Пока Воробушек спал aka Изменяет пока муж спит

Часть 1

Пока Воробушек спал (While a sparrow slept)

Ох, и занесло ж меня в дебри памяти!... Едва вырвался из цепких объятий воспоминаний, понукаемый лишь мешающим, но мало ощутимым дискомфортом. Очнулся от пронизывающей тело сырости, стоя совершенно нагим у темного окна. По летним меркам на дворе уже светало бы. Но сейчас и до рассвета, и до желанной воды было еще далеко. Тем не менее, за те несколько часов, проведенных мною в прошлом, комнатка успела достаточно остудиться.

Печь грела и далее, правда, не столь уж усердно. В тусклых ее отблесках виднелся в алькове свернувшийся калачиком Воробушек, плотно закутавшийся в одеяло. Следовало прикрыть забытую форточку, размять и согреть окостеневшие ступни, очистить давно угасшую трубку, набросить халат, чем я и занялся, попутно наводя порядок на столе в ожидании кипятка для нового кофе. Воспоминания неохотно отпускали в реальность, все наплывая одно за другим, вновь и вновь возвращая в минувшие годы. И я вновь предался им, устроившись в кресле у печи, лицом к окну, с новой чашкой кофе и вновь набитой трубкой...

На дворе усилился ветер. Пошел снег. Крупные пушистые снежинки пикировали в окно, кружились в замысловатом танце, то приближаясь, то исчезая во мраке небытия. Танец их завораживал и влек. Снежинки, словно давно забытые лица, выплывали из временных глубин, оживляли воспоминания, и вновь уносились туда, где им и надлежит быть - в прошлое. Зима в последних своих усилиях, пользуясь ночным временем, решила, пусть ненадолго, взять реванш и похозяйничать в спящем городе, невольно возвращая меня в детство и к армейской жизни.

Вспоминался отец, громадный симпатичный мужчина, отличавшийся идеальным здоровьем и сгоревший в одну минуту от апоплексического удара. Человек, с которым у нас была по-настоящему крепкая мужская дружба. Его скупые ласки. Краткие мгновенья душевной близости.

О том, что он был неравнодушен к парням, я узнал уже значительно позже, и по бесчисленным мелочам понял, что это была правда. Именно он первый показал мне, какими глубокими и всеобъемлющими могут быть чувства, связывающие двух мужчин.

Я познакомился с бывшим его сослуживцем, майором в отставке, ненадолго ставшим нашим соседом. Светловолосый и щуплый, остроумный и чуткий он обладал по тем временам настоящим сокровищем - видиком "Panasonic" и целой коллекцией привезенных из Германии разнообразнейших по тематике видеокассет.

Спасаясь от сжигающей изнутри чувственности, я бросался то в спортзал и бассейн, то зачитывался беллетристикой, то с головой уходил в учебу, то пытался рисовать и писать стихи. Мой сексуальный опыт, чрезмерно раздуваемый в трепе с одногодками, был весьма скромен и ограничивался несколькими краткими миньетами в приморском лагере, сделанными мне полусонному кем-то неизвестным во тьме ночной палаты. Единственное, что смог я тогда ощутить под рукой - короткий ежик пацанского затылка.

Конечно же, я разделял бытующее тогда общественное мнение относительно гомосексуализма, но оно никогда не было глубоким, что вскоре и подтвердилось в моем общении с отставным майором, который стал и моим первым любовником, и человеком, раскрывшим мне правду на сексуальные увлечения отца. Он искусно подготовил меня и к первому солидному миньету, когда я кончал раз за разом около часа, трепеща от мощного наслаждения, и к первому анальному контакту, сопровождавшихся просмотром натур- и гей-порно, тогда еще такого примитивного и непосредственного. За полтора года нашего знакомства я немного поднаторел в опыте активного гея. Майор, прекрасно зная временность своего пребывания в нашем городе, умело пресекал все поползновения моей влюбленности, в целом не часто устраивая запретные соития и постоянно напоминая мне о необходимости прилежной учебы.

После отъезда любовника в столицу я долго тосковал, осуждая его за кажущуюся холодность и вспоминая наши уединенные просмотры. Вновь начались многочисленные свидания с девицами и первые горькие разочарования в сексе с ними из-за преждевременного семяизвержения. Едва не закомплексовав на этой почве, я оставил дальнейшие попытки, вновь переключившись на спорт. После неудачной попытки вступления в летное училище, я сблизился со щуплым соседским парнишкой, как оказалось давно в меня влюбленным, но еще не знавшим, как это проявить это физически. Решившись обучить подобной премудрости, я стал таким образом его дойным бычком, долбя гостеприимный ротик почти все свободное время, в самых разнообразных позах и неожиданных местах. Душонка у парня была мелковата и я так и не смог к нему привязаться более-менее серьезно.

Пожалуй, самые светлые воспоминания связаны с моей крымской, десантной службой в армии, удивившей меня почти полным отсутствием дедовщины. Армии, в которой благодаря специфике войск превалировали какие-то особые, почти братские отношения между служивыми, очень живо напоминающие мне настоящую мужскую дружбу с отцом. Армии с бесконечными "физо" и ВСК, учениями, прыжками, многокилометровыми марш-бросками, строевой и нарядами. С постоянным голодом и постылой программой "Время". Армией проходившей в северо-крымском - тогда гадюшном и грязном городишке, который прежде я столь раз миновал в своих вояжах на моря, совершенно не замечая.

Единственным, что отличало меня от остальных с первых же месяцев службы, был мой неординарный корень, как и у всех вываливавшийся по утрам из прорези кальсон (имевших пуговку лишь на поясе) в дубовом стояке, кого-то восхищавший, кого-то смущавший, но всем служивший источником добродушных и не очень шуток и подтруниваний. Соперничавший по своим габаритам лишь с мужской гордостью несколько более компактного одногодки - осетина.

