых был я.

Пацаны открыли склад, перенесли макулатуру, стали копаться в залежах, в поисках чего-то интересного.

Конечно, они все искали журналы, или газеты с девками, где они с голыми сисями и попами. По школьным слухам, в нашем складе один мальчик нашёл журнал «плейбоя».

Вот что значит кому-то повезло!

Все они теперь в ажиотаже рылись, в поисках эротики.

Стояла пыль столбом в железном ангаре от десятка жадных рук, переворачивающих всё и вся.

Тогда нашёл, ту книжку.

Точнее сказать, она прилетела сама под ноги.

Её швырнул в меня одноклассник, Фаттахов Андрей:

— На Голубь, это тебе.

— Не ссы, будешь ботаном в квадрате, когда прочитаешь.

Его подпевалы дружно заржали шутке.

Что мог сделать, ему, им.

О, как бы смог сейчас пояснить на деле тем пацанам из 

детства, что такое ненависть, когда можно превратить мозги в фарш.

Я их ненавидел, а они меня презирали, унижали, как личность, как человека, считая меня вроде бессловесного животного, в которого дозволяется плевать.

Наверно в этом таится вся суть педагогики, тоже перекроить мозги заблудшей овце из стада.

Ведь физически дать сдачи обидчикам, не мог.

У меня не получалось, это было бесполезно.

Никто не учил драться по-настоящему.

Герои в книгах, которые читал, в индийском кино, часто дрались за свою честь, но так было только в книжках, да в кино, где всё выглядело обманом.

Я мечтал научиться драться, пойти в секцию бокса, но как в неё запишусь, ведь туда ходили те же самые хулиганы из класса,  — Скороход и Фаттахов.

Правда, пробовал драться несколько раз, в пятом и в шестом классах, но это было больно, очень больно, для моего лица и тела.

Со временем понял, лучше покориться, стерпеть унижение, получить тумаки, оплеухи, обидные пендали под зад, или постыдно сбежать с поля боя, чем безуспешно драться со всеми.

Наверно со стороны наблюдающих за дракой одноклассников, выглядело гораздо унизительнее, когда от удара в лицо я опрокидывался на землю, на пол школьного коридора, или на снег.

Потом вытирал рукавом кровавые сопли со слезами, пару недель щеголял по школе с позорным синяком под глазом.

Будь как все,  — главный слоган того времени.

Но не хотел быть как все, или сподобиться ими же.

Подобрал книгу, ушёл домой, к бабушке и маме.

Она оказалась учебником по физике, написанным некто Сахаровым.

В ней изложен полный школьный курс по предмету вплоть до 10 класса, даже первый курс института: азы сопромата, квантовой, ядерной физики,  — логарифмы, интегралы.

Всё оказалось легким, довольно простым, когда в начале лета открыл книгу, стал читать в первый раз тот удивительный учебник с главной страницы.

Задачки, примеры, стал щелкать как орешки.

Формулы, константы, отлетали назубок из моего рта.

Проверял сам себя, с помощью бабушки.

Сейчас есть учебники Перельмана, но совсем не то.

А тогда не знал, что на свете есть ученый Сахаров, который создал этот волшебный учебник.

В те времена он попал в опалу, в изгнание, его труды уничтожены, а сам полностью засекречен.

Правда, или ложь,  — она всегда губит человека.

В общем, в то лето здорово подготовился с помощью учебника, к внеочередным занятиям. Они должны пройти в начале августа.

Вскоре он наступил. Как условлено, в назначенный час, пришел в школу, в класс физике, показал, на что гожусь.

Учитель не мог поверить.

— Как ты такое сделал?  — спросил он, устав гонять меня по предмету каверзными вопросами.

— Да вот книгу читал,  — показал тот учебник, принесённый мной на занятие.

— Дай посмотрю,  — попросил он.

Придвинул учебник к нему. Он взял его в руки, бережно полистал.

— Угу, понятно. Сахарова уважаю. Тебя, теперь тоже,  — добавил он.

Так мы стали друзьями.

Хотя не так: отношение нормального учителя к своему ученику.

Зачет получил сразу, но всё равно весь август честно отходил на занятия, ради общения, интересных бесед. Оставался вопрос: что дальше.

Тогда он посоветовал, оставаться на второй год.

— Как сделать?

— Забей на уроки,  

не ходи. Занимайся самообразованием.

Можешь приходить ко мне домой. Тебе литературу подготовлю правильную.

Так будет лучше для всех.

— А через год всё наладиться,  — прибавил он с усмешкой, явно намекая на моё отставание в росте, в весе от остальных однокашников.

Это был самый ценнейший совет за всю мою жизнь: заниматься самообразованием. Изучать физику, химию, биологию, анатомию,  — как есть. Так и поступил.

«Русс. яз» нафиг, «литру» нафиг, алгебру нафиг, геометрию туда же.

География, история, астрономия, иностранный язык, под вопросом.

Ещё рисование, черчение.

Хотя на них присутствовал, иногда.

Эти предметы не доставляли мне особой злости, также ценности для выживания в будущем.

Про отставание в развитие, что могу сказать.

В первом классе считался самым сильным, здоровым мальчиком.

Мог бы колотить, ставить раком, гнобить всех детей, если бы этого хотел.

Но после начальных классов ситуация изменилась коренным образом, стал самым мелким в классе. Не рос, и всё тут.

Детские врачи, на осмотрах, не понимали в чем дело.

Теперь-то понимаю, что это особенность моего организма и психики.

Мозг приказал не расти, тело выполнило приказ.

Почему так случилось? Кто его знает. Хотя знаю.

Но стыдно. Мама нашла нового папу, привела его в нашу семью.

Новому папе, доставляло удовольствие наказывать меня.

Гладить мои ягодицы, тискать яички, наклонять лицом к волосатому животу, ниже к паху во время наказания, где пряталось среди волос нечто чудовищное, ужасное, состоящее из мясной плоти. Правда, оно пока пряталось под огромными трусами, туго натягивающее материю.

— Ничего, ничего, скоро ты подрастёшь,  — бормотал он, наглаживая ягодицы, пытаясь всунуть указательный палец.

Я не мог рассказать об этом ни маме, ни бабушке.

Наверно, некоторые знают, как бывает в жизни, когда в семьях, особенно с девочками, появляется отчим, с садистскими наклонностями.

Мне пришлось приказать самому себе: не расти.

Наверно никто не сможет представить себе, какой стресс испытывал в школе, а потом стресс, когда приходил домой после уроков.

Как не свихнулся в то время, никто не знает.

То есть свихнулся, но совсем в другую сторону.

Ещё спасло чтение книг, их глотал запоем.

Дома собралась приличная библиотека, из томов классиков, книг по искусству. Немного детской литературы.

Потом школьная библиотека, когда там всё прочиталось, то наступил черед городской библиотеки.

Уже упоминал про случай в военкомате, этому предшествовало первое дельце «кройщика», когда заставил отчима исчезнуть из нашего дома.

Из моей жизни тоже.

Не буду говорить, в точности что сделал, ведь вышел неосознанный поступок, неопытного ученика.

Проще говоря, сыграл на слабости отчима, то есть страхе перед пауками, арахнофобия называется.

Вселил ему в мозг, что у нас дома сплошные пауки шляются, тарантулы всюду.

А мать, представил ему в роли паучихи, «черной вдовы», про них книжку читал тогда. Вот так получилось.

Но тогда сам не понял, как мне так удалось.

Честно говоря, иногда бываю заочно признателен, отчиму, всем одноклассникам, за то, что со мной приключилось.

Иначе кем бы стал,  — мелким приказчиком.

«... А так романтика: украл, выпил, в тюрьму. Да кто он, простой инженеришко на заводе, а ты вор... », из той комедии, которую все знают.

Когда отчим потерялся, то природа взяла своё, постепенно стал набирать норму.

Но 

время упущено, превратился в самого мелкого школьника среди одноклассников.

По мере моего взросления, пытался проделывать психические штуки над обидчиками из моего класса.

К примеру семья Сосалиных.

Своего рода тоже школа, только другая, где совершенствовал, оттачивал навыки будущего Кройщика.

Уже тогда стал понимать, что люди,  — они как есть.

Их нельзя всех изменить сразу в один миг, чтобы они сделались добрыми пушистиками.

Можно конечно, но вызовет потом очень большие подозрения, когда целый класс, почему-то видоизменился в тех же пушистиков.

Поэтому ничего не предпринимал.

По мелочи делал пакости.

Ничего личного, это бизнес, моя начальная школа.

Где учился выживать, причинять людям боль в ответ.

Хотя понимал, что мне требуется помощь опытного наставника в этом деле кроением чужих мозгов.

Стал бояться самого себя, своей неуправляемой силы, что не смогу однажды сдержаться, натворю нехорошие вещи.

С ужасом представлял будущее, где меня ждет палата в психиатрической лечебнице.

Но к кому мог обратиться, чтобы не сойти за сумасшедшего?

Правильно, к учителю по физике.

К тому времени, постоянно ходил к нему в гости домой, за литературой.

Однажды, собрался с духом, во время домашнего чаепития на тесной кухне, поведал о своих странностях, страхах.

Разумеется, попросил совета: как жить дальше.

Вообще и в частности, не сойти с ума самому, и так далее.

Понимаете в чем секрет: весь мир состоит из таких как я

(подобным мне), таких же «одноклассниках», которые выросли, потом стали вполне себе добропорядочными людьми, благополучными семьянинами.

Рафаэль Максютович молчал, внимательно выслушивая исповедь, хотя он вовсе не походил на священника.

Пожилых лет, неприметная внешность: ни бороды, ни усов, ни лысины.

Маленький рост, повседневная серая одежда.

Есть гоголевский персонаж, Беликов, из «человека в футляре».

Можно представить учителя на его месте.

Голос тихий, сухой, невыразительный.

Когда учитель говорил, то приходилось прислушиваться.

В тоже время вслушиваться в слова, которые скрывали в себе некоторую важность, величавую мудрость, обращённые к внимательному слушателю.

Лишь глаза: острые, умные, проницательные.

Они выделялись на лице, совершенно не подходя к нему.

Но пока они существовали, с этим приходилось мириться тому, кто смотрел не на его спину в помятом пиджаке, а прямо в лицо.

Сложившийся образ «человека в футляре»,  — кардинально менялся при этом, шёл вразрез с борзым представлением о нём.

— А представь себе, если бы один некто имел возможность стать рыбой.

Но, с мозгами, как у человека. Что можно извлечь из этого постулата, как думаешь?  — приступил он, посверкивая маленькими глазками из-под очёчков, называемых пенсне, которые немного скатились вниз по носу.

К тому моменту чаепитие наше подошло к точке, мы переместились из кухни в зал, где примостился на диване, а Рафаэль Максютович развалился в кресле.

— Не знаю, учитель. Тут две возможности как поступить: можно стать рыбой, можно не стать.

— То есть оставаться человеком?  — уточнил он.

— Ну да.

— Хм, зачем это нужно, если он итак человек?

Я вздохнул, с учителем трудновато общаться на равных в полемике.

Он ставил меня в тупик вопросами, которые на первый взгляд казались пустяком.

— Можно стать.

— Что ему тогда делать?

— Не знаю.

— Ладно, давай по-другому: вот обычная рыба, с мозгами как у тебя к примеру.

Она же 

может существовать, правильно? Плавать в воде среди остальных рыб, быть гораздо умнее их. То есть жить в той среде вполне комфортно, для себя. Так?

Кивнул, соглашаясь.

— Теперь представь человека, с мозгами как у рыбы. Сможет ли он комфортно существовать в нашей среде?

— Конечно нет. Его место будет где-то в дурдоме.

— Правильно. То есть, делаем вывод: рыба-человек может жить.

А человек-рыба уже нет.

Его глаза насмешливо блеснули.

— Теперь вернемся к рыбе-человеку. Допустим, рыба живёт там, в воде, в море или в океане,  — неважно. Что ей делать конкретно, среди остальных рыб, не таких как она?

— Ну, можно плавать везде, изучать мир, наблюдать за ним.

— Это понятно. Что ещё?

— Не знаю. Может стать царём рыб, то есть царицей,  — выпалил сгоряча.

— Допустим. И как совершить? Если рыбы тупые, они не могут понять, что она хочет от них добиться.

Я поморщил лоб.

— Наверно, сделать как-то так, чтобы остальные рыбы, сделались как та умная рыба. Хотя бы немного чтобы поумнели, или часть из них.

— Возможно, возможно,  — учитель задумчиво побарабанил пальцами по деревянной ручке старого кресла.

— Проблема в том, хватит ли у маленькой рыбки силёнок. Понимаешь, укучи?

— Да учитель.

— Мда, если же она этого не сможет, то её ожидает жизнь в абсолютном одиночестве, в своем мирке, или же ей остаётся одна дорога, на суп к рыбаку...

Учитель замолчал, я тоже молчал, подавленный перспективой у несчастной рыбки. Он потом негромко проронил:

— Послушай, уже поздно. Приходи через неделю. Мне нужно подумать, как тебе помочь.

Я кинулся в коридорчик, обиженный, сильно расстроенный.

От этого больше нервничая, что моя последняя надежда умерла, так и не успев проснуться.

Была зима; надевал зимние вещи, путаясь в них: шарф повязал задом наперед, шапка налезла сбоку, шнурки на ботинках завязал кое-как. Учитель вышел в коридор, наблюдая за мной, изредка похмыкивая, или откашливаясь во время моего одевания.

— У тебя слишком много движений,  — произнес он небрежно, вроде ни к кому не обращаясь.

— Умственных тоже. Ты не экономишь себя, КПД в минусе. Если так будет продолжаться дальше, ты растратишь себя впустую.

Наконец справился со шнурками, поднял взгляд на него,  — я смотрел на него почти вровень, к тому времени хорошо подрос, глаза в глаза.

Внутри бушевали эмоции, выплёскиваясь через мои глаза, посылая нервные импульсы, которые сгорали вокруг нас невидимыми искрами.

Учитель уловил состояние:

— Ого, и что, тоже меня переделаешь?!

— Давай, я готов! Сделай! Я жду!  — продолжал напирать Рафаэль Максютович. Мне пришлось отвести взгляд.

Я был сломлен, при всём желании уже ничего бы точно не вышло.

Понимал: он говорит Правду, вправду хочет перекроить себе мозги, прямо сейчас, не боясь последствий.

— Не могу,  — признался.

— А хотел?

— Да.

Учитель цокнул языком, то ли с досадой, то ли с разочарованием.

— Ты должен научиться делать взлом башки, в любом месте, при любых условиях, на любых людях. Тогда ты будешь на коне, а не под ним!

Он пробормотал вроде пословицы на башкирском языке, а я перевёл у себя в уме,  

хотя не знал этого языка.

— Ты понял, укучи?

— Да.

— Тогда иди.

Наступил зимний вечер. Я брёл домой, не видя дорог, не замечая никого вокруг: ни людей, ни зданий, ни автобусов, ни машин, отрешённый от всей действительности.

Мысли метались в голове черным веером:

«Жизнь перемалывает костяной кочергой. Нас, наверно нас.

Хотел вот только узнать: люди — звери, или как.

Их стоить замечать, или надо пройти мимо.

Да совсем не об этом. Просто как самому жить здесь, вот прямо здесь.

Но не вышло... »

В последующие дни пришёл в себя, да период такой; школа, учеба, выпускные экзамены.

Времени оказалось достаточно, чтобы поразмыслить над тем, что говорил учитель.

Беседа про рыбу, странное прощание,  — теперь-то понимаю, что учитель играл с огнем, исполняя цирковой трюк, похожий на тот, когда человек кладёт голову в пасть льву. Возможно, всё бы повернулось бы по-другому, не отведи тогда взгляд.

В ту неделю ходил в школу, прилежно учился, на уроках физики виделся с учителем.

Он не вызывал меня к доске, не проверял домашние задания, от «контрольной» вышло освобождение,  — выглядело будто для него, пустое место.

Только когда по окончанию урока проходил мимо учительского подиума, уходя из класса, он искоса смотрел на меня, точно интересуясь непонятно чем.

Я замечал, кривил рот в нарочитой улыбке.

Отвечая в ней, без слов: «всё нормально... »

Неделя прошла, но не пошел к нему домой.

«Зачем,  — думал,  — чем он сможет помочь, кроме дурацкой болтовни ни о чем.

К чему тогда ходить зря? »

Зима прошла, за ней быстрая весна, но всё оставалось по-прежнему, учитель сохранял «статус кво»: нейтралитет, непринужденность.

Можно наверно растянуть эти скороспелые дни на вечность, но молодость торопит, она не всегда довольна.

Поэтому дни пролетали как мгновения ока.

Тогда, школьное образование давалось преимущественно восьмилетним, а 9-ые и 10-ые классы предоставлялись тем, кто желал дальше поступать в институты.

При мне, в основном подростки уходили из школы после восьмого класса: в училища, или в техникумы.

Учиться повторно стало гораздо легче, в плане учёбы, также с новыми младшими одноклассниками.

Выше, физически сильнее, ведь старше их на целый год.

Да, бывали стычки, небольшие драки, но уже мелочи, о которых не стоит даже упоминать.

Перед выпускными экзаменами, когда некоторые бывшие одноклассники учились в девятом классе, мы иногда пересекались, учитель физики знаком показал, чтобы остался после урока.

Он проводился последним в тот день.

Я повиновался, молча ожидая, что будет дальше: извинения, напутствия в первый путь взрослой жизни, или что-нибудь в этом роде.

Мы остались в классе совсем одни.

Учитель подошёл к двери, запер её на ключ.

Потом без слов стал собирать на лабораторном столе странную конструкцию.

Затем стал говорить.

— Это опыт для десятого класса,  — сообщил он.  — Ты же в восьмом.

— Но для тебя исключение.

— Вот смотри.

Подошёл ближе к столу.

Конструкция состояла из двух стеклянных шаров размеров в футбольный мяч, расположенных на небольшом расстоянии.

Шары обмотаны медными спиралями, толстыми проводами.

Учитель что-то нажал, где-то загудело, а в промежутке между шарами появилось синеватое свечение, с чуть потрескиванием.