Армия по большому счету стала мне школой жизни, как бы напыщенно это не звучало, закалив физически и морально, приучив к самодисциплине и порядку. Именно в ней я впервые столкнулся непосредственно с таким понятием как "долг", лучше узнал свои позитивные стороны и нивелировал слишком выпирающее мальчишеское Эго, понял важность и ценность умения вести себя с другими по-человечески.

Трудности армии как ничто иное быстро вскрывают всю гнилость души, ее низость и мелочность. Но они же и сближают, и роднят людей, давая возможность легче переносить кажущуюся или явную несправедливость, с усмешкой мириться со всей ограниченностью и примитивностью солдатской службы, рождая в душе чувства сопричастности и ответственности за свои поступки.

И как это не странно, запретная солдатская близость в подобной атмосфере уже не казалась чем-то таким уж страшным и порочным. И нерастраченная сексуальность, столь мощная, не глядя ни на никакой голод и физические нагрузки, находила свое проявления и в несколько слишком крепких дружеских объятиях, и в тесных сплетениях тел во время борьбы на физо, когда явственно чувствовалась горячая взаимно ощущаемая твердость в паху; и в крепких хмельных поцелуях; и даже во взаимной мастурбации после попоек, когда закипал розовой пеной вишневый сад в зоне отдыха, и пьянили своим одуряющим ароматом акации, цветущие вдоль главной аллеи.

И каменный стояк, и нытье в паху, возникающие ежеутренне, не взирая на бромистые препараты, щедро добавляемые в наш рацион, иногда находили разрядку в тесных объятиях забывшихся на миг натуралов, истосковавшихся по такой, казалось бы, обыденной телесной близости. И какими же доступными и желанными становились они после редких попоек или знаменитого винного молдавского мармелада, иногда даже превращаясь в небольшие оргии, после которых стыдились смотреть друг другу в глаза, стеснялись вспоминать и даже признаться самим себе насколько же это было здорово и отлично от двуполого секса. Когда поутру сторонились вчерашних партнеров до следующего "срыва", и вновь сплетались в неистовых объятиях, списывая это потом на нехватку девочек и вновь клянясь себе, что ЭТО в последний раз и больше никогда, никак и ни с кем из ребят до самого дембеля.

- А вот уж на гражданке! Да с бабой! Вот уж там я оторвусь!

Забывая о страстной, неописуемой нежности, вдруг с головой накрывавшей любовников, хлещущей из самого сердца и не находившей себе иного выхода в кирзовых буднях солдатской жизни.

Вспоминался стройный, бронзовокожий таджик с непроизносимым именем, появившийся в нашей роте через полгода, поначалу страшно бесивший меня своей дремучей неукротимостью, из-за которой я даже как-то слегка его отдубасил и дальнейшие, такие короткие, но такие яркие с ним отношения, возможные вероятно лишь в той канувшей в небытие армии. И перед внутренним взором вновь оживал тот поздний вечер, когда уставшие, голодные и грязные долго тряслись мы во мраке крытого грузовика, возвращаясь с полигона, привалившись друг к другу и дремля. Когда я сквозь полусон вдруг ощутил на щеке его чистое, не отдающее табачным перегаром дыхание и робкий поцелуй нежных губ, на который не замедлил отозваться. Мы целовались, все более входя во вкус, стараясь не потревожить находящихся вокруг товарищей, внутренне замирая от одной лишь возможности разоблачения, и в тоже время страстно и неистово до губной боли впиваясь друг в друга, глубоко проникая в рот языками и сплетаясь ими. Это оказавшееся вдруг столь увлекательным занятие продолжалось до самих ворот части, оставив в памяти самые приятные ощущения.

А через два дня было воскресенье. Большинство ребят отправились в увольнение, и я не смог к ним присоединиться лишь потому, что после обеда должен был заступать в караул. На душе было пасмурно. Весь во власти какого-то непонятного внутреннего томления, я не присоединился ни к немногим энтузиастам на волейбольной площадке, ни к толпе у телевизора и отправился вдоль стадиона к небольшому, но глубокому пруду в нашей почти всегда пустынной зоне отдыха. Очутившись на его берегу, я стащил гимнастерку с майкой и тихо балдел от буйно разросшейся вокруг растительности, столь редкой в этом степном краю, звонкого пения птиц и стрекота кузнечиков, порхания стрекоз и мотыльков, неслышного скольжения в воде полосатых оранжево-черных полозов. Густой медовый воздух, напоенный ароматами цветущих трав с терпким запахом полыни, приносимым ветром со степных просторов пьянил и дурманил. Насладившись вдоволь этой идиллией и разомлев, я разделся донага, и с разбегу бросился в хрустальную прохладу пруда. Ледяная придонная вода заставила заработать сразу все четыре конечности, и я рванул вверх, разорвав тишину фырканьем и плеском и пересекая водную гладь от берега к берегу, туда и обратно, пока не разогнал кровь и лишь тогда уловил невдалеке громкий всплеск воды, а через минуту узрел появившуюся из-под водной глади голову моего недавнего целовальника. Как же я обрадовался его внезапному появлению! Куда и девалось прежнее предубеждение. Расхохотавшись, я бросился к нему, вздымая алмазные россыпи брызг, и мы словно малые дети стали дурачиться и кувыркаться в воде, шутливо топя в ней друг друга. Вдоволь нахлебавшись солоновато-сладкой воды и устав, мы выползли на берег и развалились в густых зарослях камыша, подставляя солнышку мокрые тела и млея в его жарких лучах.

Из благостной полудремы меня вывела пролетавшая у лица лимонница, едва не коснувшаяся щеки крылышками. Покружив над нами и, видимо, решив отдохнуть, она мягко опустилась на сосок таджика и застыла, сложив крылышки. Приподнявшись на локте, я наблюдал за ней, невольно любуясь распростертым рядом стройным в меру развитым смуглым телом почти лишенным растительности. Таджик чувствовал мой взгляд сквозь закрытые веки. Это было заметно и по напряженному выражению лица, и по едва уловимому вздрагиванию коричневого стебля. Он ждал, одновременно искушая наготой, и словно предоставляя последнюю возможность преодолеть это искушение. Рука сама потянулась к бархатистой коже. Господи, как же, оказывается, бывает фантастически приятно просто касаться кого-то ладонью, просто гладить, чувствуя под рукой живое тепло чужого, но такого близкого тела! В сердце словно щелкнула какая-то задвижка, и из него хлынул бурный поток нежности и влечения, сметающий на своем пути все глупые табу и стыд. И если раньше, как и большинство сослуживцев, я относился к мужской близости, как к запретной и постыдной слабости и, невзирая на свой опыт, глубоко в душе все же стеснялся ее, то теперь уж окончательно утвердился в полном ее приятии и одобрении. Рука нежно гладила рельефную грудь и живот усеянные редкими самоцветными капельками влаги и таджик расслабился. Стремительно вознесся к небу и мягко плюхнулся на живот отвердевший корень. Разошлись и приоткрылись крепко сжатые до того светло-розовые чувственные губы и я прильнул к ним жгучим поцелуем, взгромождаясь сверху и сжимая его в объятиях. Он сдался. Сдался своей слабости, моему напору. Сдался, но не простил...

Охваченные страстью мы рьяно сплетались во взаимных объятиях и поцелуях, полностью отдавшись ее власти, пока не кончили одновременно, так ни разу и не коснувшись членов друг друга. И в моей, и в его, думаю, жизни такое было лишь единожды. Разъединившись и остыв, мы молча ополоснулись в озере, кое-как обтерлись майками, натянули штаны и сапоги и, так и не проронив ни слова, вернулись в роту, где обменявшись короткими взглядами, разошлись по кубрикам. Близилось время обеда, затем был наряд. После этого случая он не избегая буквально, просто в упор не замечал меня, окидывая равнодушным взглядом...

Юность и армейская служба быстро исцеляют сердечные раны. Омыв их задушевными песнями под гитару, я постепенно стал замечать в себе перемены. В совокупности своей они сводились к тому, что мне стали нравиться парни. Теперь я воспринимал их и как объекты сексуального влечения. Мне нравилось наблюдать за ними на физо и в бане. Мысленно я иногда выделял кого-то из особо мне приглянувшихся, и фантазировал о близости с ними. И в редкие наши пьяные оргии уже сознательно избирал очередного партнера, уверенно доводя дело до оргазма. В предпочтениях своих я никогда не выделял какой-то определенный физический тип, считая, что если уж любить мужчин то за то, что отличает их от женщин, одинаково восторгаясь в душе и мускулистыми лохматыми "Гераклами"; и стройными, гибкими "Гиацинтами"; и теми, кто, не обладая особыми внешними данными, отличался внутренней целостностью и гармонией, называемых в обиходе обаянием.

Интуитивно я, вероятно, ждал от таджика взаимности. Пресеченное на корню, едва зародившееся чувство оставило по себе едва уловимую озлобленность и агрессивность, изменившие мое поведение. Теперь я уже не робел при шутках о своем корне, тут же предлагая острословам поближе с ним познакомиться и полушутя предполагая, что он ничего против иметь не будет. Предвосхищая распространение возможных слухов в общении я избрал позицию этакого полулегального гея, налево и направо сыпля анекдотами о голубых, щедро сдабривая их быстро въевшейся в лексику армейской матерщиной. Шутя восторгаясь в бане пухлыми губками и розовыми щечками одних и аппетитными попками других и предлагая особо бурым, не понимающим шуток, познакомиться со своим тяжелым кулаком, что некоторые и имели неосторожность сделать. Это давало возможность открыто и опять же шутя обнимать и тискать некоторых, лезть к ним с поцелуями, неожиданно пристраиваться к зазевавшимся с тыла. Обогащало опыт в подобных отношениях, отмечавший далеко не однозначное к моим приставаниям отношение у разных ребят в зависимости от обстановки и количества окружающих. А слухи таки ползли и причиной их были то ли неосторожно оброненные слова таджика, то ли одного из моих бывших одноразовых партнеров. Узнал об их существовании я погодя, хотя на отношениях с сослуживцами это почти никак не отразилось.

Часть 2

Шло время. Незаметно в ратных трудах пролетело первые 8 месяцев службы. Я уже полностью втянулся в ее ритм. Служил отлично. Форма, поначалу висевшая мешком теперь лежала как влитая. Куда и девалась гражданская полноватость. Жирок за время службы трансформировался в сплошные мышцы и теперь от него не осталось и следа. Также бесследно исчез и густой пух на лице и теперь я ежеутренне остервенело сбривал с него жесткую щетину, вновь отраставшую к вечеру.

Уже в первые месяцы службы схожесть наших с осетином членов вызвала у ребят да в и нас самих желание определить окончательно их точные размеры, и узнать у кого же все-таки больше. Замерялись они не один раз и в спокойном и во взведенном состоянии. Результаты и длинны, и диаметра всегда совпадали. Конечно же, были и различия: мой корень к вершине плавно утончался, его же был увенчан более крупной головкой. Зато у меня были явно крупнее ядра. Внешне мы также имели много общего. У обоих была смуглая кожа и повышенная лохматость. У осетина она была, правда, несколько гуще и жестче. Я же был чуть крупнее по общим габаритам. У горца было круглое чуть великоватое соотносительно тела лицо, с крупными кавказскими чертами, густыми бровями и большими карими глазами. У меня же глаза светло-серые и лицо более квадратное.

Горделивый осетин был явно задет за живое после первого замера членов во взведенном состоянии. С тех пор у нас вначале едва наметилось, но со временем все более усугублялось некое соперничество. Распространялось оно чуть ли ни на все сферы жизни. В строевой, на стадионе, во всех доступных солдатам играх и развлечениях он неизменно становился главным моим соперником в бесконечных попытках хоть в чем-то взять реванш. И если в ловкости, беге на короткие дистанции или упражнениях на перекладине я поначалу уступал ему, то в армрестлинге, борьбе, бильярде и шахматах уверенно держал лидерство.