— Опыт Черевиченко-Степанова,  — гордо заявил учитель.  — Здесь сто миллионов вольт, а может больше. Зависит от выходной мощности 

трансформатора, который усилил. Ну как?

(потом на основе этого опыта, сделаны те самые «китайские лампочки»)

Я заворожено смотрел на явленное чудо физики, отзываясь:

— Красиво, в учебнике Сахарова читал про этот опыт, но к чему, учитель?

— К чему... знаешь ли ты историю, укуче?

Когда-то, в 13 веке, на британских островах, жил один человек, по имени Роджер Бэкон. Так вот: жил он долго, наверно счастливо, а самое главное, оставил после себя много научных трудов: по физики, по истории, по культуре. В том числе по алхимии.

Бэкон сам изобрёл порох, может раньше китайцев.

Просто скрывал изобретение, взял да зашифровал состав пороха.

Видимо боялся за человечество, которое потом придумает ружья, патроны, бомбы, пулеметы, пушки...

В общем, Бэкон был человеком очень неглупым, скрытным, таинственным.

Но кроме алхимии, всего прочего, он рассматривал такие явления, которые ты называешь «кроением».

Только он называл немного по-другому,  — проникновение себя в мыслях в образ другого субъекта.

Ему представилось много времени, когда он сидел запертым в темнице, чтобы уяснить некоторые обстоятельства.

— Первое, и самое главное...  — учитель прервал рассказ, обращаясь ко мне.

— Подойди, поставь руку между шарами.

Подошёл ещё ближе к столу, почти вплотную, но руку не протягивал: ведь там миллионы вольт электричества.

— Ты боишься?

— Немного. А что случиться с тем человеком, который так сделает?

— Не знаю. Возможно, что ничего не случиться. Бэкон утверждал, что уникальному человеку нужен толчок, некоторая инициация сознания, эфирных волн, которые похожи вот на эти.

Рафаэль Максютович рукой показал на шары, между которых свечение пускало малюсенькие молнии.

— Он имел в виду электрические волны, радиоволны, и, в общем-то, тебя. Так что давай, будешь естествоиспытателем науки.

Учитель усмехнулся.

— Готов?

— Да.

— Не бойся.

Я закрыл глаза, прежде чем, протянуть руку в свечение, которое вспыхнуло, заиграло радугой всеми цветами, обвило мои пальцы, унесло куда-то вдаль.

•  •  •

По окончании школы мой путь лежал теперь только в Москву.

Там, представлялось, по-любому найдётся применение моим способностям, приумноженными во много раз, после того происшедшего опыта.

Поступать никуда особо не желал, прекрасно помня совет о самообразовании.

В школе перед выпускным вечером вручили аттестат, в нём красовалось везде графах предметов «хорошо», в том числе по «физре».

В паспортном столе выдали паспорт, от службы избавление,  — оно скоро последует,  — я стал свободен как птичка.

Оставалось найти деньги на проезд, на первое время житья.

Поэтому в шестнадцать лет пошел временно работать на автомашзавод, не учеником, а уже полным рабочим по третьему разряду в столярный цех.

Моя работа, да всей бригады из 10 — 12 мужиков разных лет, заключалась в изготовление упаковки.

То есть сколачивание молотком деревянных ящиков из реек, дощечек, брусков, досок, и жестяной ленты. Потом в наши ящики упаковывалась продукция, или изготовленные детали от всего завода.

В первый день показали, как делается упаковка, в каких углах цеха, где, что лежит из материала, чтобы потом брать самому, а не спрашивать постоянно других.

Потом принялся за труд.

Сама работа числилось плановой, шла в основном по отдельной сборке.

Например, для завода требовались большие прямоугольные ящики: то, кто-то из бригады собирал одни боковушки.

Они сколачиваются 

из толстых дощечек.

Другой, сбивал только низы ящика, они тоже состоят из толстых досок.

Один мужик собирал большие бока из широких реек.

Ещё один собирал верха, они из досок, только потоньше.

А потом другой рабочий, на специальном приспособлении, сколачивал все детали в один ящик, да ещё другой работяга, затем обшивал собранное изделие полосками жестяной ленты.

Вначале мне требовались образцы по сборке, а мужики-то из бригады, работая лет по двадцать, даже с год, давно знали назубок все нюансы.

Работа была простейшей, но тяжёлой, а платили копейки, по сравнению с остальными. Обещали двести рублей в месяц, разумеется, вместе со всеми надбавками, премией, но на деле выходило на руки немногим больше ста рублей.

Другие же работяги, подрабатывали на столярных станках, к которым не допускался по возрасту.

Признаться, у меня плохо получался цеховой, бригадный план, находился на последнем месте по количеству смастеренного.

Мужики косились на то, что их подводил, но терпели.

У меня ныли руки от махания молотком.

Болели пальцы отшибленные, саднили пальцы, изрезанные краями жестяной ленты.

Честно выдержал два полных месяца.

При увольнении забрал полный расчет в заводской кассе.

Проставляться мужикам не стал, угощать за свой счет тоже.

Ведь деньги в обрез.

Заранее купил билет на поезд, распростился с родными.

В моём кармане оставалось двести рублей с мелочью.

Покидал родной город с нелегким сердцем, с таким же настроением.

Там меня никто не ждал.

Не зная о том, что больше уже не увижусь ни с бабушкой, ни с мамой, ни с братом...

Но тогда, сентябрьской осенью 1989 года, стоя в тамбуре вагона, уходящего поезда, четко понимал, обратной дороги нет, и не будет.

Мир ждал меня, ждал моих действий, ждал чего-то такого-то, не совсем обычного.

Да, будет нелегко, а разве кто-то обещал сказку?

Конечно, смотрел дома черно-белый телевизор, читал газеты: там рассказывались сладкие истории, как молодые таланты покоряли Москву, вот сейчас с нуля, без ничего.

Я не верил тем россказням.

По-любому у них имелась какая-то поддержка.

Но прошел школу, свою начальную школу.

Теперь же надо пройти средний уровень.

Иначе дальше допуска выше, никогда не предвиделось.

Столица представляла собой безнадёгу, полную нищету.

Глянец только наверху человеческой пирамиды, а всё гавно внизу, на основании. Куда оно стекалось по законам физики.

Привезённые с собой деньги очень быстро закончились.

Дело было так: по приезду, на вокзале, через бабушек с объявлениями о сдаче жилья, мне подыскали жильё в «коммуналке», на шесть комнат, соответственно на шесть хозяев. Заплатил за месяц вперед.

Всё было бы ничего, но...

В одной из комнат проживал одинокий паренёк, на два года постарше.

Как мне показался: интеллигентный, образованный. Москвич, одним словом.

Говорил, что студент, учиться в «бауманке».

Мы быстро подружились, ведь так хотелось заиметь друга.

В общем, он занял у меня сто рублей, под честное слово, что отдаст деньги через два-три дня. Естественно, наутро шустрый паренёк сбежал с вещичками, с моими деньгами, в неизвестном направлении.

За следующий месяц платить за аренду стало почти нечем.

Денег уже не хватало примерно больше половины, ещё надо иногда кушать.

Обычно питался в рабочих столовых, а в магазинах покупал хлеб или рыбные консервы, если 

имелись, да деньги на покупку.

В начале месяца, хозяйка квартиры, выставила меня на улицу.

А октябрь начинался холодным.

Поэтому жил в общагах на птичьих правах, жил в подъездах, жил в подвалах с бомжами, жил на хате, немного знакомых наркоманов.

Работал, где придется, кем придется.

Голодал днями, неделями не мог нормально помыться.

Одно время, стоял в метро, просил подачки.

Ходил к церквям, стоял возле них, выпрашивая милостыню.

Заходил в них, обращался к попам с просьбой о помощи.

Но те, лишь отбрехивались по-собачьи: «бог поможет, сын мой.

Иди отсюда, с богом. Не мешай служителям служить службу... »

Так получалось везде, во всех приходах.

Уходил оттуда прочь, на холодные улицы часто с дождём, высыхая душой.

Хотя куда уже бездушнее,  — суше некуда, один сухой песок на душе оставался, который скрипел потом на зубах с горьким сожалением, да и только.

Отчаяние овладевало мной.

С каждым прожитым днём, моё состояние ухудшалась.

Дело не в том: иногда мог вдоволь наесться добытой шаурмы, поспать в теплом месте.

Нет, не так,  — я зверел, я озлоблялся, становился как все вокруг.

Если бы за моей спиной не пройдена «начальная школа», то...

А так выживал, как мог.

Точно крыса, точнее маленькая крыска, загнанная в угол жизнью.

Однажды, уже стоял конец ноября, меня избили и ограбили, в Выхино.

Наверно только в наших доморощенных злодеях как-то взаимосвязано,  — сразу делать грабеж, вместе с избиением.

Ведь все злодеи на свете, поступают цивильно, как бы по правилам игры преступного мира.

Даже в моей родной школе, негласно узаконилось правило среди хулиганов, когда жертва сама выбирало одно из двух: или избиение, или грабеж.

Вот почему нельзя обойтись, допустим, грабежом, а избиение оставить для другого, более подходящего человека.

Или же тогда конкретно избить, но не выгребать последние деньги из внутреннего кармана моего пальто.

Со мной же случилось и то, и то, одновременно.

Выбиты два зуба, сломана челюсть, нос, ребра, ушибы, так по мелочи.

Лишился заработанных денег, за последнюю неделю работы на частной овощебазе в Капотне.

Документы остались целыми, их в тайнике спрятал, так как понимал, что доверять нельзя: ни знакомым, ни людям с работы, никому.

Даже друзьям, ведь один друг, в кавычках, уже меня кинул.

Вырыл ямку в парке, завернул в целлофан, и всё.

Главное, место твердо запомнить, где припрятал.

В тот вечер из Капотни, возвращался в Выхино.

Ехал на автобусе, а потом шел пешком, срезая улицы дворами.

Там в районе Выхино, у меня свой дом.

Заброшенное двухэтажное здание, где никто не жил.

Он был предназначен для сноса.

Жильцов выселили, а дом никак не сносили.

Облюбовал одну комнатку, в которой на месте стояло неразбитое окно, скрипела на петлях кое-какая дощатая дверь.

Немного обустроил: вешалки под одежду, лежанка, стол, стул, кухонная утварь, полка с книжками, даже рукомойник.

Нет ни воды, ни газа, ни света.

Но зато не нужно платить за неё, к тому же находился один в целом здание.

Воду приносил из других домов в канистре, отопление и освещение заменила найденная керосиновая лампа, керосин приходилось покупать.

А готовил еду, кипятил чай,  — на костре, в общем коридоре дома, где полы из бетона. Сделал вроде очага, из кирпичей, с 

подставкой под кастрюлю и чайник.

Наверно кто-то спросит, как же так: ребёнок, подросток, умеет выживать.

Ничего удивительного нет.

В детстве, скрываясь от насилия отчима, часто прятался в подвале нашего дома.

Сначала подвал был по-настоящему страшен, для одиннадцатилетнего мальчика, но гораздо страшнее оказаться в лапах отчима.

Так подвал дома, стал моим вторым домом

Темные толстые трубы, окутанные желтой стекловатой, по которым вечно что-то бежало, с урчанием двигалось, мрачные потолки, кирпичные стенки, где шныряли бродячие кошки и крысы.

Так же обустроил, свой личный уголок безопасности, в котором мог спрятаться от безумного ужасного мира.

Проблемы в школе с учителями, издевательства одноклассников, притязания отчима,  — всё уходило куда-то... не мог выразить, объяснить даже себе.

В общем, мне становилось спокойно, безопасно, только одному находиться в полном одиночестве.

Тогда мог мечтать о разном, фантазировать о чем-либо; кем стану, или чем буду заниматься, когда стану взрослым человеком.

Немногим позже, Илья Кормильцев напишет песню для «Нау».

Где строчки: «я укрылся в подвале, я резал, кожаные ремни, стянувшие слабую грудь... »

Не знаю, может она пророческая, взятая с меня.

Только не укрывался от какой-то несчастной любви.

А просто прятался. От всех людей.

Можно сказать от жизни самой, тоже.

Мягкая лежанка, из старого матраса, нескольких досок снизу, кипятильник вместе с тусклой лампочкой,  — там проведено электричество с розеткой.

Свой ключ от замка в подвал.

А самое главное свобода, книжки, которых мог читать, и никто не может меня ткнуть носом, что не сделал домашние задания!

Только поздно, перед самым сном, возвращался в квартиру.

Бабушка открывала дверь, охала, спрашивала, допытываясь:

— Где же ты ходил внучек? Есть будешь? А где же ты был всё время? воняет от тебя чем-то странным. Да лицо бледное.

— Да не, ба. Гулял с пацанами, вот они курили. Мне бы покушать, ба.

Потом быстро ел, наскоро мылся, ложился спать.

Отчим с матерью, уже спали в другой комнате, там же братик.

Я отдельно, в одной комнате, бабушка спала в другой комнате.

Когда отчим исчез, то мои укрывательства в подвале стали всё реже и реже.

Стало так, что не стало времени, на это дело.

Поэтому приспособлен к такой жизни, почти нелегальной.

Хотя да, ведь откуда у меня московская прописка?

На московских заводах, меня не брали на работу, в том числе из-за прописки.

Так же работал нелегально: на рынках, на базарах, в магазинчиках.

И вот последнее место работы, грузчиком на овощебазе, вместе с другими доходягами, которую выкупили чечены с большими деньгами.

Погрузка-разгрузка овощей в небольших мешках, в коробках, в ящиках, сортировка в тары. Как раз, в тот вечер выдали деньги за неделю.

Что злодеям мог сделать? Не знаю.

Их несколько, моя способность не стреляет пулями, она не активизируется в мгновение ока, а кулаки и ноги, вполне реальные вещи, заметно ощущая их на своем теле. Через время, когда пришёл в себя, поднялся, отряхнулся, сплюнул зубы, поискал зимнюю шапку из меха, её нигде не оказалось, видно тоже с собой прихватили злодеи, поплелся дальше, благо ноги остались целыми.

Наступило раннее осеннее утро, когда вышел на дорогу, ничего не соображая.

Потом не помню...

Я очнулся в 

комнате.

Понял, что очутился в больнице.

Мне показалось, что весь в гипсе.

Чуть пошевелившись, понял, что почти не так.

В гипсе одна нога, поясница, таз, туловище в бинтах.

Ещё в гипсе голова, нижняя часть.

Меня здесь врачевали,  — понял,  — и буду жить дальше, вполне возможно.

Тоже понял.

Не сопротивлялся уколам, кормления одной кашей через трубочку, капельницам, туалетным «уткам».

В палате было скучно, одновременно хорошо.

Прошел день, два, или неделя, не знаю.

Мне делали уколы, после которых хочется спать

Прежде чем в палате появился мужчина.

Нет, заходили медсестры, врачи мужчины.

А этот же выглядел посторонним, просто одетым в белый халат.

Я лежал, так как не мог встать, а он стал расхаживать по палате.

Говорить при этом:

— Моя жена сбила тебя на дороге, парень. Вот отвезли в больницу.

Эта больница, самая лучшая, дорогая в городе.

Тебе сделали полный рентген. Где надо, загипсовали.

Тебе понятно?

Чуть кивнул.

— Ты будешь писать заявление в милицию?

— Нет,  — мотнул отрицательно.

— Тебе есть куда идти, после больницы?

Снова нет.

— Может, деньги ты хочешь?

— Нет,  — также мотнул.

— Тебе что-то надо здесь? Может фрукты там, шоколад, сладкое, или что-нибудь?

— Нет,  — помотал головой. Ведь не мог изъясняться словами из-за сломанной челюсти.

— А что тогда?

Жестом показал, что не могу говорить, нужна бумага, чем писать на ней: ручку, или карандаш. Он сразу догадался, в чем тут дело.

У него с собой нашлась авторучка, листок бумаги с папкой в твердом переплете.

Так получилось даже удобней, писать лежа.

Стал черкать слова на листе, а мужчина читать их, участвовать голосом:

— Мне нужен шанс. И книжки.

— Шанс? Книжки?— он удивился.

— А какие тебе книжки нужны?

— Что-нибудь из нового,  — написал.

— Ладно. Будут тебе книжки. И телевизор цветной.

— А что ты умеешь делать?

— Я крой...  — голова закружилась, ручка выпала из пальцев.

— Кто, кто ты, крой... чего?  — принялся спрашивать мужчина.

Но уже погрузился в сон.

Мне снились пальмы, почему-то фиолетовый фламинго.

Он стоял возле моря, смотрел одним выпуклым глазом на белого голубя, который куда-то летел высоко в голубом небе.

Через день в палате появился цветной телевизор, две стопки книг на тумбочке со специальной подставкой, чтобы их мог брать рукой, класть обратно, без посторонней помощи.

Теперь не было скучно, а только хорошо.

Сон, еда, лечение, быстро привели меня в норму.

Через неделю, мужчина появился снова.

Открылась дверь в палату, он вошел.

Как всегда работал телевизор, читал очередную книжку, по-моему, Полякова «100 дней до приказа», про армию, про службу.

— Привет парень.

— Здравствуйте,  — с трудом выговаривал слова, у меня получилось произнести «здраст».

— Значит, поговорим.

Сначала он присел на стул, возле койки, внимательно осматривая меня как доктор.

— Знаешь кто я?

— Нет, пока нет.

Он усмехнулся. Люди часто так делают.

— Я Фишман, Лев Янкелевич.

— Из «Менатепа»?

— Да, из того самого.

Так как у меня находился цветной телевизор, то весь день смотрел новости, разные передачи. Поэтому был в курсе, что в Москве есть сейчас банк «Менатеп», а главный в нём, какой-то банкир Фишман.

Вообще тот телевизор сыграл со мной злую шутку, даже несколько шуток, навевая потаённые желания, ведь сначала он изменит мою жизнь.

Кстати, тогда 

же увидел ученого Сахарова, автора учебника по физике.

Он выступал с речами на съезде народных депутатов СССР.

Фишман встал, отошёл к окну, стоя спиной, стал спрашивать;

— Что ж, ты знаешь, кто я. Теперь давай поговорим о тебе.

Кто ты, что ты, откуда. И так далее. Кстати: при чем тут «крой»? Ты тогда написал об этом, в прошлый раз. Ты что, швея?