Любвеобильный и пылкий горец быстро стал любимчиком наиболее развращенных и голодных на секс прапорщицких жен. Решив перенести наше соперничество на поле секса, он, как я потом уже узнал у одной из них, раззвонил, что есть, мол, в части еще один крепкий корень к их услужению. Давно строившие глазки дамы, активно взяли меня в оборот, довольно быстро научив преодолевать все мои тогдашние проблемы и научив грамотно вести половые сношения. Конечно же, подобные встречи сопровождались обильной жратвой и выпивкой и я (голодный в прямом и переносном смысле) поначалу запал на них конкретно, трахаясь до полубесчувственного состояния и быстро усваивая все разнообразные способы ведения сексуальных баталий. Явно уверенный в своем превосходстве осетин да и я со временем стали расспрашивать их о способностях друг друга, пытаясь таким путем узнать о своем реванше. Дамы же верно узрев в них определенное соперничество, решили на этом нагреть руки и всячески преувеличенно расхваливали нам друг друга, заставляя проявлять максимальное рвение в попытках превзойти соперника в постели. Короче, так и не смогли мы с ним добиться от них правды, над чем ближе к дембелю лишь дружно посмеялись. Непостоянство этих стервозных существ, имеющих в своем распоряжении пополняющиеся каждые пол года толпы солдатского мяса, широко известно. Со временем и мы стали надоедать им.

Однажды мы вдвоем с осетином на целый день были приставлены к пышнотелой жене куска, отбывшего в московскую командировку, с заданием помочь расставить в доме новую мебель и навести после этого порядок. Дама славилась в части своим неуемным сексуальным аппетитом, и мы уже не раз до того случая бывали с ней по отдельности. Узнав о столь странном выборе помощников (а осетин служил в клубе киношником) мы примерно представляли себе, что от нас требуется. Единственное, что настораживало - зачем сразу двоих?

Прибыв по месту назначения, мы быстро оценили небольшой для нас объем предстоящей работы. На дворе полыхал августовский зной и мы, разоблачившись до пояса, приступили к выполнению задания. Вокруг "порхала" больше мешавшая, чем помогавшая хозяйка, одетая в один легкий и короткий халатик на голое тело, искушавшая взоры пышной грудью и необъятным тазом. Вытащив в сарай некоторую старую мебель, мы быстро слепили в одно едко пахнувшую лаком новую "стенку", расставили по местам кресла, диван и стол и навели в комнате кое-какой порядок. Пока прапорщица готовила обед, мокрые от пота, мы помылись в ванной, поглядывая на полувозбужденные в предвкушении предстоящего "двухяйцевые близнецы". К столу к огромной радости хозяйки мы не сговариваясь отправились в одних синих четко бугрившихся спереди сатиновых трусах. Ухаживая за нами она сильно наклонялась, щедро демонстрируя видневшуюся в вырезе халата грудь, то и дело касаясь нас пухлыми ручками. На столе кроме гор вареной картошки и салата, стояла целая миска одуряюще ароматного гуляша и запотевшие, только что из холодильника бутылка "Столичной" и три "Жигулевского". Голодные мы набросились на яства, опустошая тарелки и бутылки под кудахтанье нашей щедрой кормилицы, неустанно подливавшей нам спиртное. Незаметно опустев комплект бутылок был заменен таким же. Мы быстро пьянели. Раскрасневшаяся, лоснящаяся от пота прапорщица все больше заводилась, стреляя в нас похотливыми голубенькими глазками, все откровеннее лаская и целуя нас прямо за столом. И если поначалу мы еще робели не имея опыта групповухи, то под действием "ершика" быстро расслабились, готовые ко всему. Когда имеющаяся на столе посуда окончательно опустела, хозяйка, немного помедлив, предложила нам передохнуть после еды и отвела в спальню с уже расстеленной большой кроватью. Уложив и пообещав вскоре присоединиться она скрылась за дверью из-за которой через минуту послышался звук льющейся из душа воды.

Развалившись рядом со взведенными стволами мы молча ждали продолжения перемаргиваясь и подбадривающе друг другу улыбаясь. Хозяйка все не шла, шумя и фыркая в ванной. Томясь ожиданием я первым решился стащить явно лишние в подобных обстоятельствах трусы, чему тут же последовал и осетин и мы еще какое-то время мирно лежали, подрачивая и поглядывая на корни друг друга. И в ванной, и теперь мне почему-то казалось что мой красавец немного крупнее осетинского, но я тут же отбросил эту мысль, приписав ее большей своей возбужденности. Полный желудок, жара и алкоголь незаметно делали свое дело и я задремал. Проснулся, казалось буквально через мгновение, от сладостной истомы, растекавшейся по телу от лобка. Открыв глаза, я убедился, что игра уже в полном разгаре. Хозяйка, стоя рачком промеж моих раздвинутых ног, медленно нанизывалась своей бездонной пастью на мой корень, щекоча бедра огромными свисающими арбузами груди. Сзади за колыхающейся розовой горой ее тела, охватив его лохматыми лапами, возвышался осетин, рьяно двигая торсом и тихо постанывая. Становившиеся все более ощутимыми толчки его бедер сообщали телу движение не вполне соответствовавшее движению головы. Решив исправить эту досадную оплошность я быстро изменил позу, встав перед ней на коленки подобно осетину и возвратив член в сладкий ротик тут же превратившийся в мощный насос. Горец поддавал сзади, я, обхватив крашенную белокурую голову, поддавал бедрами в обратную сторону, время от времени вклиниваясь в нее во всю длину, любуясь видом мускулистого тела и блестевшего от смазки корня, атаковавшего тушу с тыла. Возбуждало это неимоверно и вскоре я как-то неожиданно, с каким-то болезненным и коротким кайфом кончил первый раз, щедро оросив жаждущую глотку застоявшимися соками.

Дав прапорщице отдышаться я водворил слегка увядший корень обратно и уже без движения увлеченно наблюдал за действиями осетина, вновь быстро возбуждаясь. Тот же, поелозив еще немного в раздолбанной, сочащейся соками лохани, стал погружать в нее и пальцы, перенося ими естественную смазку на розовую дырочку ануса, а затем и вклиниваясь ими вглубь. Хозяйка замычала по-коровьи, прогибаясь, подалась всем телом назад и затрепетала. Я решительно рванул голову обратно. Не рассчитав этого осетин резко воткнулся внутрь вослед убегающей плоти сразу на половину ствола. Дико взвизгнув прапорщица сделала отчаянную попытку вырваться и в голос выразить ему свое возмущение, но я не дал ей этого сделать, надежно закупорив голосовые связки головкой и давая возможность товарищу продолжить свое погружение. Ликующий, он с новым энтузиазмом ринулся в атаку, не давая жертве опомниться и стремительно приближаясь к оргазму. Теперь уже мы нанизывали ее на раскаленные члены, одновременно атакуя с двух сторон. И все же первой поплыла она, остервенело сося долбящий ее спереди корень и теребя пальчиками клитор. Затем зычно зарычал, бешено дергаясь осетин. На какое-то время они затихли и когда я уже готов был разрядится, вдруг медленно завалились на бок. Подхватив трепещущий член рукой я обильно окропил их далеко бьющими зарядами своего семени. Едва дождавшись последних слабых залпов, я плюхнулся рядом, обнимая их, просовывая руку меж скользкой и мокрой спиной хозяйки и жесткой волосней живота осетина.

Отойдя примерно через час, мы побрели освежиться в ванную, где моясь все вместе вновь возбудились и то поочередно пихали в хозяйкин рот свои стебли, то полуобнявшись, впервые коснувшись друг друга членами, пытались впихнуть ей сразу оба. Теперь уже я окончательно убедился в том, что мой корень явно немного крупнее.

Побаловавшись так немного, мы вновь отправились на кухню, где была быстро приготовлена щедрая яичница с ветчиной. Оприходовав ее с помидорами и очередной бутылкой водки, вновь исполненные хмельной удали мы продолжили свои постельные баталии, периодически меняя места и позы, кончая сами и доводя до экстаза нашу радушную хозяюшку.

Уже вечерело, когда разогретая она решила, что готова принять нас одновременно в соседние дырочки. Уловив суть просьбы я было стал пристраиваться сзади, когда она встрепенулась и попросила меня поменяться местами с осетином, мотивируя это тем, что у него все же чуть поменьше. Ревниво крякнув, он тут же занял мое место, с размаху заехав в зад по самые помидоры и заставив хозяйку тихо ойкнуть. Лежали они на боку. Улегшись спереди я приготовился вогнать член меж пухлые красные половые губы, когда на талию опустилась толстая ляжка хозяйки и резко двинула мои бедра вперед. Скользнув по горячей влажности головка проскочила дальше вдоль корня и мошонки осетина, пока не остановилась в лохматой промежности, ощутив его дрогнувшее очко. Оторопев от неожиданности я растерянно глянул ему в глаза, обжигаясь сверкнувшей там яростью и еще чем-то неведомым, надолго врезавшимся в память. В следующее мгновение бедра наши дружно раздвинулись и я уже более удачно внедрился в лоно, чувствуя его горячий корень уже сквозь тонкую стенку разделявшую их.

Мы долго долбили ее так, наслаждаясь новизной ощущений, целуя ей грудь и спину, и сплетаясь в объятиях. И если поначалу руки пугливо отдергивались нечаянно перепутав наши тела с ее, то теперь, мы уже не спешили убрать их, продолжая ласки и упиваясь ими. Стонущая меж нами прапорщица кончала раз за разом, пока не залепетала заплетающимся языком, прося войти нас обеих в нее спереди. Так и поступили. Я улегся на спину. Она зависла надо мной на четвереньках. Осетин же осторожно стал въезжать сзади, пока мошонки наши не встретились, даря неописуемые по своей остроте ощущения. Чувствуя раскаленную ребристость взведенных до предела стволов друг друга с одной стороны, и мягкую ребристость стенок влагалища с другой, тесно сжимаемые чередующимися оргазмами хозяйки мы стали скользить ими то поочередно, то вместе, дурея от восторга этого своеобразного единения и все вместе впадая в сплошной транс пока не поплыли в волнах дикого оргиастического восторга. Лишившаяся чувств хозяюшка грузно опустилась на меня, и я чуть не утонув в необъятных ее телесах, липких и скользких от пота, показавшихся мне вдруг такими омерзительными, что я в один миг вьюном выскользнул из-под нее и отползя подальше от раскаленного тела, откинулся на прохладную простыню, смутно улавливая приближение осетина. Рухнув рядом, он развернул меня к себе и мы еще долго и вяло обнимались-целовались в полузабытье, чувствуя сплетенные внизу твердые корни, пока оно не поглотило наше сознание полностью.

Первым, что я ощутил проснувшись в объятиях осетина была какая-то неясная тревога на душе и свежий, напоенный озоном воздух, колышущий кисею синих тюлей на открытых окнах, за которыми шумел утихавший дождь и тихо рокотали отдаленные раскаты грома. Время близилось к вечернему отбою. Пора было будить спящих и отправляться в расположение части. Хозяйке следовало позвонить дежурному и предупредить на КПП, чтобы нас беспрепятственно пропустили в роту. Оставаться у нее на ночь было абсолютно невозможно. Такого вопиющего беспредела ни нам, ни ей бы не простили. Какое-то время я еще приходил в себя, вспоминая самые яркие моменты этого фантастического траха, когда вдруг у входа послышалась возня и последовавший за ней громкий стук в дверь. Кое-как растормошив хозяйку, я бросился к осетину, тряся его что есть силы, но он лишь бормотал что-то сквозь крепкий сон, слабо отмахиваясь руками.