— Нет, не швея. Я не умею шить.

— Тогда как понимать?

Вот что ему сказать, весь такой поломанный, красивый в бинтах, на больничной койке: что, мол, герой, всё такое, приехал покорять Первопрестольную, имея при себе лишь черт знает что?

— Мне трудно объяснить, на словах.

— А ты попробуй.

— В общем; влияю на мозги людей, переделываю их, в лучшую или в плохую сторону. По моему желанию. Так сказать, перекраиваю заново.

— Заново?! А это интересно, очень, очень, интересно.

Стал нервно бормотать он, непрерывно расхаживая по палате.

— Хорошо, хорошо, ну допустим, ты такое умеешь. Допустим; у меня есть, один товарищ, которому, кхм, требуется, что-то поправить в голове, чтобы он, то есть он, своей рукой, подписал одну бумажечку. Возможно?

— В принципе, да. Нужно находиться возле него, или общение с ним.

— Понятно, понятно.

Конечно, еврей, к тому же банкир из московского банка «Менатепа», Лев Янкелевич, сразу просёк фишку, на чем можно поиметь выгоду.

Разумеется, используя меня, в своих интересах.

— А-а, а вот, это вот...  — стал сбивчиво говорить, не решаясь идти дальше.

— Говорите смелей,  — приободрил его.  — А то непонятно в чем дело.

Он успокоился, подошел к крану, из-под него выпил воды.

Затем присел на койку, осторожно, аккуратно, чтобы не задеть мою ногу.

Стал её почему-то гладить.

— У меня в семье, личное горе. Есть дочь, она здоровая, хорошо растет, танцует, плавает, бегает. Но с головой что-то не то, понимаешь?

— Понимаю. Что ещё с ней?

— Она не ходит в обычную школу, учителя приходят к нам домой, но наверно это не так важно?

Я отрицательно покачал головой, он продолжил:

— У неё есть разные девочки подружки. Они нам говорят в последнее время, что Люсьен не такая, она изменилась..! Да сам замечал...

— А что врачи, доктора, вы обращались к ним?

— Ну конечно, водили к докторам, ничего не нашли, кроме булемии.

Вроде такой болезни, от нервов. Когда ешь и рыгаешь, ешь и рыгаешь, не можешь остановиться. Понимаешь?

— Понятно,  — сказал, хотя ничего не стало понятно.

— Я попробую вам помочь, но... Но ничего не обещаю.

Он цокнул языком:

— В том то проблема: как я тебе могу довериться? На словах ты говоришь правильно, вроде «лев толстой», а на деле что, «хер простой»? Чем подтвердишь, скажем так, дарование?

— И вот это,  — он показал указательным пальцем вверх.  — Твой шанс. Только один.

— Я понял. Хотите на вас, попробуем. Хотя вряд ли вы желаете. Давайте на другом человечке, мне как раз, сосед бы не помешал, а то скучновато.

— Сосед? Ладно. Будет тебе сосед.

— А что с ним сделать?

— Что угодно. Хотя, сделай лучше 

его,  — кинул он, уходя и захлопывая дверь.

За ней послышались шаги многочисленной охраны банкира.

На следующий день, в моей палате появился новый пациент.

Санитарки ему притащили другую койку, тумбочку.

Он слабоумный дурачок, парень лет 25, широкостный, полнотелый, специально присланный мне из «Кащенко», для опыта.

И для моего шанса.

Что про него,  — типичный ипохондрик, гидроцефалия, шизофрения, присутствует слабоумие, невнятная разговорная речь.

Но уже потом стал так разбираться, сыпать терминами.

Тогда же, в палате, приходилось действовать по мере ощущений, на ощупь.

Он выглядел не очень буйным, а так, чуть помешенным, а медсестры сказали, что он будет на таблетках.

— Ну ты понимаешь, для твоей же безопасности,  — медсестричка сделала лукавый вид, как бы стала заигрывать.

— Нет, давайте без таблеток. Он мне нужен как есть. Понимаете?

— Понимаем, Лев Янкелевич, предупредил об этом. Под твою ответственность, рыженький.

Кокетливо виляя задом под коротким халатиком, молоденькая медсестричка вышла из палаты.

Вот так дела! Мне 16 лет, только что вылез из подвала, а доверяют жизнь человека. Полностью. Правда, не совсем полноценного, но все же.

Уже потом с возрастом пришла такая мысль:

А что если человек проживает жизнь не совсем корректно.

То есть: когда человек уже взрослый, ему наплевать, сколько ему лет:51, 52, или 53. С точки зрения совершенных действий.

Имеется в виду обычный человек.

Допустим мужчина, слесарь на заводе.

Ему без разницы, типа день прошёл и ладно.

Год прошел, ну ближе к пенсии.

А если взять мальчика: допустим меня.

С десяти лет, каждый прожитый день казался мне адом.

За один год в детстве, я бы взял как на войне, за сто обычных лет.

То есть за один детский год совершал столько, сколько не мог совершить ни один взрослый мужик за всю свою жизнь.

Эта гипотеза казалось абсурдной, но в тоже время правильной.

Ведь не зря доверили жизнь другого...

Тут покосился на «другого», который сбивал мои мысли громким храпом, на соседней койке.

Стал мысленно готовиться к процессу.

Что думал? Много чего.

Я повидал тогда: как бомжи мочатся, после на асфальте, растекается лужа мочи.

С маслянистой пленкой сверху.

Которая играет всеми цветами радуги, означая скорую смерть.

Когда цирроз, распад печени после распития «паленки».

Как люди живут на свалках, как люди живут возле мусорных баков.

Как они живут в подъездах. Как живут в метро.

Как живут на вокзалах. Как живут на кладбищах.

Как живут на рынках, в торговых палатках.

Всё знал, то есть познал, сам на себе.

Когда день, или ночь, сплетаются в один комок сжатого отрезка времени.

В подвалах, в заброшках, на теплотрассе, не имеет никакого значения.

Темно, значит ночь.

Немного светло,  — значит день. Новый день.

Новые проблемы, как достать еду, как достать воду.

Как согреться. Как помыться, как подстричься

В свои 16 лет выглядел дедом обросшим.

Только бороды не хватало.

Теперь тот «другой», являлся для меня простой подопытной мышью, над которой должен совершить опыт.

Не знаю, человек падает, падает, как я, потом опускается на самое дно.

А потом бац. Какая-то невесомость, последний шанс.

То ли от бога, то ли от банкира.

Хотя какая разница, тот и другой еврей.

Вот и всё. Такая психология.

Фишман собирается использовать меня?

Добро. Только использую тоже его,  

для себя лично.

Не желал жить дальше с бомжами.

В заброшку в Выхино, мне уже не хотелось.

Хотелось жить как все нормальные люди.

С туалетом, с ванной, с нормальной едой.

Видимо повлияло моё пребывание в очень комфортных условиях, и телевизор.

Наступила ночь, «другой» храпел.

С ним не общался в тот день, когда его доставили в палату.

Он все время спал и спал.

Наступила ночь, «другой» храпел, медперсонал затих, тогда приступил к работе...

Я в скафандре, опускаюсь на чужую планету.

Ее поверхность изрыта червоточинами, изъеденными плотоядными червяками.

Мне нужно зачистить поверхность, от них, своим мощным лазером.

Надо мной парит мой космический корабль, в форме голубя.

Так почему-то надо, чтобы он выглядел именно таким.

Поверхность планеты, вскоре стала выжженной пустыней с песком и барханами, вместо извилин. Теперь нужно посеять семена на планете, чтобы она не осталась совсем пустой, из моего заплечного ранца. Семена новой жизни...

— То есть, ты как бы высадился, просто посадил семена?!

Недоумевал Фишман, когда появился вместе с каким психиатром, через пару дней.

Тот врач, сначала осмотрел моего подопытного, а он стал связно говорить, отвечать на вопросы из тестов, выказывая некоторую логику.

Психиатр удивился заметным превращениям, при этом сообщив об тех фактах банкиру, затем забрал пациента, обратно, с собой.

— Ну да.

— Когда же в основном проявиться, до конца?

Я пожал плечами.

— Не знаю. У всех по-разному. Он будет вполне обычным человеком, конечно не профессором, а вроде слесаря, грузчика, ну или сантехника. Ведь они тоже нужны в повседневной жизни.

— Но разве так можно поступать с человеком?

— Не знаю, когда как,  — решил схитрить.

— Иногда не получается. Вот хоть тресни, а не получается.

Продолжал врать.

— Может с вами не получится. С дочкой вашей. Это ж то дело такое, сами понимаете.

— Богоугодное,  — с трудом выговорил слово.

Хотя при чем тут бог.

Способность моя, основана на науке.

Никакого тут бога, или дьявола, нет и в помине.

Одна наука, физика, ещё так сказать, моя уникальность.

Но людям нравится, когда поизношу слово «бог», они тут же суют мне деньги. Будто я мессия. Хотя был бы мессия, то есть Христос, взял бы он бумажки?

Думаю, нет. А я брал.

Потому что без денег нельзя прожить.

Без любви можно. А без денег нет.

Деньги у людей, новый бог, которому они готовы служить вечно.

Понимаете, в чем дело: зачем человек живёт, если он не помнит, не знает, или всё же забыл.

Вот один мой главный секрет: Нужно посмотреть на себя как со стороны.

Нет, в зеркало смотреть не надо. А со стороны. С другой стороны.

Надо выйти из тела, посмотреть на себя, дальше управлять самим собой.

Примерно как в игре, когда смотрите на любимого персонажа, управляете им сверху, уже вне игры.

Захотели, чтобы он пошел, вот он пошел в том направление куда указали.

Захотели, чтобы он сделал то и то, он тогда станет выполнять ваши команды.

Нет, не можете? тогда, увы. Поздравляю, Вы не кройщик.

Даже не пытайтесь им стать, никогда.

С наступлением весны 1990 года, после выписки из больницы, поселился в коттедже, у Фишмана, с семьей

Лечение дочери, плюсом 

подписание какого-то важного документа от его знакомого, требовало такого шага.

Но вышло плохим решением, для нас двоих.

Банкир, после обработки своего компаньона, всё время подозрительно косился.

Приставил человека из охраны, чтобы он постоянно ходил, следил за мной.

Затем случайно, подслушал разговор, как Фишман, распорядился, тому охраннику, чтобы он меня «убрал». После излечения дочки, чисто, без свидетелей.

Я почувствовал прямую угрозу своей жизни.

Конечно, понимал, что теперь либо он, либо я его.

Это только вопрос времени.

Предпочел тот вариант событий. Где, чтобы я его.

Так сказать, устранил. Без стрельбы. Без крови.

Вскоре «оно» произошло: незаметно для него провел сеанс над ним.

Банкир превратился в маленького ребёнка, в умственном плане.

Всех такой расклад устроил; тайных конкурентов, его знакомых, того охранника, супругу с дочкой, ведь все капиталы переходили к ним, меня тоже.

Его дочь вылечил, как он хотел.

Контракт выполнен, в полном объеме.

Всё же так не хотелось покидать тот великолепный дом, но приходилось.

В мае окончательно съехал.

Дальнейшие события требовали этого, иначе был бы связан по рукам, а я предпочитал быть свободным художником, как папа.

В начале 90-ых годов, окружающие люди смотрелись слишком юными, роковые события проистекали быстро, а время шло достаточно медленно, именно для вечно торопящейся жить, молодежи, последнего потерянного советского поколения.

В 17 лет, мы ощущали себя взрослыми, чтобы действовать вполне логично и ответственно, разумеется, по нашим меркам сумасшедшего времени перемен.

Нам казалось, что у всех людей достигавших тридцатилетний возраст, начинается седая невесёлая старость. Такое загадочное обстоятельство тогдашней реальности.

Чумак, Кашпировский, Джуна,  — они сделались первооткрывателями в новой области психотерапии, которой называл «кроением», через экран телевизора.

Разумеется, они обладали зачатками некоторых способностей влиять на мозг человека, пусть даже посредством гипноза, действующего в первую очередь на медицинские показатели.

На вырученные деньги от гонорара банкира и его знакомых, над которыми тоже проводил небольшие лечебные сеансы, от головных болей, мигрени, всего такого, по объявлению в газетке, снял кое-какое жилье.

Конечно, не в центре, а так, скромную комнату в «коммуналке».

Купил новую одежду на рынке, записался в библиотеку, ещё на коммерческие курсы по психологии, они оказались платными, но мог пока себе позволить.

Ходил на выставки, в музеи, на концерты, старался завязывать полезные знакомства, для поиска подходящей для меня работы.

Находился в раздумьях, в какой новой области приложить свои руки и ум.

Еще дома на родине, понял, что сейчас существуют огромные возможности, для молодых творческих людей, которые самонадеянны, полны сил, мечтаний, желаний прожить жизнь как можно ярче.

Я считал себя тоже таким же, насмотревшись цветного телевизора в моей палате.

Кроме психотерапии, можно пойти в игорный бизнес, повсюду открывались казино, игровые дома. Там требовались портье, крупье, прочие.

Стать трейдером, брокером, или дилером на торговых биржах: в газетах уже печатали биржевые сводки.

Но как понимал, для этого надо учиться на какого-то «менеджера».

Ещё появились маркетологи, промоутеры.

Пойти в сетевой маркетинг по продажам «гербалайфа», других БАДов.

Благо не надо учиться, хотя для этого нужно внести первоначальный взнос за распространяемый товар.

Или податься в рекламу, создавать рекламное кино, сочинять крутые слова.

Уже тогда по телевизору стали показывать 

рекламу.

Это были простые заставки, между передачами, появляющимися на экране секунд на двадцать.

Заставка, на нашем мутном черно-белом телевизоре выглядела примерно так: большими буквами сверху написано «реклама», какие-то расплывчатые картинки, сами слова в середине: «мы продаем памперсы», или: «мы продаем сникерсы», или же: «мы продаем сникерсы и памперсы».

Мелким текстом внизу,  — «товары из Германии», неразборчивые адреса, телефонные номера, ещё какие-то цифры.

Мне самому, маме, бабушке, другим, непонятно: что такое памперсы?

А что такое сникерсы? Это еда? Бытовая техника, а может автомобили?

Честно говоря, думал, что какие-то игрушки, вроде детского конструктора.

В советской глубинке, простые люди не знали непостижимые слова: майонез, кетчуп, тостер, или блендер.

Поэтому досадовал: зачем нельзя, понятно объяснять зрителям?

Например, снять красочное кино, только коротенькое, как музыкальный клип?

Со звуком, с музыкой, с понятным текстом, который произносит диктор, или красивая девушка в кадре волнующим голосом.

Ещё можно пойти в шоубиз, там делать поп-звёзд, организовывать концерты для них, снимать музыкальные ролики.

Но всё для меня пока оставалось темным лесом с волками, в который боялся соваться без нужных связей.

Я не старался афишировать самого себя, только при случайных встречах с интересными людьми лишь намекал, что обладаю некоторыми способностями, поэтому могу оказать полезные услуги состоятельным господам, за определённую сумму. Разумеется, приличный процент от суммы пойдет тем, кто нас сведёт.

На одной из таких встреч узнал концепцию отношений под названием «друго—меры», глубоко повлиявшую на мою дальнейшую жизнь.

Произошло в ходе беседы со встречным, о ценностях западной жизни.

Как-то раз один человек, которого считал своим другом, позвал меня прогуляться на бесплатный концерт каких-то рок-групп, выступавших в местном «ДК»

А после, товарищ пригласил к его знакомым девушкам, они тоже оказались на концерте. Сначала мы их искали в одном месте на крыльце, когда их там не оказалось то пришлось идти в другое место, на автобусную остановку.

Товарищ заприметил свою девушку, с подружками.

Их оказалось две, одна из ничего такая блондиночка, высокая стройная.

Товарищ с девушкой шел впереди, подружки отстав и сбоку, я же плелся позади всех. Потом мы вернулись назад, оказались на крыльце «ДК».

Там оказался ещё один крендель, сидящий на ступеньках, парень с длинными волосами, похожий по образу на хиппи, он курил сигарету.

Тут увидел, как друг тоже курит рядом с кренделем.

От неожиданности подскочил к нему:

— Ты что, друг хороший, куришь? Не знал.

— Да нет, так, балуюсь.

Крендель тут произнес, затягиваясь сигаретой:

— Есть друзья, а есть другомеры.

— А это как?  — обратился к патлатому кренделю.

У нас завязалась беседа.

— Ну как, примерно так,  — стал он объяснять.  — Вот есть друг, но со своей меркой. Типа ты мне друг, но есть строго определённые границы, за которые не стоит переходить. Затем второе: друг, но который якобы находиться в другом измерении. Вроде как он обладает другим менталитетом. Вроде европейца, или гея, или ещё лучше, когда субъект состоит в шведской семье.

— В Европе это нормально, но в России. Боже упаси.

Есть ещё третье: друг, когда он совсем другой, поэтому меряет ваши отношения в дружбе своей 

мерой. Отличные от того, что вы, допустим, имеете в виду в данный момент. Поэтому в нашей жизни не существует больше друзей, а есть только другомеры.

— И как их распознать?

— Да никак, нет способов уберечься от них. Только, так сказать, познавая на своем опыте.

После этого общения, в уме принялся развивать мысль дальше: а что если вокруг меня больше нет; ни друзей, ни подруг, ни людей, ни знакомых, ни коллег.

Ни даже родственников, а есть только сплошные другомеры.

Которые что-то постоянно меряют и отмеряют.

Пришлось пересмотреть своё отношение к дружбе, к знакомым, теперь стал оценивать людей, от степени полезности или неполезности, для меня, в конечном счёте. А тот друг вскоре выбыл из моего круга общения, ведь он стал для меня абсолютно неполезен, у него на уме остались одни гулянки, к которым скоро добавились азартные игры на деньги в споро открывавшихся казино.

Когда предоставлялась возможность, то ходил на выступления всевозможных экстрасенсов, прорицателей, колдунов, магов, ведунов, шаманов, гипнологов, парапсихологов, в том числе грамотных шарлатанов, именитых и не очень.

Их афиши, рекламные листовки, клеились на каждом углу.