Хозяйка, накинув халат, отправилась к двери и вскоре оттуда послышался голос ее мужа. Она тянула время как могла, возмущаясь почему он прибыл раньше времени и говоря что оставила ключи на кухне. Запахло жаренным. Тряхнув осетина последний раз и видя, что это бесполезно, во внезапно будто застывшем мире я схватил из-под подушки свои трусы, вихрем скользнул в гостиную за одеждой, схватил ее и сапоги в охапку и, прислушиваясь к звуку отворяемой двери, перемахнул через подоконник распахнутого в сад окна. Перелетев сад в одном прыжке "аки горный олень" я бросился к темнеющим невдалеке кустам. Слава небесам за забором простирался небольшой запущенный и ничейный садик. В нем-то я и оделся трясущимися руками, чутко вслушиваясь к громовым раскатам голосов из прапорщицкого дома. Приведя себя в порядок и решив не мешкать более, я кратчайшим путем отправился к части, невольно превысив все нормативы ВСК по сдаче 3-х км кросса с препятствиями, проник в нее через одну из многочисленных лазеек и тут же отправился к дежурному офицеру.

До отбоя оставалось еще пол часа. Уединившись с ним в дежурке, я доложил причину своего отсутствия и внезапного появления, намеками дав понять о причинах задержки. Офицер на мое везение был "своим мужиком". Прекрасно зная нрав упомянутой прапоршицы и недолюбливая ее тупого мужа, он сразу сообразил что к чему. Узнав, что осетин погорел и предвидя последующее разбирательство, он со скрипом, но согласился доложить, что я прибыл в часть час назад, гарантируя мне таким образом твердое алиби. Я благодарил его от всей души, обещая чем смогу оплатить его бесценную услугу. Он, посмеиваясь, пожурил меня за то, что я не выручил друга в трудную минуту, но узнав обстоятельства, умолк, поглядывая заинтригованно и явно желая узнать о случившемся подробнее. Я же был крайне осторожен, ограничившись самым скупым описанием событий, дающим лишь отдаленное представление о происходящем в треклятом доме. Понимая, что добиться чего-то более существенного ему вряд ли удастся, он наконец отпустил меня, еще раз заверив, что прикроет.

Вечернее построение и перекличка прошли спокойно. Зная об осетине, дежурный шума не поднимал. Отправив всех на боковую, он перезвонил в дом прапора и официально узнал о случившемся вопиющем ЧП. На утреннем разводе вокруг столь щепетильной ситуации большого шума не подымали. Было объявлено лишь что рядовой Х. не явился в часть к вечерней поверке и в связи с этим сейчас содержится под стражей, а по его делу начато внутреннее расследование. После развода меня с дежурным вызвали в штаб. Последний заявил, что я явился в расположение части в 21.00. Хозяйка наша сообщила мужу, видевшему на кухне посуду после троих, что рядовой Y, согласно ее просьбе также помогал с мебелью, но его она отпустила сразу по окончанию работы в 19.00. Таким образом вся вина за проступок ложилась на плечи осетина. Конечно, и меня вздрючили за то, что я не сразу явился в часть, но это были семечки по сравнению с карой выпавшей моему напарнику. Зверски избитый разъяренным прапором еще в доме, он получил 10 суток гарнизонной губы, продлившиеся на самом деле целых три недели.

Нельзя сказать, что я легко воспринял решение командования. Совесть жгла душу несколько последующих дней немилосердно. Все возвращаясь мыслями к тому злополучному вечеру, я вновь и вновь прокручивал его события, коря себя за то, что не все сделал будя осетина. Надо было отхлестать его по лицу, сбросить на пол, выбросить в окно или спрятать под кровать - эти и еще многие другие, еще более сумасшедшие решения вызревали одно за другим, легко разбиваясь о гранит логики и приводя душу в еще большее смятение, рождая в ней унылую ярость от сознания невозможности что-либо исправить. Я не был к нему сильно привязан, и не считал его закадычным другом. Скорей наоборот относился с некоей долей неприязни, миролюбиво терпя его постоянные выпады, понимая что они мне на руку, помогая держать тело в хорошей форме, а дух в состоянии азарта и активного соперничества. Я прекрасно понимал, что отбывая свой армейский срок в клубном комфорте, осетин совершенно лишен навыков мгновенного реагирования на сложившуюся ситуацию. Его никогда не поднимали по тревоге, он не знал, что такое учения и прочее и прочее. Кроме всего в своем постоянном стремлении к реваншу он явно чрезмерно выкладывался в той групповухе и организм, иссушенный многочисленными оргазмами, требовал глубокого и длительного отдыха. Никто ведь не ждал, что ветвисторогий кусок вернется из командировки на целых три дня раньше. Не явись он так внезапно, я все же сумел бы растолкать переусердствовавшего любовника, хозяйка предупредила бы дежурного о том, что мы немного опоздаем на вечернюю поверку и все бы обошлось. Более всего страдало врожденное чувство справедливости и от понимания невозможности что-либо изменить было не легче.

В тот же день через ребят имеющих выход в город я узнал адрес дежурного офицера и отправил домой телеграмму с просьбой срочно прислать по такому-то адресу бутылку хорошего коньяка. В очередное увольнение, я позвонил матери, справляясь о том выполнила ли она просьбу и успокоив, что у меня все нормально, и подарок этот необходим в связи с одной очень важной для меня услугой, о которой я пока не вправе рассказать. Получив бутылку довольно высоко тогда котируемого золотого Наполеона, офицер поблагодарил меня и в дальнейшем меж нами установились самые дружеские отношения.