Подмечал, ни сколько за тем, что они умеют делать, или не умеют, для меня не важно, а как они делают: как двигаются на сцене, какие применяют жесты, какие слова выговаривают. Такие наблюдения выходили школой хороших манер, как подать себя будущим клиентам.

Выступающие мастера, бывало, практиковали массовый гипноз на зрителях, иногда у них получалось, иногда нет, так происходило от силы способностей, вогнать сразу хотя бы несколько людей из зала в лёгкий транс, похожий на сон.

Во время этого, сам пробовал вмешиваться в процесс, в одном случае желая воздействовать на окружающую публику, в другом, повлиять каким-то образом на самого экстрасенса. Но ничего не удавалось.

•  •  •

Пришлось пересмотреть своё отношение к дружбе, к знакомым, теперь стал оценивать людей, от степени полезности или неполезности, для меня, в конечном счёте. А тот друг вскоре выбыл из моего круга общения, ведь он стал для меня абсолютно неполезен, у него на уме остались одни гулянки, к которым скоро добавились азартные игры на деньги в споро открывавшихся казино.

Когда предоставлялась возможность, то ходил на выступления всевозможных экстрасенсов, прорицателей, колдунов, магов, ведунов, шаманов, гипнологов, парапсихологов, в том числе грамотных шарлатанов, именитых и не очень.

Их афиши, рекламные листовки, клеились на каждом углу.

Подмечал, ни сколько за тем, что они умеют делать, или не умеют, для меня не важно, а как они делают: как двигаются на сцене, какие применяют жесты, какие слова выговаривают. Такие наблюдения выходили школой хороших манер, как подать себя будущим клиентам.

Выступающие мастера, бывало, практиковали массовый гипноз на зрителях, иногда у них получалось, иногда нет, так происходило от силы способностей, вогнать сразу хотя бы несколько людей из зала в лёгкий транс, похожий на сон.

Во время этого, сам пробовал вмешиваться в процесс, в одном случае желая воздействовать на окружающую публику, в другом, повлиять каким-то образом на самого экстрасенса. Но ничего 

не удавалось.

Пока не произошел один случай на выступлении одного именитого целителя, стоявшего в одном ряду с Кашпировским по престижу, Германа Незнанского.

На дворе стоял июнь 1990 года.

Я с трудом купил оставшийся билет на его шоу, за тридцать рублей, почти на мои последние деньги на тот момент.

Билет приобретён на место в первом ряду зрителей, рядом со сценой.

Еще поэтому билет оказался дорогим.

Обычно билеты, на средних рядах стоили на целителей как в кино: от рубля, и до пяти рублей.

Выступление проходило как обычно: экстрасенс показывал опыты, угадывание предметов, психологические фокусы, прорицания. Многочисленная публика в просторном зале, громко аплодировала, смеялась над шутками, иногда плакала над жалостливыми историями. Под занавес, раз шло так удачно, он решил провести массовый сеанс гипноза, над доверчивыми людьми, среди которых, разумеется, находились «подсадные утки». Их использовали все экстрасенсы, в то время.

— Раз, два, три,  — сделайте тишину в зале,  — велел он, хорошо поставленным баритоном с дикцией, стоя перед микрофонной стойкой.  — Закройте глаза. Не бойтесь. Сейчас вы все погрузитесь в сон. В легкий сон. Это полезно. Очень полезно...

Он стал делать магические пассы, я закрыл глаза, но не для того чтобы поддастся чужому гипнозу. Сначала стал концентрироваться на общее биополе зрителей, вроде как нейтрализуя влияние. Потом перекинулся на оболочки самого целителя, оно выглядело для меня в форме яйца, стараясь внушить ему мысль, что ему надо прямо сейчас приступить к приседаниям.

Напрягся, человек на сцене отчаянно сопротивлялся, ставил защитное «зеркало», кровь в висках застучала сильнее в такт ударам сердца, в последнем усилие увеличил внушение, выступили капли пота на лбу,  — и у меня получилось.

Для меня незримое действие представилось так, будто проткнул на расстояние воздушный шарик, чем-то острым.

Тут открыл глаза, тот человек на сцене,  — но человек ли, или же безвольная марионетка в моих руках, ведь он находился полностью под моим управлением,  — пошатнулся, изгибаясь в нелепых движениях.

Моя цель достигнута, поэтому вышел «из него».

Тем временем по залу пробежал гул разочарования.

Обретший себя, человек на сцене, тотчас нашёл меня глазами среди всей публики.

Он сразу понял, кто это сделал и зачем, покачал головой, затем вперился многозначащим взглядом. В нем всё высказано без малейших слов: мольба о помощи, укоризна, чуть угрозы, немного насмешки.

В ответ сжал рот, высказал ему, тоже без слов, невербально: «Мой косяк, признаю. Но помогу исправить ситуацию. Сейчас всё будет! »

Кивнул ему, снова закрыл глаза, входя в общее поле.

Гул в зале постепенно затих.

Стало невыносимо тяжело держать под контролем сотни сознаний, вдруг ощутил поддержку, тот человек со сцены, помогал, в свою очередь, мне справиться.

Не прерывая контроль, открыл помутневшие глаза, и огляделся.

Все люди в зале спали мертвым сном, за исключением некоторых, особо стойких.

Сил больше не оставалось, я вышел «из всех», потом сидел кое-как на месте до конца концерта, чтобы не потерять сознание.

Зрители вскоре очнулись, не понимали что с ними сотворилось, а после того как разобрались, долго, благодарно рукоплескали целителю за красивое завершение, получение немножко волшебства.

А человек 

на сцене обретал свою порцию славы: принимал цветы, раздавал автографы, произносил в микрофон прощальные слова такой признательной публике, торжественно махал рукой на телекамеру, ведь концерт снимался телевидением. Затем он удалился за портьеры, зрители толпами потянулись к выходам, ведущим в холл и к гардеробу.

Возле моего уха раздался голос, какой-то молодой мужчина, хорошо одетый, в костюме, в галстуке, склонившись надо мной, официально обратился:

— Пройдемте. Герман Олегович вас ожидает в гримёрной.

— А вы кто?

— Его помощник.

— Не могу пока встать,  — пожаловался на плохое самочувствие.

— Ничего, давайте вашу руку, вот так, теперь обопритесь на меня, пошагали...

Ухватившись за плечо, покачиваясь будто пьяный, с помощью помощника, который меня вёл, указывал путь, поплелся куда-то за сцену.

Гримёрная, для важных персон, представляла собой кабинет состоятельного господина, например бывшего банкира Фишмана: на полированном дубовом столе лежала гора букетов. Стол поменьше, заставлен бутылками с алкоголем, какой-то вкусной едой, точнее деликатесами, выложенными на аккуратные фарфоровые тарелочки.

Кинул голодный взгляд на них, на столике находилась красная икра, сервелат, тонко нарезанное мясо, зелень, фрукты, ещё желтые шарики, похожие на виноградинки. Потом узнал, что это оливки.

Герман Олегович, с элегантной внешностью, актера Вячеслава Тихонова, возрастом, казавшийся лет на сорок, с усталым видом развалился на черном кожаном диване. Он уже находился в благодушном состоянии «без галстука», со стаканчиком напитка золотистого цвета в руке.

— Что ж вы так, молодой человек, неожиданно, без всякого предупреждения? Взяли, вмешались?

— Захотелось. Попробовать, тоже как вы,  — огрызнулся. Я был голоден, очень хотелось кушать, запах еды щекотал ноздри.

— И что?! Узнали, как бывает?

— Тяжело, много сил уходит,  — признал.

— Ага, теперь знаешь что такое «откат»,  — мужчина отпил из стаканчика.  — Хотя, за содействие в гипнозе, спасибо. Это же надо,  — весь зал заставил спать! Хорош!

— Ладно, присаживайтесь, в ногах правды нет,  — Герман Олегович, обратился к помощнику, который стоял рядом со мной.  — Борик, подай нашему гостю стул.

— А что вы конкретно умеете делать? В нашей работе.

Борик, из угла, где висело зеркало, принес стул с мягкой обивкой, придвинул его к столику с едой, я уселся, обдумывая ответ. Может признаться в своих умениях? Возможно новый шанс, для меня, то, что безуспешно ищу? Очень выгодное знакомство.

— Выпьете? Есть коньяк, джинн, ром, виски, вино.

— Вино,  — сделал выбор. В семнадцать лет уже пробовал алкоголь, но даже от одного стакана пива сильно пьянел, не говоря уже от водки, или вина.

— Борик!  — Герман Олегович, сделал ему знак.

Помощник задвигался, обслуживая мою персону.

Мужчина молчал, подробно разглядывая меня, ожидая, пока сделаю первый глоток вина, с вилки попробую желтоватые виноградинки. Они оказались солеными, но приятными на вкус.

— Итак, что скажете? В чем вы сильны?

— Я умею из дурачка сделать нормального человека, и наоборот.

— Немного недопонял. Это как?

— Ну как: могу лечить, могу калечить. В зависимости от моей цели.

Герман Олегович залпом допил остатки, поднялся с дивана, заходил по гримёрной, затем налил себе из бутылки, отпил, поднял голову, хищно уставился в пространство 

потолка.

— Понятно: кто на что учился. Так ведь, молодой человек. Кстати, как вас звать?

— Голубь, то есть Демьян Голубев.

— У тебя,... ничего, если мы перейдем на «ты»?

— Да, ничего.

— Так вот, у тебя, Демьян Голубев, недурственные способности. Пойдешь ко мне, работать? Артистом, оригинального жанра. Правда, вторым номером, на подхвате. Освоишься, всему научишься. Пока молодой, на гастролях, может съездишь за границу. Придумаем интересные вещи. Потом сделаем тебе «сольник», на второстепенное отделение. Хорошие деньги будут, кстати. У тебя есть сейчас работа?

Я отпил вина, от него немного затуманилась голова. Оно светлое, очень вкусное, наверно, дорогое,  — подумал, и закусил мясной нарезкой.

— Работы нет.

— Ну вот, что тут думать?! Соглашайся!

— Извините, Герман Олегович, не моё: концерты, гастроли, зрители.

Мне бы, что-нибудь, другое.

— Например?

— Не знаю, как объяснить: понимаете, я же могу намного больше, чем тратить себя на простое развлечение публики.

— Хмм, но это работа, и это жизнь. Пойми: так живут все артисты, экстрасенсы.

В том числе, он тоже,  — Герман Олегович кивнул на большой плакат с Кашпировским, висевший рядом с афишей его самого.  — Ты думаешь, я так не живу?! Живу, ещё как живу! Мне эти гребаные концерты,  — во где стоят!

Он рубанул себя ладонью по шее.

Я недовольно покачал головой, вино давало о себе знать:

— Мне нравиться работать индивидуально, понимаете, с каждым человеком наедине. А так, на сцене, с сотней человек... Не моё.

Наверно вы даете маленькие концертики, вроде «квартирников»?

Вот там вполне могу...

— Возможно, возможно... а это идея... Индивидуальные сеансы.

Герман Олегович оживился:

— Готовые сеансы, не только с гипнозом. Но послушай: это же достаточно опасно!

— Смотря для кого,  — заметил философски.  — И в какую сторону пойдет.

Может в хорошую.

Он задумался, после произнес:

— Хотя есть один большой гадюшник, где тебе можно развернуться. Если так хочешь.

— Какой?

— Политический,  — Герман Олегович брезгливо поморщился.  — Но даже я стараюсь туда не влезать, чтобы не замараться.

Он вздохнул, отпил большой глоток, продолжил:

— Депутаты, чиновники, начальники, министры, коммунисты, партийцы из Демсоюза, «либералы»,  — чертов клубок из ядовитых пауков! Все хотят власти и денег.

— Мне без разницы, лишь бы платили бабки!— заявил.

— Что ж, я услышал тебя. Борик, принеси ещё один стул и выйди за дверь.

Смотри, чтобы никто не зашёл. У нас будет разговор тет-а-тет.

Помощник принес стул, затем послушно удалился.

Герман Олегович сел на него, долил стаканчик из неполной бутылки, наклонился ближе, так, что его лоб почти касался моей головы:

— Теперь объясню на пальцах:

Высший эшелон власти, да средний уровень, плотно курирует КГБ.

Сам понимаешь, так просто к ним не подобраться.

Низшее звено, думаю, неинтересно, и мне, и тебе, оно так, мелочь на ровном месте.

А вот политики, так сказать, из новой поросли: депутаты, банкиры, экономисты, кооператоры, либерасты, переодетые коммуняки,  — уже любопытно.

Кобчак, Зюганов, Жириновский, товарищ Цинь,  — какой простор!

Кстати, сейчас появились молодые ребята: Яблонский, Немцов, Гайдар.

Называют себя младореформаторами России. Правда, пока будущими. Могу устроить встречи.

— Гайдар. А кто это?  — переспросил. Другие фамилии незнакомы.

— Внук того Гайдара, который детский писатель.

— Понятно.

— 

Да что тебе понятно!

Герман Олегович неожиданно вскочил, стул отлетел от него, стал нервно расхаживать. Он уже прилично захмелел, от выпитого алкоголя.

— Понятно. Там такие деньги крутятся! Что тебе не снились, понимаешь.

Да что там деньги! Там такие темы возникают!

Он с выражением чего-то громадного и великого, обхватил свою голову:

— Пойми: там будущая власть, перемены в обществе, в курсе страны, в экономике, в системе, в государственном строе, в идеологии, в конце концов...

Вот сейчас идеология коммунистов. Но только пока.

А если развалится Союз, а он скоро развалится, закончится социализм, разгонят партию, то, что тогда будет?! Что придет на смену вместо нее? Ты знаешь?

— Не знаю.

— Воот! А будет идеология капиталистов, или того хуже, каких-нибудь националистов.

— Что я тебе объясняю?!! Да ты можешь по щелчку пальца переделать, любого политика... пойми:  — любого.

— Я уже делал так,  — признался.  — Мне не понравилось.

— Кого же? Если не секрет.

— Дома,  — отчима, а здесь Фишмана, того банкира. Который больше не банкир.

Он стал угрозой для меня, как отчим, поэтому вынужден так поступить.

— Ах вот оно что. Твоих рук дело, значит? Слышал, слышал. В новостях передавали.

Мы замолчали, Герман Олегович наполнил стаканы: себе виски, мне вином.

— Помянем, что ли.

Затем выпили: он приличный глоток, я же едва пригубил.

— Получается, тебя, мучает совесть?  — вдруг спросил.

Пожал плечами:

— Вроде того.

— Ясно. А ты знаешь, что такое «синдром Аспергера»?

— Нет. Не доводилось. Но читаю, хожу в библиотеку, беру книжки: Фрейда, Юнга, Ницше. Наверно не добрался до этого,  — стал оправдываться за безграмотность.

— Тогда слушай, я тебе скажу, как психолог психологу.

Если коротко: когда человек не испытывает естественных эмоций: ни страха, ни жалости, ни сожаления, ни стыда. Вообще никаких. Так устроена психика у него.

Разумеется, любовь, радость, счастье,  — тоже ему недоступно.

Психологи говорят, что это болезнь, или нарушение психического развития.

Но они ошибаются, обычная особенность личности.

Полученный в результате, немного искривленный геном человека, из-за каких-то химических мутаций.

— Хотя, признаюсь, скажу тебе откровенно как есть, вот эти все политики, понимаешь,  — Герман Олегович обвел рукой вокруг себя.  — Они поголовно больны цинизмом. Да, да, не удивляйся, цинизм,  — одно из проявлений синдрома Аспергера. Им плевать на всё человеческое!

Ты хоть знаешь, вот зачем человек идет в политику?

Думаешь, он хочет что-то сделать хорошее для народа, для страны?

Нее, ошибаешься: он идет в политику, чтобы получить власть, приобрести доступ к деньгам, к большим деньгам; к миллионам, к миллиардам, к триллионам.

Для этого, тот человек согласен на всё, понимаешь на всё: на смерти, на кровь сотни тысяч людей.

— А как это сделать, спросишь меня?

Всё находиться там,  — Герман Олегович показал пальцем вверх.  — У меня появилась теория, что люди политики, у них есть своя секретная секта, с лабораторией, где специально вводят себе в организм вирус синдрома Аспергера. Они превращаются в человеческих роботов, чтобы ничего не чувствовать, кроме власти.

Он отпил из стакана, продолжил:

— Так вот, к чему клоню: если хочешь окунаться в дерьмо, сделайся сам дерьмом. Хотя бы только сверху.  

Понятно?

Я кивнул, в знак согласия.

— А ещё заболей сам таким синдромом, не знаю, заразись, вырасти его внутри, переделайся под него. Делай что хочешь, но без этого никак. Не испытывай лишних эмоций к людям, после сделанного, иначе пропадёшь. Мой тебе совет.

— Постараюсь,  — отозвался, вспомнив школьные годы.

— Значит, договор? Схема такая: я устраиваю встречи с большими «шишками», ты делаешь свою работу, после получаю свой процент от заказа. Так как тоже, в доле.

— Идет,  — легко согласился на условия, предстоящей работы.

— Борик, зайди,  — крикнул Герман Олегович.

— Тебе сейчас деньги нужны?

— Деньги нужны,  — буркнул хмуро.  — Последние рубли заплатил за ваш концерт.

— Во как! ну-ну.

— Борик,  — обратился он к помощнику, который зашел.  — Выдай, моему новому компаньону, деньги из нашей кассы.

Помощник принес и поставил внушительный портфель на стол, где лежали букеты.

— Сколько ему выдать, шеф?

— Двести... нет, отстегни ему шестьсот рублей, авансом.

— А не много ли, шеф, ему будет?

— Нормально. Видишь, у человека, совсем денег нет.

Борик открыл портфель, достал стопку купюр, стал отсчитывать, затем пачку передал мне. Видно, что он очень недоволен решением шефа.

Полученные деньги засунул в карман брюк, за неимением кошелька, или портмоне.

— Так, решили. Что ещё?  — Герман Олегович оживленно потер ладони.

— Демьян, напиши свои координаты, что там телефон, как тебя найти.

— Борик, дай ему ручку и бумагу.

Помощник зло швырнул на стол авторучку с блокнотом.

Стал записывать адрес, мне всё равно, а Герман Олегович подметил возникшую неприязнь.

— Ого! Борик,  — это же самый опасный человек! Он тебя враз превратит в дурачка.

Не связывался бы ты с ним.

— Да пошёл он!— выругался помощник.

Я отдал ему блокнот, он передал шефу.

— В случае чего, Борик тебя найдет, или оставит записку.

— А вы, Герман Олегович, меня не боитесь?  — спросил напрямик.

Он расхохотался.

— Боюсь, но... наверно ты сделаешь правильный выбор.

Теперь мы партнеры, между нами деловые отношения.

Захочешь уйти, нет проблем, уйдёшь.

— Герман Олегович, не понимаю одного: вам-то какая выгода от нашего партнёрства? Ну, кроме денег.

— Выгода говоришь... не знаю. Пока не знаю. Надо ещё подумать, как тебя эффективно использовать. Вот этим займусь в ближайшее время.

А заказы будут, без работы не останешься.

— Так, что ещё?

Герман Олегович оглядел гримёрную, заодно нас:

— Борик, готовь машину, мы отсюда уезжаем. Ты со мной, Демьян?

Помощник стал собирать вещи в сумки, часть полных бутылок, немного цветов

Портфель оставил, видимо для шефа.

— А вы куда?

— Куда... в ресторан, куда ещё. Искать нам заказы. В наше рыночное время все нужные люди, находятся только там.

— Так у меня возраст не тот, по ресторанам.

— А-а, точно, ты же ещё молодой. Ладно, тогда подбросим до дома.

Возражений не будет?

— Нет, босс,  — шутливо ответил.

— Вот это по-нашему! Правильно мыслишь, кто сейчас главный.

Герман Олегович одобрительно похлопал меня по плечу.

— С вами приятно иметь дело, коллега.

— С вами тоже, приятно,  — проговорил, ощупывая пачку денег, лежащую у меня в кармане брюк. Шестьсот рублей, пять зарплат мамы, вместе с премиями.

Просто обалдеть!

Так стоит новенький цветной телевизор 

«Фотон», с метровым экраном,  — моя мечта!

Мы вышли из гримерной, спускались по лестнице вниз, в холл, как вдруг Герман Олегович остановился, сунул мне в руки портфель:

— Так, подержи-ка.

Портфель я держал, а он открыл его, достал пачку денег.

Из нее немного взял к себе в карман, остальное отдал мне:

— Вот, возьми. Тоже аванс. Купи себе приличную одежду что ли, а то ходишь как нищий оборванец из Бангладеша.

—Ладно босс, будет сделано.

Моя новая одежда, конечно, была куплена на рынке, из той же страны.

Деньги тоже засунул карман. По сумме они составляли двести рублей.

— А теперь партнер, отойдем в сторонку, на пару слов.

Мы отправились в какой-то длинный коридор.

— Эх, где тут туалет, мне бы отлить,  — стал жаловаться Герман Олегович.

— Ладно. Ничего потерпим. Так вот, есть пару вопросиков:

— Допустим, есть заказ, тебе...  — он ткнул меня пальцем в грудь.  — Привезли того самого, для работы. Он же будет сопротивляться, правильно говорю?

— Будет, ещё как будет,  — подтвердил.

— Тогда как всё для тебя? Ты сможешь над ним сделать работу?

— Нет проблем, только займет больше времени. И ещё, желательно «того», надо как-то сделать, чтобы он не дергался, не кричал, а лучше, не видел его лица.

— Всего-то? Это можно устроить. Да блядство, где же тут туалет?!

Не выдержал Герман Олегович.

Он судорожно дернул ширинку брюк, достал член, стал мочиться возле стены коридора. Струя брызгала на стену, стекала на пол, желтоватыми потеками.

— Слушай Демьян, а ты можешь внедрить в мозг человека, постороннюю программу поведения?

— Что за программу?

— Допустим человек натурал, есть мясную пищу, а надо сделать так, чтобы он ощущал себя вегетарианцем? Внутренне, и внешне.

— Да запросто, любой каприз за ваши деньги.

Герман Олегович закончил, встряхнулся.

— Уф, как же хорошо стало жить.

— Слушай, а ты хорош, как партнер, как деловой партнёр.

Он протянул мне ладонь, для рукопожатия, я опустил глаза, на ней блестели капельки мочи. Его мочи. Пересилив себя, и отвращение, пожал ему руку.

Герман Олегович достал платок из нагрудного кармашка пиджака, тщательно обтер, сначала одну ладонь, затем другую.

Платок он бросил на пол, где стояла лужа мочи.

Потом мы спустились в холл, направились к гардеробу, там отиралась пожилая женщина, в синем халате, наверно уборщица,

— А где Марья Васильевна,  — спросил, подошедший к ней Герман Олегович.

— Да где-то здесь ходит,  — пробубнила она.

— Ладно. Послушайте уважаемая, вот деньги на всех,  — он протянул в руке несколько купюр, вынутых из кармана пиджака.

— Приберите мою «гримерку», и вот там, в коридоре, где второй этаж, немного похулиганил. Берите, берите...

•  •  •

Что мог думать потом:

Как Герман Олегович нассал, а уборщица вынуждена будет за ним вытирать полы.

Правда за зарплату, и за деньги, которые он ей всунул.

А я должен жать ему руку, мокрую из-за мочи?

Так что ли? Да, вроде так.

Только через пару дней у меня появился первый заказ.

От клиента, а посредником между нами выступал Герман Олегович, который передал мне инструкции, что и как сделать.

— Работа стоит десять тысяч рублей,  — сказал он при нашей 

встречи.

— Десять тысяч,  — повторил зачарованно. Так оценивалась, по официальному курсу, «волга». Автомобиль моей мечты.

— Пятьдесят на пятьдесят, не забывай, партнер. Мне пять тысяч, и тебе пять тысяч.

— Пять тысяч,  — снова повторил. Так стоили новые «жигули».

Тоже моя мечта, но чуть поменьше.

— Да, я готов, где и когда...

В лес «его» привезли ночью, на новеньком внедорожнике, «гранд чероки».

Загодя, меня в условленное место, привез Борик, на «мерседесе» босса.

Четверо крепких, бритых парней выволокли «его» из машины.

Один из них крикнул нам, мы с Бориком стояли вместе:

— Кто тут Голубь?

— Ну я.

— Принял, куда товар?

— Прислоните к дереву, что ли...

Подумал,  — вот никаких условий для работы. Дерьмо, а не работа.

Парни потащили, затем прислонили «его» к дереву.

— Ребят, свет сделайте, фары направьте на него,  — попросил.

Джип взревел, развернулся на месте, слепя и освещая ствол дерева, заодно «его».

Теперь мог рассмотреть что привезли: человек связан, руки за спиной, на голове мешок, из-под которого слышалось только мычание.

Видимо во рту кляп, или заклеен скотчем.

Я вспомнил инструкцию, от Германа Олеговича.

Его теперь называл боссом, сначала слово произнесено в шутку, но потом вошло в привычку.

Да вообще: серьезные дела, серьезная работа, серьезные люди, требуют к себе серьезного отношения.

«... Он подпольный советский миллионер. Наворовал. Никому ненужный.

Живет как собака на сене. А наши общие друзья, хотят вложиться в одного молодого человечка, у которого большое будущее. Это мой тезка,  — Герман Стерлиговский. Надо сделать так, чтобы он получил те бабки. Запомнил? »

Я вздохнул, подошел к дереву; просто бизнес.

— Ребят, отойдите подальше, а то зацепит,  — попросил окружавших парней.

Через пять минут, работа была сделана.

«Кроение» вышло быстрым и жестким, теперь у «него» осталась одна мысль, что деньги зло, ему надо поскорее избавиться от них, отдавая их добрым людям.

На двух машинах, мы все поехали в его секретное хранилище.

Вскоре он исполнил вложенную мысль, доставая накопленные капиталы, из тайного погреба в одной деревне.

— Ребят, оставьте ему немного на жизнь.

— Лады Голубь, как скажешь,  — самый лысый из них, оскалился в улыбке.

— Поехали пацаны.

Что потом...

Наверно все знают: Герман Стерлиговский, из мелкого фирмача, организовавшего кооператив «Импульс», в один момент превратился в крутого долларового миллионера.

Имел кучу фирм, заводов, предприятий, которые через пару лет станут крупнейшим холдингом. Открыл частный банк «Алиса», одну из первых в стране товарную биржу. Кстати, ту рекламу, с овчаркой, придумал тоже я.

Что происходило потом...

Терки-разборки, в итоге, через несколько лет, поступил заказ на его же устранение. Инструкция от заказчика «сверху» была такой: «сделать так, чтобы он, как бы исчез из политической и финансовой жизни страны.

А жизнь, пусть живет, как жил, только подальше от всех... »

Работа в его случае, исполнена, по мягкому уровню «кроения».

Я вложил ему в мозг программу «верующего отшельника».

Герман Стерлиговский специально стал банкротом, банк закрылся, биржа тоже.

Теперь он живет где-то в лесах, вместе с семьей.

Ударился в старообрядчество, держит ферму, что-то ещё.

Вроде заводика, где печется хлеб.

Особо никуда не лезет, никого не трогает.

Согласно внедренной программе,  — чистая, великолепная работа!

Иногда так хвалю сам себя.

Что потом...

Заработал 

личный конвейер, на который попадали мои подопытные: политики, банкиры, экономисты. Иногда встречались ретивые журналисты, они слишком глубоко стали копать, слишком много знать.

Счёт подопытных перешёл на десятки, а потом на сотни, хотя бабла с работы капало порядочно.

Деньги зря не спускал, где-то треть, тратил на благотворительность.

Нет, не в фонды, не в церковь, а напрямую.

Брал свою охрану, личную тачку, и мы ехали в какой-нибудь заброшенный детдом.

Заходил в кабинет начальства, кидал на стол несколько денежных пачек.

Потом говорил:

— Это детям. Чтобы все они, были сегодня накормлены. Понятно говорю?

— Да-да,  — начинала лепетать тетка.

— Смотри у меня, приеду, проверю: куда деньги ушли.

— Барс, ну-ка, покажи.

Барс, мой охранник, есть ещё Серый, их мне подогнал Борик, они бывшие десантники.

Барс доставал пистолет из наплечной кобуры, направлял черное дуло на лоб тетки.

Тетка, или тетки, они все пугались, клялись богом, мамой, что все деньги, до одной копеечки пойдут на продукты питания, и только детям.

В России «90-е»,  — страшные времена.

Кто говорить обратное, вроде как стояли, «святые девяностые»,  — то плюньте ему в рожу!

Шоковые реформы, развал экономики

Неплатежи. Бартер. Задержки зарплаты по два года.

Кроме этого, инфляция как в Зимбабве, до и после дефолта.

В 1992 году начался фальшивый обнал.

Действовали чечены, вместе с грузинами.

Несколько десятков миллиардов рублей в день, из государственной казны уходили в никуда. Прикиньте: Россия,  — щедрая душа. (Слоган)

Душа-то душа, но за душой не стояло ни шиша.

За два года незаконных действий всё разворовано.

Миллион в алгебре:1 000 000 000,  000.

Но в экономике такого нигде нет.

В банковской сфере рубль не делиться на 001, копейку.

Поэтому есть шанс, провести аферу с «авизо».

Чем они и пользовались.

— Маладец, слюшай.

— Слушай, ты гнида, я делаю свою работу. Уяснил?

Ведь «кроил» директоров банков, получая разрешения на банковскую операцию.

— Айй, айй, Вартана савсэм не уважаешь...

Гайдар звонил, признавался, что денег нет, совсем.

Спрашивал, что делать.

— А что,  — говорю ему.  — Объявляй дефолт. Так все делают. Порядочные люди, порядочные правительства.

— Не, рановато, надо потерпеть. Пока лучше займем у западных...

В то время, всё казалось слишком лёгким, очень доступным.

По телефону, а потом когда появились мобильники, мог набрать номер Гайдара, поговорить с ним. О жизни, о политике, да обо всем подряд.

Егор Гайдар, нормальный человек.

Я его не кроил.

Так слегка чуть поправил. В нужных моментах.

Потом просто общались, среди знакомых.

Да, он придумал эти шоковые реформы.

Да, он так сделал. Взял ответственность на себя.

Но, а как иначе вывести Россию из дремотного состояния?

Медведь спит в берлоге, значит, его надо выманить, вывести оттуда.

Дать продышаться, чтобы он забегал туда-сюда.

Конечно, лес рубят. Летят щепки.

Не знаю как, но магазины стали ломиться от товаров. Полки тоже.

За один год, сделано то, что коммунисты обещали сотнями пятилеток.

Полный магазин продуктов, от и до. Покупай, не хочу.

А вот денег то не было. Деньги были, но как-то не очень.

В основном все в зеленых баксах, с иностранным президентом.

Причина,  — различные кризисы власти, когда она не могла элементарно управлять государством: путч, расстрел Белого Дома, локальные войны, теракты, постоянные отставки правительств, кабинетов министров,  — трудновато забывается, у кого осталась хоть 

какая-то память.

Зато получили,  — «... Жрите суверенитета, сколько сможете! », поэтому каждая республика получила по личному президенту, по отдельной конституции.

Не говоря уже о выросшем криминале.

Но, кровь, нищета, меня не касались в полной мере.

Я наблюдал со стороны за беспредельной жизнью.

Правда, приходилось с головой погружаться в гавно, таковы условия моей работы, моего существования.

Хотя без труда катился, снизу вверх, к вершине социальной пирамиды, с помощью Германа Олеговича.

Бабло, личный «опель», охрана, собственная «однушка», также имелся свой офис. Возникло занятие, вроде хобби, которое стало по душе, создание рекламы.

Тогда, вначале 90-ых, а мне исполнилось 18 лет, в стране появились продвинутые молодые люди, конечно со связями, со студиями, с техникой, которые назывались одним странным словом,  — клипмейкеры. Они стали снимать рекламные клипы, но очень плохого качества по заложенным в них смыслам.

Еще появились люди, которые всё придумывают.

Тогда стало называться копирайтингом, а люди, которые делают,  — копирайтерами.

На одной из встреч с Германом Олеговичем, за столиком в солидном ресторане «Савойя», на которой обсуждался важный заказ, попросил, чтобы он ввел меня в их тусовку.

— Для чего тебе?— спросил мой уже непосредственный босс.  — Там много дурных соблазнов. Смотри, испортишься: педрилы, порошок...

— Просто у меня в голове проросли некоторые идеи. Как бы, способствующие по изменению общего сознания. То есть будет тоже программа кроения, но только через телевизор, когда можно будет подсадить сознание народа на рекламу.

— Ну-ка, ну-ка, рассказывай, партнер...

В ответ поделился мыслями, с боссом.

— А что? Нормально так, очень здравая идея. Только мне надо посоветоваться.

Кое с кем,  — он показал пальцем наверх.

Герман Олегович, перестал быть в то время гастролирующим экстрасенсом.

Он открыл какое-то учреждение, то ли частное, то ли с господдержкой, в котором что-то исследовалось новое, вроде как слышал, по использованию политтехнологий. А он в нём стал каким-то директором.

Но я не влезал в его персональные дела, следуя мудрому правилу: меньше знаешь, лучше спишь по ночам. К тому же подольше проживёшь.

Поэтому мы находились как бы вместе, по работе, но одновременно, по отдельности.

Через пару дней, Герман Олегович, днём назначил короткую встречу, в кофейне.

Мы сошлись, заказали по четыре порции капуччино, босс похвалил за внешний вид, ведь стал носить брендовый костюм с белой рубашкой и галстуком, в котором походил на банковского клерка, приступил к разговору:

— Могу сказать,  — твои некоторые мысли оценили правильно.

Они пойдут на пользу всем...

В общем, он обрадовал, что мне выдали согласие, на проведение, так сказать, специальных мероприятий по участию в подготовке рекламных клипов.

Так стал вдобавок, к основной работе, копирайтером.

Громко сказано, но просто сидел в офисе, от чего делать, карандашами и фломастерами в школьном альбоме, рисовал наброски рекламных проектов.

Тут же писались сценарии авторучкой, придумывались какие-то слоганы, удачные или нет, это было без разницы, главное показать движение мыслей.

Альбом, иногда брал на встречи с Германом Олеговичем, показывал ему.

Он внимательно рассматривал каждый лист, оценивая мои, так сказать, измышления, подсказывал, что исправить.

Из десятка набросков, он выбирал тот, что ему нравился больше всех, забирал его собой. А 

через некоторое время мне выдавалось «добро», и бабки, для осуществления проекта в жизни.

Школьный альбом с набросками сделанными фломастерами, со временем, превратился в распечатанное на цветном принтере, портфолио, рекламных идей.

Уже с поминутными раскадровками по сценам, готовыми репликами.

Крымов, Гриневский, Текмамбетов,  — одни из тех клипмейкеров, кто делал клипы: рекламные, музыкальные. Им было без разницы, что, как снимать, лишь бы платили бабки.

А бабки им шли, выделялись, через меня, и учреждение Германа Олеговича.

Сам ничего не делал, не стоял за видеокамерой, не сидел за звуковым пультом, не играл роли, не озвучивал.

Мое дело,  — иногда присутствовать на съемочной площадке, наблюдая, как выполняется задуманный образ рекламного клипа.

Первым клиентом, и первым же моим рекламным продуктом стал ролик «Алисы», сделанный на «коленке», за небольшие деньги.

Так сказать, пробным шаром, в бильярде.

Дома у миллионера жила овчарка, под такой кличкой.

Мне подумалось, может сделать что-то с ней, почему нет.

Еще показалось немного комичным, как будет смотреться в телевизоре, с таргетом, когда собака устало зевает и скалит клыки на обычных зрителей.

Уже тогда мы стали их называть ЦА,  — целевой аудиторией.

Мы с операторами приехали к бизнесмену в коттедж, сняли овчарку, одним дублем.

Потом эту съемку использовали в ролике.

На монтаже наложили логотип, иногда добавляли текст. Ничего сложного.

Но концепция сработала как надо: в 1991 году ролик постоянно крутили по телевизору, народ тихо охреневал, а затем становился клиентом «Алисы».

Развернулась фантазия уже для финансовой структуры «МММ», там отснято несколько рекламных клипов, разумеется, с моим скрытым участием.