Часть 3

Готовились в дембелю - "неизбежному, как крах империализма" бритые наголо деды. В связи с их уходом следовали перестановки в солдатской иерархии, которые командование решило частично произвести уже летом. Через неделю, в день Военно-Воздушных Сил мне неожиданно присвоили звание младшего сержанта. Обмывая его в тесной компании сослуживцев, я сожалел лишь о том, что сейчас с нами нет горца. После праздника по части втихую распространились слухи о настоящей причине ареста осетина и о моем участии в этой истории. Видимо подвыпивший капитан, дежуривший в тот день, на праздники по-пьяне сболтнул лишнее в своей компании. Таким образом тщательно скрываемая пикантная история постепенно стала достоянием гласности и источником многочисленных шуток. В связи с этим авторитет мой среди сослуживцев явно возрос и многие из них пытались выведать побольше ее подробностей. Не отрицая ничего но и не особо откровенничая, я лишь подзадоривал любопытных, благодаря чему история эта вскоре обросла многочисленными фантастическими подробностями, превращающими ее уже в солдатский фольклор, рисующий нас этакими удалыми вояками-трахальщиками. Все без исключения сочувствовали бедному горцу и выражали как могли свое презрение куску. Некоторые, правда, пытались увязать ее с моим служебным повышением, но не находя этому не единого подтверждения, затихли.

Докатились эти слухи и до ушей пострадавшего рогоносца. Долго он еще посматривал на меня искоса, но перед законом я был чист как лист, а по службе отношения к нему не имел. Наметившийся поначалу преувеличенный интерес к моей персоне с его стороны был своевременно раскрыт ребятами. Так были обречены на провал все попытки поймать меня на чем-то неуставном.

После той истории я удвоил бдительность и практически полностью перестал встречаться с бывшими своими зазнобушками. Распространившаяся по всему гарнизону сплетня активно обсуждалась, посеяв в их рядах тихую панику. Таким образом меня оставили в покое и если честно, я даже облегченно вздохнул, без сожаления лишаясь этих грязноватых, исполненных опасности и неприкрытой похоти свиданий.

Взбудораженная ненадолго ЧП размеренная армейская жизнь, возвращалась на скучноватые круги своя. Незаметно приблизились и канули в лету очередные учения и мы вернулись в расположение части, тихо радуясь нормальному ночлегу и питанию, залечивая ушибы и царапины. За время нашего отсутствия в части появился новый, всего на несколько лет старше нас лейтенант и первые салаги, прибывавшие из учебок. Пропадали на дембельских работах деды, почти уже полностью выпавшие из нашего поля зрения.

Сразу по возвращении я проведал осетина. Он показался мне немного измельчавшим. Был тих и уныл. Скупо рассказывал о своем житье-бытье на губе, где в его обязанности вменялась ежедневная уборка армейского свинарника. Поначалу, хорошо осведомленный о царящих порядках между заключенными, я даже обрадовался, узнав, что за время его пребывания на губе, там почти никого больше не было. Выслушав, я сдержанно извинился за то, что так и не смог растормошить его в критический момент. Оказалось, что он хорошо помнил взбесившие его тогда, внезапные мои толчки, помнил как исчез я за дверью, а уже через мгновение вновь появился в ней вдруг превратившись в остолбеневшего поначалу прапора. Помнил как тот с ревом набросился на него еще полусонного с кулаками и долго избивал, пока не зазвонил телефон. Придя в себе ненадолго, он крепко связал его и устремил свой гнев на "благоверную", избивая ее до самого приезда дежурной машины, которая и доставила осетина в караулку. Заверив, что все хорошо помнит, и давно простил меня, осетин выслушал рассказ о том, как удалось выкрутиться из щекотливого положения мне. Исполненный сострадания к этому гордому и столь жизнерадостному ранее парню я быстро изложил суть дела и сразу стал рассказывать о резонансе вызванном нашими приключениями; и о том, что теперь он в глазах ребят настоящий герой; и о тех многочисленных и мелких пакостях, которые устраивали они рогоносцу, основательно подняв своим рассказом ему настроение. Правду о своих злоключениях осетин поведал мне значительно позже. Расстались мы добрыми друзьями.

Несколько последующих недель горец буквально купался во всеобщем внимании. В свободное время вокруг него быстро собирались группки любопытных, которым он охотно живописал со своим колоритным кавказским акцентом почти все перипетии того памятного дня, вымещая таким образом свою озлобленность на прапора. Получившая в результате этого второе дыхание история наша вновь мгновенно ожила в гарнизонных пересудах, теперь уже значительно более реалистическая и неприятная слуху негативных ее героев. Кусок-рогоносец исходя бессильной яростью, старался как можно реже появляться в части, беря один за другим бюллетени. Горец был классным киномехаником и замены в части ему не было. В клубе же он был недосягаем для служившего в роте связистов прапора. Со временем бюллетени сменились у того длительными запоями, и к зиме он был переведен в другую часть.

Возобновившиеся, ставшие теперь уже более теплыми отношения с осетином вновь вернули к жизни наше соперничество. Во время одной из последующих помывок в бане ребята вновь устроили очередные замеры. Так я узнал, что не только тело мое выросло еще на два сантиметра, но и корень стал и чуть толще и на полтора сантиметра длиннее корня кавказца, параметры которого остались неизменны. Нельзя сказать чтобы это как-то особо его раздосадовало. Восприняв мое преимущество внешне довольно спокойно, он лишь отшутился, присвоив мне звание ГГЧ ("Главный Гарнизонный Член") под всеобщий хохот, и в дальнейшем продолжив поиски реванша во всех остальных сферах.

Полностью исцелившись от гложущего уныния, он вновь был весел и жизнерадостен и лишь появлявшаяся временами затаенная во взгляде боль, да несколько скорбных складочек у жестких губ, напоминали о перенесенных страданиях и их глубине. Наступившая в начале октября ветреная дождливость вынудила ограничить наши состязания клубом и казармой. Став сержантом я избавился, наконец, от надоевших нарядов на кухню, дневальных и часовых и располагал несколько большим свободным временем. Теперь мы много играли с ним в бильярд и шашки, теннис и шахматы, особо предпочитая последние. В остальных настольных играх мы добивались попеременного успеха. Поверхностно знакомый еще со школьных лет со стратегией ведения шахматной игры, эндшпилями и несколькими классическими защитами, я поначалу уверенно лидировал, все больше разжигая азарт кавказца, который обладая довольно острым природным умом и хорошей мысленной реакцией играл в шахматы не вникая в их теорию. Он навязывал быструю, атакующую тактику ведения боя, без возврата ходов и раздумываний, делая ставку на мои "зевки" и невнимательность. Партий за раз разыгрывалось довольно много и со временем он интуитивно стал улавливать закономерности неминуемо повторяющихся защитных комбинаций, быстро накапливая опыт их прорыва и прогрессируя в игре. И хотя до побед осетину было еще далеко, играть мне с ним становилось все труднее и интереснее.