Общая доктрина рекламной кампании представлялось так: «несете ваши денюшки, господа Буратины, на поле чудес. Несите, несите, на поле чудес! »

Какой там деловой партнер, или что-то ещё,  — только для красивой картинки, показывающей шикарную жизнь «новых русских».

Внушаемая населению сказка, да и только, возникшая из «приключений Буратино».

Леня Голубков,  — название роли одного артиста, тоже моё, взятое из моего прозвища «Голубь».

А в самом народе никто не знал, не понимал, что это обычная финансовая пирамида, которой, рано или поздно, придёт звиздец.

Хотя было ещё одно: рекламный ролик, показанный несколько раз по телевизору в день, 31 декабря 1993 года.

В нем Сергей Мавроди, с умным, правдивым лицом, поздравляет всех россиян с Новым Годом.

Согласно моей концепции, лидер «МММ» в своем обращение, честно признается о проблемах, но в тоже время говорит, что приложит все усилия сделать людей счастливыми в будущем году. Оно вытекало из проговорённой цитаты:

«... Спроси не о том, что Родина может сделать для тебя, а что ты, можешь сделать для Родины... ». Далее следовало само краткое поздравление, очень похожее на заявление настоящего политика.

Ведь Мавроди, очень хотел влезть в большую политику. Но у него не удалось.

Потом пошло создание серии рекламных клипов для банка «Империал».

Так как любил в школе уроки истории, то в них делался основной упор на исторический дискурс, когда видные люди, высказывали великие слоганы:

Суворов,  — «До первой звезды нельзя, матушка! Ждём-с... »

Чингисхан,  — «Заботится об Отечестве... »

Цезарь,  — «Точность,  — вежливость королей! »

Общий слоган серии выглядел так: «Всемирная история,  — банк Империал... »

Работа производилась серьезно,  — писались сценарии, тексты, реплики,  

по-настоящему велись киносъемки, играли роли известные актеры.

Грим, костюмы, звук, музыка, диктор,  — все выглядело очень солидно, сделано на высшем уровне. Просто шедеврально!

Снимались эти ролики под руководством клипмейкера Текмамбетова, который потом стал известным режиссером.

Открытым и психоактивным концептом для людей, казалось примерно так:

«раз такое дело, всё по солидному, сделано по всемирной истории, то конечно, этому банку можно доверить, мои честно заработанные деньги. Он ни в коем случае не погибнет, останется на плаву... »

Но после дефолта в 1998 году, банк стремительно обанкротился.

Может специально, сделали так, кто его теперь знает.

А вкладчики и клиенты банка, потеряли свои деньги.

Кроме этого, поступали заказы попроще, к примеру, на сливочный маргарин, произведенный в Германии, немецкого бренда «Rаmа».

Концепция взята из моего голодного детства.

Тогда моя мама изрекала диковинные вещи, в которые мог поверить лишь истинный дурак. Сам готов сказать, что мама сошла с ума.

Говорила она примерно вот что:

«Лет через сто будет так: заходишь в магазин, а там всё есть, ну абсолютно все, что душа пожелает, магазин станет как музей, все полки забиты товарами, только нет денег, чтобы купить... »

Я слушал, качал головой, не верил в эту полную чушь.

Так не могло быть априори. Настоящий бред и сказка!

Сам ходил в магазин за свежей буханкой белого хлеба, но кроме батонов, сухарей, там ничего: ни колбасы, ни сладкого, ни рыбы.

Вообще ничего, пустые полки, которые скромно пылились без дела.

Да, у нас, у населения, имелись деньги, накопления в сберкассах, но купить нечего, всё являлось дефицитом, особенно продукты питания, не говоря уже об одежде, бытовой технике.

Поэтому в такие мамкины россказни мог поверить только сумасшедший человек. Конечно, соль, перец, лавровый лист, спички, мыло, сода, уксус, они постоянно в продаже, но их же не ставят на стол вместо еды.

Если подсолнечное масло, в то время редкость, не говоря о сливочном масле. Заменителем сливочного масла, молочный маргарин, но он считался тоже редкостью.

А в основном покупался «комбижир», смесь каких-то дешёвых жиров, на котором жарилась вся еда, от картошки до яиц.

Пластичная масса желтоватого цвета полосками, из упаковки прозрачной вощёной бумаги, даже намазывалась на хлеб, к чаю с вареньем. Это было очень вкусно...

Сценарий для клипа получился таким:

«Мужчина пекарь, средних лет, в халате, в шапочке, ходит по небольшой пекарне, между полок с хлебом. Тихо, доверительно рассказывает о своей нелёгкой работе. Затем берет с полки вкусный свежеиспеченный батон, отламывает от него краюшку. Проговаривает с интонацией как по секрету, в конце, рекламный слоган:

«хлеб и Рама,  — созданы друг для друга! »

Реклама памперсов, под брендом «Хаггиссы», куда же без них, тоже мой вклад.

Выглядел ролик так: милый голый карапуз в подгузнике, разумеется «хаггис», смешно ковыляет, гуляет по дому, затем отыскивает игрушку, садится на коня-качалку, потом радостно качается на ней, причем долго-долго.

Диктор расписывает прелести памперсов, малыш смеется, звучит веселая музыка.

Слоган: «сухой малыш — счастливый малыш! И надолго... »

Идеей самого первого клипа, для «Сникерса» такой:

«Молодой, энергичный парнишка, ходит, бегает по улице, затем, проголодавшись, достает аппетитный шоколадный батончик с орехами,  

тут берется крупным планом название бренда, парень срывает обёртку, вкусно жует батончик прямо на ходу.

Под музыку песни «роллинг стоунз»,  — «сатиксфакшион».

Что опять же, в переводе,  — удовольствие, кушать тоже удовольствие... »

А народу исподволь вдалбливалось в головы, что жизнь, есть одно сплошное удовольствие. Надо жить, не унывать, даже когда всё вокруг кажется унылым, серым существованием.

«... Сникерсни! », или ролик с белками, которых задавили орехи,  — уже потом пошло без моего участия. Тупое дерьмо, а не чистое творчество!

Реклама в телевизоре,  — в середине 90-ых, превратилась в подпольную идеологию, для всей России, сделалась почти официальной пропагандой государства.

Она проникла во все сферы жизнедеятельности населения.

Ведь что получалось на самом деле;

Потребитель курил только те бренды сигарет, которые ему нескончаемо показывались,  — «Мальборо», «Кемэл», «LМ», «Давыдофф».

Выпивал ту водку, которая ему навязывалась,  — «белый орел», «Распутин», «Царь», «Смирнофф», «Немирофф с перчиком».

Пил напитки, кушал еду, использовал прокладки и тампоны, жевал жевательные резинки, перекусывал батончиками.

Всё это рекламировалось, продавалось, в итоге,  — потреблялось.

Причем в огромных, почти неслыханных количествах.

Мир в России,  — обернулся в одну непрерывную рекламную концепцию товарных брендов, ставшей подоплекой для глобального, а самое главное, быстрого изменения сознания всего общества, на тот момент эпохи.

Какая там конституция страны, новые убеждения правящей элиты, парламента, принятые законы думы, указы властей, политический курс государства,  — зачем вся эта бесполезная бумажная мишура?!

Если уже выработана рекламная стратегия для жизни всего народа!

Круглосуточно крутящиеся ролики в телеэфире, внедряющие в мозги людей разнообразные программы «кроения».

Детское поколение поглощало в огромных количествах жвачки, сладости, шоколадки, изготовленные с применением химозы.

Взрослые упивались трендами, брендами, тенденциями.

Именно из рекламы последовала мода в Росси, носить зелёные и малиновые пиджаки, понтуясь крутостью, точно павлины перед самками.

Ведь что ещё, по сути, заложено в рекламном клипе?  — Понты! Обычные понты.

В переводе на общий язык,  — имидж.

То есть, если ты не можешь быть обладателем товара из рекламы, то ты лузер по жизни, неудачник, полный лох.

Вот купи, например, пепси, фанту, колу,  — ты станешь крутым как никогда.

В моём прощальном сценарии для клипа, это раскрыто.

Продуктом был бренд «Спрайта».

Концептом ролика стала небольшая провокация на все нарративы, идущие от политических мнений;

«Москва, Красная площадь, на ней происходят съемки модной одежды.

Моделями для неё служат девушка блондинка, и молодой человек.

Они отменно вышагивают на камеру, друг за другом, то вперед, то назад.

Во время этого закадровый голос с интонацией читает рекламный текст:

«Видите красивую девушку? Но на самом деле она не настоящая блондинка.

У нее не голубые глаза, это линзы. Грудь — сделана из силикона.

А он, вообще не интересуется девушками, ведь у него есть любимый друг.

Правда, лишь в том, что они оба хотят пить, очень хотят пить, «Спрайт»... »

Тут съемки заканчиваются, кто-то говорит: «стоп, снято».

Парень с девушкой, быстро скидывают с себя модную одежду.

Прямо на площади переодеваются, не видно как именно, а потом показываются бутылочки «спрайта», из которых они оба с наслаждением пьют.

В конце самого клипа, девушка удаляется, камере её снимает сзади, и под произносимый слоган,  — «Имидж ничто! Жажда всё! Не дай себе засохнуть! »,  — она бесстыдно поправляет стринги,  

под мини юбкой.

Как вам такой финал с ответным нарративом?

Разумеется, ролик крутили по телевизору совсем недолго.

Цензура, мать её.

Нет, не из-за того что подумали.

Ведь времячко-то 1999 года в стране уже наступало такое, не совсем демократичное, как немногим раньше.

«Кто-то», обитающий «Там», всё-таки допер, что население может неправильно понять, выйти на Красную площадь с какими-то совсем неправильными идеями, о чем-то нехорошим, для них, для властей. Поэтому стал потихоньку закручивать гайки, разыгравшийся демократии.

Но самым реальным делом, когда мог как-то повлиять на происходящие события, оказалась для меня реклама выборов, поэтому взял заказ на слоган, и на сценарий. Вообщем, на что получится.

С наступлением 1996 года, в России, зимой наступила горячая предвыборная гонка, на пост президента, тогда ещё РФ.

Кандидаты на должность, ездили по стране, агитировали народ за себя, собирали подписи избирателей, готовили программы.

Печатались листовки, издавались газеты, в том числе, командами клипмейкеров создавались рекламные ролики. В них претенденты, должны были выглядеть как можно, в более выгодном для себя свете.

Действующий президент, товарищ Цинь Ель, с распухшим лицом, из которого еле-еле выглядывали щелочки глаз, тоже баллотировался, выдвигаясь, как бы на второй срок президентства.

Так получилось в связи с политическим коллизиями, из-за смены конституции.

Ещё в 1991 году, в результате всех событий, он пришел к власти.

Советский Союз развалился, на политической карте осталась одна Россия.

Которую он вел прямым курсом, под крыло соседа Китая, так как почти весь импортный товар привозился оттуда.

Поэтому выдумал так,  — кратко, но содержательно: «Голосуй,  — или проиграешь! » Главный рекламный слоган того бесславного времени.

Он не политически сориентирован голосовать против «тех», или за «этих».

Совсем не так, а посыл направлен на то, чтобы простой обыватель, оторвал жопу от дивана, направился в избирательные участки, затем в выданных листиках поставил «галочки».

Конечно, как всегда бывает на Руси,  — всё сделали через одно место, состряпав на скорую руку, из моего патриотического шедевра, текст тупоголовой песенки, которую исполняла попса, под репчик.

Возможно поэтому явка избирателей, вышла чуть более 50 процентов, разделенных на семь претендентов.

Индивидуальные ролики, для участвующих кандидатов, отказался ставить.

Хотя какие же засветились яркие, колоритнейшие фигуры:

олигарх Брынцалов, в отставке генерал Лебедь, снятый с должности президент Союза, бывший чемпион штангист Власов, знаменитый врач Федоров, неизвестный доселе партиец Мартин Шаккум, хотя ему потом сняли вполне приличный рекламный клип.

Опальному генералу тоже сделали ролик с кузнецами, под народную песню «дубинушка» исполненной Шаляпиным.

К тому же для меня нашлась тонкая работа, по моему профилю.

Поступил заказ на отстранение от всего происходящего, одного кандидата:

Ивана Рыбочкина, в то время он имел большой вес, считался важной шишкой в среде политиков, являясь председателем Думы.

Поэтому, предстояло сделать так, чтобы он снял свою кандидатуру с выборов.

Филигранная работа, с моей стороны, которой тоже горжусь.

Ну так, опыт приходит с годами практики.

Подопытный исчез из Москвы, затем объявился через неделю, в Киеве.

Рыбочкин после возникновения на горизонте, нес полный бред: то его своровали, а потом держали в заложниках: то его напоили проститутки клофелином;

то его похитили, а потом накачали наркотиками спецслужбы, какие 

именно он не уточнял, наверняка пиндосовские.

Что ему «вкроил»? ну такое себе.

Типа он гей,  — ему надо шхериться, прятаться от всех.

Иначе раскроется его говённый секрет.

Согласно заложенной программе он и прятался, даже уехал в Киев.

Но укрываться надо только на неделю.

Когда пройдет срок сбора подписей избирателей.

Рыбочкин после возвращения, снял свою кандидатуру, ему пришлось, так как он не успел зарегистрироваться.

Потом раздал кучу интервью журналистам, где пришел к одной версии, что он сам не понимал, что происходило на самом деле.

А в политические игры влез ещё раньше, когда стоял на дворе 1992 год.

Затихшая пора перед бурей, отгремел путч, но ещё не наступило время захвата Белого Дома.

Я занимался рекламным творчеством.

Если вдруг появлялась работа от заказчиков, то исполнял.

Однажды Герман Олегович позвонил, с рабочего телефона, спросил как насчет встречи на сегодняшний вечер. Находился в офисе, набрасывая сценарий, а в нем тоже имелся телефон с факсом, поэтому сказал, что мой вечер свободен от дел.

— Тогда забронируй столик на двоих.

— В «Савойе»?  — уточнил.

— Да, примерно на девять вечера. Закажи что-нибудь для себя. Возможно, задержусь, но ты подожди. Понял, партнер? Разговор очень важный.

— Ес оф корс, босс,  — блеснул знанием английского.

— Вот и ладненько,  — сказал босс, повесил трубку.

После я позвонил в ресторан, заказал столик.

В «Савойе», вечером не протолкнуться, как в общей бане «Сандунов»: живая музыка, танцы, мигающий свет.

Босс всё не появлялся, пришлось заказывать дорогущую еду вместе с минералкой.

Ведь на меня стал коситься главный официант, метрдотель, что впустую занимаю место. Неторопливо ел, поглядывая по сторонам, наблюдая за посетителями.

Мужчины в шикарных костюмах с галстуками выглядели богатеями, в золотых цепях на шее, с дорогими часами бренда «ролекс» на руках, поэтому важничали, перед дамами.

А женщины в полуоткрытых шелковых платьях выглядели как шлюхи.

Но дорогостоящими, в брильянтах, в драгоценностях.

Герман Олегович пришел после десяти вечера,

Он подошел к столику, сопровождаемый официантом, небрежно зажав черный

портфель под мышкой.

— Привет партнер, а вот и я!  — весело произнес босс.

От него пахнуло спиртным перегаром, понял, что он уже прилично поддал.

Официант, тонкий парень с зализанными назад волосами, угодливо отодвинул стул, затем, когда босс присел, принял портфель, аккуратно положил его, на незанятый стул за нашим столиком.

Герман Олегович обратился к нему:

— Любезный, принеси-ка мне водки, а этому молодому человеку, вина...

— Красного, грузинского,  — встрял.

Почему-то захотелось «грузинского».

— Да, грузинского. Потом покушать, Михаил Алексеич в курсе, что по вкусу.

— Как угодно-с, господа,  — официант изобразил поклон, затем удалился.

— Ты что-то не в духе, партнер, а?  — спросил босс, окидывая меня взглядом.

— Учти, умею читать мысли. Ну задержался, переговоры. Тоже значимые, кстати, насчет тебя тоже.

Я хмыкнул в ответ, это можно понимать по-всякому.

— Ничего, счас всё будет. Дай только перевести дух, можно?

Кивнул он на четыре бутылки с минеральной водой, «ессентуков».

— Горло пересохло. Сушняк одолел.

— Берите.

Он взял минералку, налил в стакан, с жадностью выпил.

После утоления жажды, Герман Олегович стал говорить:

— Твоими успехами, мой друг, все довольны; друзья, и большие друзья.

И просто друзья друзей. Значит, обсудим дела, выслушай для 

ознакомления, небольшую предысторию.

— Помнишь, после путча, произошла серия самоубийств партийных бонз?

Я кивнул. Про это знал, да все знали, в газетах, по телевизору в новостях рассказывали, но не объясняли.

Так как никто не знал настоящей правды.

Тогда 19 августа, сам лично покупал утром свежие газеты в киоске.

Брал «Правду», «Труд», «Советскую Россию», ещё что-то, неважно, везде напечатано одно, по смыслу:

«Родина и Отечество в крайней опасности.

ГКЧП,  — спасет Советский Союз!

Соответственно, весь народ и граждан... »

Вообщем, всё достаточно серьезно: радио, газеты, телевизор.

Потом ещё армия на улицах, площадях.

Но, увы... реальность повернулась по-другому.

А последующая история такая: после произошедшего в августе 1991 года, высокие, партийные шишки стали друг за другом загадочно кончать с собой.

Все они оставляли после себя посмертные записки, типа; «желаю уйти из жизни», всё такое, но ничего толком не объясняло.

Пуго, бывший министр МВД, застрелился из наградного «вальтера»

Ахромеев, маршал, тоже застрелился.

Ладно, они некоторым образом причастны к путчу, так можно объяснить случившиеся.

Но затем по осени, как опавшие листья, из окон своих квартир, посыпались партийные чиновники, разных рангов. Их насчитывалось человек пять, или шесть.

— Так вот, как мне стало на днях известно, в «Конторе» работают секретные экземпляры вроде тебя. Не знаю, как они называются, кройщики, или как-то по-другому. Может «акулами», потому что проглатывают людей как рыбёшек,  — ам, и готово.

— Но...  — босс сделал грозовую паузу.  — Они делают такую же работу как ты, но лучше чем ты, гораздо лучше. Поэтому работают на самом «верху».

Скажу пару вещей: путч не удался,  — их работа.

Те самоубийства, тоже их работа.

Использовали программы внедрения, которые ты называешь «кроением».

— Тогда произошла зачистка концов, от утечек, понимаешь? Таковы правила большой игры.

Я угрюмо кивнул.

Несмотря на внешний вид, пьяный, чуть развязный, Герман Олегович говорил внятно, вполне убедительно.

— Да не расстраивайся.

— А ты наверно думал, что ты один такой на свете, незаменимый?

И неповторимый? Нее, ошибаешься, Голубь.

Герман Олегович назвал меня так первый раз,  — к чему бы, подумал.

Неслышно подошел официант, он принес водку в графине примерно на литр, вино, в откупоренной бутылке 0, 7.

Несколько блюд: салаты, икру, несколько стейков, жареного лобстера.

Халдей поставил напитки и еду на столик, снова удалился, по знаку босса.

— Теперь объясняю; им, надо готовить молодую смену.

Те, «акулы», они стареют, появляются заскоки, или того хуже.

В общем, со временем, их приходиться убирать...

Герман Олегович, для наглядности аккуратно разделал лобстера, вилкой с ножом.

Лобстер захрустел, я думал.

— Теперь насчет тебя, ты молодой, пока ещё, может со временем, станешь хищником, как те акулы.

— Кстати, ты работаешь над собой? Как там твой синдромчик?

— Не жалуется,  — буркнул.

— Не злись партнер. Сейчас тебе дали шанс, проявить себя.

— Каким образом?

— Скоро тебе придется переехать в Питер, возможно надолго. Поэтому про гостиницы забудь, слишком будет дорого. Где-нибудь сними нормальную квартирку. С телефоном. Как обоснуешься, отзвонись.

— Понятно, босс. А своих людей брать?

— Каких людей?  — не понял босс.

— Барса, Серого, мою охрану?

— Нет,  — отрезал Герман Олегович.  — Там будет своя охрана.

— А что делать?

— Не спеши в камыши.

Герман Олегович 

потянулся к портфелю, достал из него три толстых бандерольных конверта. Стал передавать их один за другим.

— Здесь бабки: аванс, на жилье, в общем нормально.

— Тут, новые документы: паспорта на новое имя, разные ксивы, корочки, разберешься.

— Здесь инструкции, по твоей работе, почитаешь на досуге.

— Убери, убери их. Не пались.

Пришлось конверты рассовать по отделам моей модной барсетки.

— А делать будешь вот что... ты ешь, ешь, не стесняйся, выпей вина, но лучше хряпни водочки, за меня. Можешь поздравить, теперь я,  — Советник...

•  •  •

Ленинград, в 90-ых, стал Питером.

Рулил там, мер Кобчак.

Начались такие бойни за власть, что мама не горюй.

Как объяснил Герман Олегович в ресторане, перед моим отъездом:

«Есть шахматная доска с фигурами, на ней идет большая игра.

Одной пешечке, на которую возлагаются большие надежды больших дядей, надо бы добраться до противоположного края доски, чтобы она превратился в ферзя.

Как ей удастся без помех дойти?

С помощью тебя, ты будешь расчищать дорожку перед пешкой... »

Я переехал в Питер, принялся за работу: кого-то вывозили в лес, кого-то кроил в офисе, кого-то в особняке, кого-то на яхте.

Как объяснить,  — «принялся за работу»?

Наверно лично для меня, выглядело так; будто рано утром приходил на автомашзавод, сколачивал деревянные ящики. За этот труд начисляют заработную плату, которую потом получаю в заводской кассе.

Не хухры-мухры, не шараш-монтаж, а именно работа.

Серьезная, и ответственная.

Еще один момент проясню,  — в одиночку не работал.

Так происходило тоже в Питере.

Со мной работала команда, то ли из крутых бандитов, то ли из бывших «грушников». Они обеспечивали прикрытие, доступ, отходы, легенды.

Вот как мне взобраться по водосточной трубе на восьмой этаж дома?

Или пройти под Невой с километр, по дну реки, в водолазном снаряжении?

Я ведь не «джеймс бонд».

Поэтому ребята из команды делали всю грязную, подготовительную работу.

Мне оставалось лишь одно: прийти, посмотреть, перекроить.

Если киллеры назывались в то время элитой.

То числился сверх-сверх-элитой.

Меня защищали, оберегали от каждой царапинки, не дай бог поранюсь, что тогда говорить начальникам.

Конечно, понимал моя неприкосновенность только относительная.

До того момента как поступит команда «фас! ».

После этого уже ничего не поможет.

Но я не совершал ошибок,  — нет

Делал все по инструкции, выполнял работу в срок.

Мною оставались довольны,  — конечно, на определенных условиях.

Каждый шаг согласован, каждый вечер созвон с боссом.

Лишние фигуры постепенно исчезали с шахматной доски, из жизни тоже.

Заказчик указал: «что надо расчистить дорожку, нашему... »

Между работой интересовался, задавал наводящие вопросы,  — а кто это «наш»?

Кому должен чистить дорожку.

Выяснил,  — им оказался непримечательный чиновник из мерии, с незапоминающейся фамилией.

В 1994 году, вернулся в Москву: контракт выполнен, в полном объеме.

Тот чиновник стал, заместителем мера.

Но Игра ещё не закончена: пешка пока не превратилась в ферзя.

Кобчак всё равно стал обречен.

Он не помещался на шахматной доске, поэтому через шесть лет, мне его заказали.

Инструкция была такой: кончина, как можно быстрей.

Работа сделана безупречно, с моей стороны: смерть от сердечного приступа.

Что случилось с его охранниками? Их отравили.

Но уже не моя работа, и вина.

Что могу сказать в своё оправдание?

Не знаю. Я не чувствую ничего.

Вообще никаких эмоций.

Всё-таки смог выработать в 

себе синдром Аспергера.

Что потом...

Произошла встреча с Германом Олеговичем, как оказалось, последняя.

Весна 1999 года сотворилась на редкость холодной, и мерзкой.

Мы созвонились, уже по сотовым телефонам, назначая условное место и время.

В пустом баре, похожим на грязный подвал бомжей.

Хотя, наверное, такая концепция.

Заказали водки, в то время, уже приучился её пить.

— Неважно выглядишь, босс,  — заметил.

— А такое, да ты не знаешь. Ну да ладно. Помянем!

Герман Олегович поднял рюмку, морщась, выпил.

Боссу виднее: помянем, так помянем.

Тоже выпил.

— А за кого пили-то?

— За меня. За кого же ещё!

— Слышь, партнер, меня сливают.

— Кто и зачем?

— Да завелась тут одна тварь: мой заместитель, Плугин, Гелий Плугин. Наливай.

Я разлил водку по рюмкам.

Мы снова выпили.

Герман Олегович продолжил:

— Прости малыш, за дерьмо, в которое тебя втянул

— Босс, вы ни в чем не виноваты...

— Цыц, я сказал. Вместо меня, будет Плугин, теперь он Советник.

Через него поступят заказы на работу. С тобой свяжутся.

— Ладно. Как скажете.

— Слушай партнер, ты бы лучше сваливал отсюда, да поскорее. Мой тебе совет

Следующим, на остром карандаше,  — будешь ты.

— Как? Чтобы уйти, надо закрыть за собой дверь. А так, сбежать? Не получится.

— Я предупредил, моё дело маленькое.

— Понятно. Спасибо за совет, босс.

— Не провожай...

Герман Олегович встал, пьяной походкой направился к выходу.

— Слышь,  — а Голубь, это кличка, или как? хотя, уже неважно, прощай, Голубь.

— Прощайте,  — наверно успел сказать, или нет.

А в понедельник утром в новостях показали, что внедорожник одного человека, по фамилии, Германа Незнанского, попал в аварию, вместе с водителем.

Как понял, с Бориком, он ещё работал на босса. Несчастный случай, два трупа.

У меня синдром Аспергера, поэтому ни плача, вообще ничего.

На похоронах не присутствовал. Зачем? Это просто бизнес.

Как предсказывал босс, бывший босс, через неделю со мной связались.

Звонил на мой мобильник, тот самый Плугин.

Кем он числился, на самом деле?

Как потом понял, проповедником, для той самой пешечки

Которая уже стала ферзём на шахматной доске, но пока не королем.

Королем на доске был Цинь Ель, но тоже пока.

Рокировка, съедение, или удаление из игры,  — только дело времени.

С негласным Советником мы встретились, в бане «Сандунов».

В отдельном банном номере, для вип-персон.

Пили пиво, стукали воблой об столик, потом махали березовыми вениками в парной. Ахали, охали, от непереносимой жары.

Говорил он правильно, только меня смущали его глаза.

Они блестели фанатичным огнем, но как бы совсем не об этом: вроде излагались великие идеи, но за которыми скрывалось лишь одно личное, так сказать, мещанская философия старообрядческих патриотов.

Его бородка взмокла, руки в экстазе дергались в жестах.

Честно говоря, появились две мысли:

Или он меня сам хочет перекроить, что тоже вполне возможно.

Поэтому незаметно влез в его мозги.

Да, там оказались такие способности, конечно небольшие, для кроя, но всё-таки.

Лишь чертыхнулся про себя, и «вылез».

Вторая мысль такая: он возомнил себя вторым Российским Распутиным, что выглядело недалеко от правды, учитывая образ: борода, сапоги, длинные волосы, собранные в косичку.

А ещё через несколько дней поступил заказ, переданный мне от Советника.

Та встреча в бане посчиталась как 

бы проверочкой на вшивость, я её типа прошел.

Потом произошла работа, организованная Плугиным, та самая, изменившая всё.

Заказчиком оказался сам подопытный.

Нам сделали так, чтобы я не видел его, а он меня.

За непробиваемым тонированным стеклом.

Будто в католической исповедальне, когда грешник каяться священнику.

— Что ему надо?  — спросил одного из его прислуги, когда оставалась неделя до сеанса.

Это был майор ФСБ. Он ответил прямо, наверно, как учили:

— Он желает стать великим. То есть не просто «великим», а «великим» с большой буквы. Вот. Как-то так.

— Ну ладно, сделаем Великого...

Я согласился на работу при условии, что они все, оставят меня в покое.

Выдадут новые паспорта, и деньги.

Ведь отчетливо желал, после смерти Германа Олеговича, завязать со всем дерьмом.

Заказчик, одновременно подопытный, дал «добро».

Сеанс проходил под стволами пистолетов, которые держали в руках люди из ФСО.

Я старался, работа предстояла очень необычной.

Вот как сделать из простого чиновника — Великого?

Не знаете? То-то и оно.

Кроение обошлось по максимуму мягким, лишь касался к мозговым извилинам, что-то правил, немного подчищал, прошивая в них программу «Гудвина».

Тогда до сеанса прочитал сказку «Волшебник Изумрудного Города».

В гостиничном номере «Амбассадора», куда меня заселили под круглосуточную охрану; телевизор, интернет, отключили, для карантина.

Обыскал номер, искал, чтобы чего-нибудь выпить от безделья, поэтому в одной из тумбочек, нашел оставленную детскую книжку.

Алкоголя не нашлось, стал читать, перечитывать, запоминая наизусть особо понравившиеся места. Там Элли, Тотошка, Страшила, Дровосек, и Гудвин,  — великий и ужасный, властитель Изумрудного Города, внезапно явившийся из неизвестности, на волшебном шаре.

Но в конце сказки выясняется, что шар не чародейный, а обыкновенный аэростат, спустившийся с неба из-за аварии.

Почему город Изумрудный? Все жители города обязаны были носить очки с зелеными стеклами.

А сам Гудвин,  — обычный человечек, который захотел стать Великим и Ужасным...

Почему нет?— подумал.

Пусть будет всё как в сказке,  — зашивая в мозги заказчика и подопытного, этот программный код.

Ещё одно пожелание озвучилась таким образом; чтобы программа величия сработала в голове не сразу, после сеанса.

Хотя бы лет так через пять, а лучше через десять.

Работа производилась в лучшем виде, стараясь как никогда.

Контракт был выполнен в полном объеме.

Получил новые паспорта, на имя Дамиана Голанда, деньги.

От меня отстали.

Жил, иногда работал.

А так, наблюдал за жизнью.

Она стала сказкой, которую претворил в жизнь, через кого-то.

Точнее, через того заказчика.

Сказка обратилась былью: странной, непонятной реальностью.

В которой, Вы, теперь все живете.

Виновен, или не нет,  — интересный вопрос от Мира, да от всех.

Если бытие определяет сознание,  — то нет.

Ведь как же моё детство, отчим, одноклассники, которые издевались.

Это же никуда не девалось, а копилось в моем сознании.

Насильно превращая меня, из милого тихого мальчика, в чудовище Франкенштейна. В морального урода.

Маньяк Чикатило убивал людей физически, а я убивал психически.

Поэтому мы в чем-то похожи, тоже являлись жертвами обстоятельств.

Кстати, о Чикатило.

Когда его поймали, он уже сидел в тюрьме, то захотел провести над ним вполне себе научный эксперимент: перекроить его разум, очистить сознание от мыслей убивать других людей. Сделать его лучше, хотя бы, чтобы он жил как все.

Такое событие стало бы 

открытием в психиатрии.

Через связи Германа Олеговича, оформлялись допуски, разрешения на личное посещение. Но не успели, через неделю его всё-таки расстреляли.

Но, допустим, виновен. Ладно. Пусть будет так.

Не буду оспаривать приговор на вымышленном суде.

Тогда как же те? Люди политики. На которых работал, от кого получал заказы.

Ведь был простой пешкой, исполнителем в руках главного дирижера.

Как же они? Выходит, они тоже виновны вместе со мной.

Казните, сажайте их тоже в камеру.

Не можете? То-то и оно, что не можете...

•  •  •

Я завязал.

Порвал в буквальном смысле, все связи, блокноты, альбомы, портфолио.

Выкинул в мусоропровод телефонную «симку», где были записаны номера очень больших дядей. Распустил охрану, Барса и Серого, рассчитался с ними по полной плате за все услуги.

Продал московскую квартиру, вырученную часть денег раздал по детдомам, переехал в родной город, купил новую квартиру.

Желая прожить жизнь сначала, с нового листа.

Ведь исполнилось тридцать лет с небольшим, когда такой вариант выглядит осуществимо. Без косяков, без ничего, с нуля.

Хотел жить обычной жизнью, обыкновенных людей.

Почти как в песенке из моего детства:

«Иди за солнцем следом, хоть этот путь неведом,

Иди мой друг, всегда иди, дорогою добра... »

Поэтому стал делать людям добро, точнее сказать, причинять добро людям, на своих сеансах.

Ведь такова моя судьба, моя работа, кроме неё, не умею ничего.

За сеансы иногда платили сущие копейки, но ничего, не отказывался.

На жизнь хватало, старался не жаловаться.

Даже когда приходилось туго с деньгами.

Бывало, готовил дешевый чай в пакетиках, заваривал «доширак», пил дешёвую водку. Но так жили все, поэтому жил также, чтобы не выделяться из общего ряда.

Иногда до меня долетали новости, например про Плугина, того Советника.

Через десять лет он стал никому не нужен с теорией евразийства и консерватизма.

По слухам его заказали свои же кураторы, но что-то в комбинации не срослось, поэтому погибла его дочь вместо него.

Хотя, что сказать, «в верхах» таких «советников» осталось,  — просто море!

В городе встречал девчонок одноклассниц, часть из них пошла в бизнес: держали сначала киоски-ларьки, потом открыли супермаркеты, или модные бутики.

Другие тихо вышли замуж, родили детей, где-то работают.

Видел одноклассников, или доходили слухи про них;

Соколов Андрей,  — переехал в Москву.

Матросов Сергей,  — работает охранником на автомашзаводе.

Фаттахов Андрей,  — попал в армию, дезертировал, дизбат, дальше по тюрьмам.

Ильдус Салимгареев,  — в школе был спортсменом, чемпионом города по лыжным гонкам. Но потом,  — спился.

Рыбин Вова,  — музыкант самоучка. Играет по ресторанам.

Герасимов Владимир,  — кстати, в классе была девочка Герасимова.

Мы часто зло шутили над ними. Будто они из одной семьи, или как она выйдет замуж, то не придется менять фамилию.

Так и случилось. Ирония судьбы, не иначе как.

Герасимова вышла замуж за Герасимова.

А что потом: иллюзия разрушилась.

Он стал крупным спецом в нефтянке, а она стала ему изменять.

Покончил с собой в тридцать лет.

На его похоронах был весь наш класс.

Я не знал, это рассказал Киря, его близкий друг.

Кириллов Сергей, мы звали его Киря,  — где-то трудиться.

Витя Филохов,  — семья, дети, работает по командировкам на Севере.

Пьёт только, хотя так и остался смазливым мужичком.

Марат Мирсаяпов, Персик,  — постарел, стал владельцем магазина «хозтоваров».

Миша Михайлов,  

злостный двоечник,  — вроде разнорабочего. То здесь, то там.

Яшин Женя, вечный тихоня,  — мастер участка в «Горэнерго».

Скороход Андрей,  — про него не знаю.

Владик Драган,  — тоже про него не знаю.

Леша Грачёв,  — прораб на стройках.

Дима Прохоров,  — заместитель прокурора города.

Однажды он рассказал, что произошло с моей семьей.

Это отдельная история, которая тесно связана с директором школы.

В то время, когда учился, ему было лет пятьдесят, хотя выглядел моложаво, с небольшой бородкой, с лысиной, поэтому чем-то похожий на Ульянова-Ленина.

Почему-то запомнилось, что он ходил всегда аккуратно одетым.

Отглаженные брюки, в рубашках с галстуком, в костюме, но без самого пиджака, а только в жилете, из-под которого выпирал животик.

Выглядел он при этом, эдаким народовольцем.

Постоянно выступал на собраниях, линейках, смотрах.

Яро клеймил поборников буржуазного накопления капитала, вместе с ним критиковал капиталистический образ жизни.

Обрушивал критику на тех учеников, кто ходит в школу без галстука, без формы, шастает с иностранной символикой названий известных рок-групп; «битлз», «кисс», «лед цеппелин», «айрон мейден», «квин», «дип пёпл».

Призывал сплотиться вокруг коммунистов и быть сплоченными, готовыми выступить против зловещего врага, по первому зову КПСС.

Но школа закончилась, я уехал в столицу.

Дальше уже понятно.

Так получилось, что в 1995 году находился, в то время, весь в делах, в работе, в постоянных разъездах: то в Москве, то в Питере.

В нём же, летом случайно пересёкся на Львином мосту через канал Грибоедова, с одноклассником, Димой Прохоровым, а со школы остались с ним хорошие отношения. Я узнал его, он меня, ведь мы мало с тех лет изменились.

Здесь он оказался по делам, в командировке.

Рукопожатия, похлопывания по плечам, бурная радость от нашей встречи.

Диалоги, расспросы: где, что, кем, как.

Вдруг одноклассник произнес:

— А все думали, тебя уже нет на свете.

— Как нет?! Ну вы блин даете.

— Ты же пропал с концами, от тебя ни слуху, ни духу.

— Дела знаешь, иногда думаю, надо вот съездить домой, повидать родных, а не получается вырваться.

— Значит ты не в курсе...

— В курсе чего?

— Лучше присядем где-нибудь.

Зашли в ближайший кабак, он стал рассказывать, я слушать.

Одноклассник знал все детали случившегося, так как был почти непосредственный очевидец событий, он в армии не стал служить, от военкомата направили на учебу в школу милиции. После окончания устроился в нашу прокуратуру младшим сотрудником, маленьким помощником прокурора.

Между тем, сейчас вместе пили водку, не чокаясь...

«... через два года, как ты уехал, произошло следующее;

Наш директор, уволился из школы, создал первый частный банк в городе.

Затем, через год-другой, накопил капитал на скупке ваучеров.

Как ты знаешь, в 1992 году в России, началась приватизация, также пошёл повсеместный процесс раздачи «ваучеров» всему населению.

Поэтому ещё открыл в огромном здание, где находился универмаг, первое казино, вместе со стритиз-баром, где крутятся на шестах, те же самые девушки, которых он лично принимал в комсомол.

— Такие делишки, Голубь.

— Дим, давай помянем.

— Давай. Нет проблем.

Мы выпили, одноклассник повествовал дальше.

Стало понятно, как развивалось дело далее: примерно зимой 1993 года, бабушка с мамой пошли получать эти самые ваучеры, выдали им 

четыре штуки: на самих себя, на меня, так был там прописан, и на брата. Год они думали, что с ними делать: то ли продать, то ли вложить.

— Слушай дальше. Тут слова из показаний директора.

Вышло так, что в феврале 1994 года, твоя мама встретилось с бывшим директором, а он и она, отлично знали друг друга, ведь почти каждый месяц, твоих родителей, то есть маму, вызывали на «ковер» к директору школы.

Он это подтверждает.

— Далее было так:

Твоя мама наверно знала, что он теперь стал банкиром, ведь новости быстро расходятся в маленьких городках.

Мама посетовала, что не знает, как поступить с ваучерами.

Директор: «Нет проблем, я скуплю их у вас по хорошей цене. Приходи, как-нибудь в мой кабинет... » Вообщем, директор купил ваши ваучеры.

— А самое интересное; дал в подарок бутылку французского коньяка, под названием «Наполеон». Откуда она взялась, почему он подарил, осталось неизвестным. Директор говорит, что подарил по старой памяти, по доброте душевной. Но кто его знает. Откуда она взялась, не помнит, отвечает, возможно, купил в каком-то «комке», или тоже кто-то подарил.

— Далее было так по свидетельским показаниям:

Через два месяца, в мае, вечером мать, бабушка и брат, сели отмечать какой-то праздник, а тот коньяк оказался поддельным суррогатом, с чем-то ядовитым.

Поэтому одной бутылки хватило на всех, чтобы они отравились.

Их не успели спасти. Понимаешь?

Соседи вызвали «скорою», я их опрашивал.

Так вот, она приехала, довезли до больницы, но стало уже слишком поздно.

— А директор, который вскоре узнал о случившемся, надавил на связи, вышел на моего начальника... Вообщем, мне приказано было закрыть это дело.

Якобы произошел несчастный случай.

Да расследовать что там, почти нечего: умысел на убийство твоих родственников, через отравление? Тут без доказательств.

Бутылка с ядом? Да хрен концы найдешь. Такой бардак творится в системе!

Убийство самого директора от конкурентов, или заказ? Тоже пусто.

Он не сознается: кто, почему.

— Ну а дальше; директор похоронил их за свой счет, купил места под могилы, поставил памятники, ограды. Но под шумок, через некоторое время, как бы за долги за эти похороны, приватизировал вашу трехкомнатную квартиру.

Тебя выписали задним числом, так как посчитали пропавшим без вести.

Что было, с одной стороны, совершенно верным: ты на родину не приезжал, не звонил, не писал, на похоронах не появился, долг не отдавал.

— Такие вот дела, Голубь...

— Понятно,  — проскрипел зубами, сжимая кулаки.

— Давай за твое воскрешение, что ли?

— Можно,  — я разлил водку по рюмкам.

— А ты кем сейчас трудишься?

— Да так, в рекламном бизнесе, пока вращаюсь,  — ответил.  — Вроде копирайтера.

Сценарии пишу, для рекламы.

— И как, нормально выходит по деньгам?

— Не жалуюсь. Правда, нагрузка, что иногда сил нет.

— Понятно. Что делать теперь будешь? С директором, с квартирой?

— Не знаю. Наверно ничего.

— Хорошо. Ты не связывайся. Лучше приезжай на родину: встретимся, пообщаемся.

Чем смогу, помогу. Ты же одноклассник, хоть и бывший.

— Да, как-нибудь, заеду.

Мы распрощались, уже порядочно в поддатом состоянии.

Пожали руки, обнялись, и всё.

Что тут сопли жевать,  — жизнь продолжается,  

как ни крути.

Слоган сока «Ричи»

Поезд назад не повернешь, поэтому сразу ничего не предпринял.

Только через четыре года, когда выдалось свободное время, мне всё-таки было интересно, что с директором сейчас, приехал на родину, с намерением ему отомстить, то есть перекроить. Немного.

Родной город встретил меня осенней грязью.

Взял такси, подъехал к дому, зашёл в подъезд, в котором пахло также, чем-то неуловимым и почти забытым, когда приехал издалека, а тут ничего не меняется.

Нажал кнопку звонка, он был на месте, но не работал.

Постучал в дверь, она осталась такой же, обитая черным дерматином под номером «67», внутри никто не отзывался.

Постучал сильнее, дверь открывалась вовнутрь, поэтому она отворилась, так как оказалась совсем не запертой на замок.

Без приглашения вошел в коридор, дальше в комнату, она называлась залой.

Спертый воздух обрушился на меня, пришлось зажать нос.

Кто-то находился в ней, сидя на инвалидной коляске, сплевывая блевотиной на грязный пол под собой.

Поэтому сначала было трудно признать в гниющей заживо фигуре, того солидного директора. Он медленно умирал от рака.

В комнате открыл форточку, чтобы немного проветрить помещение.

— А, это, ты,  — директор проговорил ещё что-то, чередуя с надрывным кашлем.

— Да директор, это я.

Сквозь его сумрачные глаза пробежала тень воспоминаний.

— А, это, ты,  — по его впалым щекам скатилась большая слеза, её трудно не заметить на измученном лице.

— Да это я, господин директор.

— А, это, ты, знаешь?

— Знаю, много чего знаю. Вы что, меня не узнаете?

— А, это, ты? Или, нет?

— Да, именно так. Только пришел за не этим.

— А, это, ты...  — снова завел он пластинку, которая постоянно заедает на одном месте. Как мне оставалось с ним поступить: если человек почти живой труп, осложнения от рака, деменция, или что-то ещё.

Он сам себя уже наказал, с избытком, за всё совершенное.

— Посмотри на меня. Смотри мне в глаза. Что ты видишь...

Сначала привел его чувство, чтобы он в почти разумной памяти отписал нашу бывшую квартиру, всё оставшееся имущество в местный благотворительный фонд.

Потом бывший директор школы, умер через пять минут.

Что он увидел перед смертью,  — своё детство, когда бегал маленьким, получал больных люлей от папки, в сороковые года существования Советского Союза.

Несмотря на это, очень счастливое время, ведь оно было детством.

Можно сказать, что ему помог избавиться от мук, обретая свободу.

Я дал избавление от боли, лучше всякого морфина, снова пуская его в счастье.

А смерть, что ж, всегда лучший выход ото всего.

•  •  •

Звонок в дверь, сорвал меня с места.

За порогом стоял молодой мужчина.

Но таких субъектов сразу узнаю: не бандиты, не продавашки, не просители.

Он выглядел как из «конторы»: вежливый, аккуратный, во всём чувствуется выучка.

Без приглашения посетитель вошел внутрь квартиры, закрыл за ним дверь, он стал осматриваться.

— Чем обязан? Где мой клиент?

— Голанд Дамиан?

— Допустим.

— На этот раз, ваш клиент — Родина. Она ждёт вашего участия в нашем проекте. Вы нужны нам, я от Медведовского.

— А вы не вовремя пришли.

— Отчего же, позвольте узнать?

— Сон видел, про большие пушки.

— Нет,  

большие пушки нас не интересуют, а интересуете лично вы.

— Что же мне прикажете делать?

— Помочь всем.

— И как же?

— Вы станете новым Кашпировским: телеканал, лучшее время, никаких реклам.

— Всё уже согласовано,  — непрошеный гость, кивнул наверх.

— А если откажусь?

— Не советую.

— Мне нужно время подумать.

— У вас неделя. Не пытайтесь никуда бежать. Там,  — агент «конторы» показал в окно.  — Всё оцеплено, под контролем. Снайперы. Топтуны.

— Что вам объясняю, итак понимаете серьезность ситуации.

— Да ладно, зачем упрямитесь: перекроите мозги народу, живете дальше спокойно. Что вам стоит,  — вы же сами делали кро...

— Стоп, стоп. Мне нужно подумать,  — повторил.

— Я передам. Ваше решение взять паузу. До свидания. У вас неделя.

Гость сам открыл дверь, потом закрыл за собой и ушел.

А я стал думать, да что думать, распечатал бутылку с «Араратом», стал выпивать.

Медведовский, бывший премьер, он перекроен на всю голову, судя по его последним «голубкам» в «Голубе», хотя адекватный политик в своё время, был.

Видимо потом кто-то основательно проработал над ним, его психикой, вот пожальте,  — Клоун, и Ми-ми (мем) Рунета.

Стал размышлять дальше, между прикладыванием к бутылке: вот при чём тут недавний сон про родительскую квартиру, про поток, самого себя?

Тут до меня дошло: именно в том сне, ясно увидел, как айлукер, в моём исполнении, совсем другой человек.

Крутой, влиятельный, медийный, как сейчас выражают почтение к челам.

А если взять обычных люди с подворотни, только обвесить видеокамерой с микрофоном, то они преобразятся прямо на глазах.

Они словно приобретут волшебную силу.

Стеснительный ботан в очках, или дрищеватый юноша, превратится в Суперчела:

за плечами крылатый плащ, убеждающий взгляд из маски, твёрдый голос, уверенный в своё правоте.

Сила и право, что ещё нужно для покорения толпы, чтобы она стала возвеличивать, превращая чела в своего идола.

На деле же: внушение, манипулирование законами, психологией, раздача потребства на грани фола, драки, скандалы в общественных местах.

Всё есть, этого не отнять из реальности.

Будто их одним скопом клонировали, потом вырастили в одной из лабораторий «спец-руснано».

Имеющие одно лицо на всех: наглое, холёное, уверенное, с огромным ЧСВ,  — оно повылезало из разных щелей сразу,

Они словно крысы, почуявшие легкую добычу вокруг гниющего трупа человеческих отношений.

Да какие там айлукеры, если обычные люди стали плевать на маломальские приличия, с некоторых пор.

Наверно под воздействием пропаганды.

Так вот, у челов и айлукеров, тоже проявляется сверх-способность,  — перекраивать мозги зомбированному стаду.

Эффект тот же, правда намного слабее, но всё же.

К тому же предполагал, что скоро появятся русско-вещательные певцы.

Но не совсем обычные, которые смогут петь голосами.

А умея влиять непосредственно на умы слушателей.

Вроде у них в головах, будет встроена электронная начинка, чип или имплант, транслирующий актуальный нарратив, заказанный властью.

Предвестниками этого становления выдвигались новомодные глашатаи с

«рус-тиви».

На этом рассуждении задержался: там вполне успешный айлукер, значит, могу влиять на все умы кряду?

Тогда можно сделать наяву: создать творческую студию, нанять сарафанщиков (пиар-менеджеров) которые умеют только дрочить, нихрена не делать (они все такие), заиметь крутое членство в «айлуке».

Можно сразу перепрошить мозги сразу нескольким тысячам людей 

в один миг.

А дальше больше,  — миллион, миллиард, а то триллион.

Хотя на планете, пока столько людей нет.

Это можно, но таких амбиций сроду не имелось.

Не было и все. Изменить мир?  — а на фига, поэтому новая затея не прельщала.

В своё время, наигрался до одурения с такими вещами.

Одно время существовал Клубок «майл. ру».

Сейчас он Руспочта. ру.

У «майл. ру» имелись сетевые игры, много игр.

Нарды, шахматы, танчики.

В том числе онлайн-шашки.

В них занимал где-то девятое место среди пятисот тысяч игроков.

Неплохо, для самоучки, а ведь сражался с настоящими мастерами.

Ведь одно время занялся разрабатывать концепт сетевых игр.

Нет, не программный код, а совсем иное.

Чтобы, допустим, среднестатистический человек, крепко подсел на эти игры.

Ну хорошо, перекроил всех на планете.

Уровень бога, или как там ещё обозначить себя.

Мне же за них отвечать придется, восемь миллиардов, не хрен собачий.

По уровню космоса, далее Вселенной.

Но повисшая идея завитала в воздухе, навязчивым дурманом лезла в голову:

«Ну что вам стоит, потом живите спокойно... »

Через некоторое время, когда коньяк заканчивался, поздним вечером сходил в ближайший гастроном за разным бухлом.

Гастроном оказался без людей, в процессе покупок, одна продавщица, молодая девушка блондинка с простым русским лицом, которое не портила небольшая полнота в фигуре, почему-то пристала:

— Мужчина, купите черничное!

— А что это?

— Пивной напиток со вкусом черники. Очень крепкий, очень вкусный.

— Нет, я больше по натуральному пиву.

— Мужчина, купите. Пожалуйста, хотя бы одну баночку.

Конечно, знал, что за продажу левого, или нового товара наверно им полагается премия.

— Пожалуйста...

— Бесплатно, купил бы,  — пошутил.

— Так не бывает.

— Ладно: тогда какой слоган, у этого напитка?

— Черничное.

— Это название. А слоган?

— Не знаю.

Вмешалась другая продавщица, с другой кассы, стала шепотком подсказывать;

— Просто берите, и пейте.

— Просто пейте,  — повторила та первая продавщица, зачем-то добавила.  — И просто живете.

— Просто пейте, просто живете,  — повторил уже я.  — Отличный слоган! Реклама в деле! Ладно, давайте две баночки этого самого...

— Черничного.

— Именно.

Поэтому пришлось купить то пойло, вместе с тремя бутылками какой-то водки по 0, 7 литра. Во время этого за мной следили, но пока не препятствовали.

Потом стал бухать в одиночку, в съемной квартире.

Тупо, и беспощадно.

Что мог думать, медленно убивая себя, наверно сознательно, постепенно.

В комнате с белым потолком.

Пьянка превратилась в полное забвение.

И не видел никакого выхода.

Алкоголь растворялся во мне, а я растворялся в нем.

Понемногу, по чуть-чуть, как ненужный огрызок школьного мелка, опущенный в стакан с водой.

•  •  •

Пламегаситель — слово из одной умной книжки.

Оно проникло в мозги, искореженные двухдневным запоем, когда пытаешься утопить себя в алкоголе.

Обычно так бывает, когда хочется пить даже воду из-под крана.

Хотя предпочтительнее минералку.

Теперь самое главное встать, утолить жажду, ведь вчера не утонул.

Утонул, но не до конца.

Как себя чувствую? Ненависть, к миру, к среде, к обществу.

В тоже время к самому: жалкому, униженному, потерянному.

Из остатков сна выдергивает чувство пламени, которое надо срочно унять, иначе сгорю.

Пытаясь встать, делаю беспорядочные движения.

Чудо, рука обнаруживает пластиковую бутылку.

С водой или нет, может там находился бы алкоголь, да без разницы.

Беру, пью. Глотку обжигает прохладная жидкость.

Квас, его 

ещё в магазинах продают.

Наверно вчера затарился, не помню.

Поднимаюсь с постели, в большом зеркале в полный рост, вижу себя.

Хотя лучше бы этого не делал.

Самое отвратительная вещь, смотреть на своё отражение.

Глядеть на самого себя. Оценивая со стороны.

Гадкое зрелище, при этом вытирать пот с подмышек влажной ароматной салфеткой. Что делал,  — не желаю пахнуть свиньёй.

Во рту устоявшийся вкус резины.

Мне плохо с сердцем, вообще не айс самочувствие, после нескольких прожитых десятилетий. Зачем пил?

Так стало нужно, для исполнения давно задуманной идеи.

Всё-таки решился провести эксперимент. Сам, над собой.

Если конечно у меня получиться.

Нет времени, чтобы искать второго как я.

Измученный мозг давно требовал покоя.

Нужно ли надеть на голову обязательную ритуальную маску?

Наверно уже нет.

Где-то там, тихо, без звука лежит умник.

Мне только стоит взять его в руку, или отдать команду голосом, то можно позвонить, кого-то предупредить, что-то оставить после...

Только кому, зачем. Тот ещё вопрос.

Человек всегда испытывает боль не физическую, так нравственную.

С этим ничего поделать невозможно.

Так всё устроено, так это работает.

Эта чёртова жизнь — заставляет жить, снова и снова.

Давно не смеялся, а сейчас улыбаюсь.

Ещё один шаг ближе к зеркалу, и я, возможно, переступлю реальность.