Да простит мне читатель некую занудность вышеизложенных строк. Для того чтобы представить наши шахматные баталии одной теории маловато. Проходили они всегда очень бурно, сопровождаясь разнообразнейшими жестами, выкриками и едкими комментариями и собирали целые толпы болельщиков, часто ничего в шахматах не понимающих и болеющих соответственно нашим выкрикам и эмоциям, которые распаляли их не хуже футбола или хоккея. К чести осетина следует отметить, что в своем неуемном стремлении победить, он уже через месяц сумел несколько укротить свой южный темперамент и вести игру более спокойно и вдумчиво, не лишая ее тем не менее громадного внутреннего накала.

Однажды в разгар одного из очередных таких шахматных поединков, опрокинув наземь в неосторожном жесте сбитого слона, я склонился под стол с намереньем поднять его, чувствуя животом странную помеху, мешающую моему движению и удивленно осознавшему в ней свой собственный возбужденный до предела корень, восставший неведомо как и когда. Немало смущенный этим, я потянулся за фигуркой к широко расставленным ногам противника и буквально обомлел узрев вверху топорщащий галифе стояк осетина. Достав фигурку и вернувшись на место, я растерянно глянул ему в глаза и он прочел в них и сделанное мной открытие, и вызванное им смущение, ответив на них лукавой ухмылкой. С тех пор шахматные партии приобрели для нас своеобразную окраску, сделав их еще более эмоциональными и привлекательными.

Не раз видел нас во время этих боев и новый лейтенант, предложивший мне сразится с ним, во время первого нашего совместного дежурства по роте. Высокий, стройный и худощавый шатен с приятной внешностью, аккуратный и подтянутый военный интеллигент, он возглавил в нашей части группу штабных шифровщиков. Лейтенант оказался интересным собеседником и очень мощным противником, побеждавшим раз за разом. Лишь иногда мне удавалось свести партию в ничью. С тех пор так и повелось. Заступая в совместное с ним дежурство, я жутко завидуя дневальным, на всю ночь уединялся с ним в дежурке за шахматной доской, почти все время проигрывая и ведя задушевные беседы. Конечно, я почти сразу почувствовал, что офицер положил на меня глаз. Он не особо и скрывал свою симпатию когда мы были наедине, но и не делал ничего к более тесному сближению, возможно ожидая таких шагов от меня. Я же в принципе (не имея ничего "против", но наученный предыдущим горьким опытом), на них просто так и не решился до самого дембеля.

Часть 4 (последняя)

В часть прибывали молодые бойцы. Тихо и как-то незаметно уходили деды. В ноябре я был утвержден на должность замкомвзвода и с нетерпением ожидал к себе нескольких салабонов после карантина.

Где-то далеко в столицах шумела перестройка, почти никак не влияя на нашу жизнь. По вечерам все дружно собирались на "Взгляд" и другие передачи Влада Листьева, вскрывающие одну за другой "страшный тайны" афганской войны и нашего недавнего социалистического прошлого.

Колхоз, подшефными которого мы являлись, к ноябрьским праздникам подарил части новый телевизор и целый комплект музыкальных инструментов, необходимых для создания солдатского ВИА. Таким образом самые интересные события сосредотачивались в клубе. Курирующий его замполит, пытаясь отвлечь наше внимание от бурлящей общественной жизни на гражданке, формировал музыкальный коллектив. Тщательно отбирая в него ребят умеющих играть и петь он не обошел своим вниманием и меня, сделав конферансье и одним из троих вокалистов. Последующие несколько недель и мы и он допоздна задерживались в клубе утверждая репертуар и с энтузиазмом готовясь к первой дискотеке с живой музыкой и проведенной вскоре "на ура". Набор инструментов был стандартным: три электрогитары, комплект барабанов и ионика.

Дискотеки у нас бывали лишь по большим праздникам и для их проведения в часть специально допускались все желающие девицы, предупрежденные заранее вывешенным у КПП красочным объявлением. Нельзя сказать, что среди них были красавицы или особо симпатичные. И на дискотеках и в самом городке молодежь приятной наружности не задерживалась, быстро перебираясь после школы в большие города Крыма или материка. Но большинство солдат, изголодавшихся по женской ласке, и не претендовали на что-то особенное. Именно во время дискотек и оживала наша зона отдыха, наполняясь возней и шорохами, охами и ахами, сдавленными вскриками и стонами, сопровождавшими быстрый солдатский "трах" и исчезая на это время из-под бдительного ока часовых и начальства. Контингент девиц был вполне определенного круга. Уединение с ними, часто игнорирующих кондомы солдат, было чревато всякими непотребными болячками и я, чаще всего, игнорировал их с удовольствием отдаваясь только танцам.

Постоянно бывая в клубе я, естественно, заходил в гости и к осетину, сближаясь с ним все больше. Крохотная киношка имела мощного "козла" и все необходимое для проведения поздних "поедушек", которые мы часто устраивали, раздобыв немного продуктов в столовой или закупив их в гарнизонном магазине. Иногда к ним прибавлялись и пара-тройка бутылочек спиртного, раздобытых в городе или через водил. Проводились они со всеми необходимыми предосторожностями и потому к нашей компании редко присоединялся кто-то еще.

Длинными вечерами поздней осени казармы редко были многолюдными. Подобные нам компании с той же целью втихую собирались и в доступных солдатам кабинетах штаба, пустеющего после пяти, и в каптерках, и на стациях связистов, и в кочегарках, и в лазарете. И тогда под тихую музыку, льющуюся из магнитофона, во хмелю и клубах табачного дыма, истосковавшиеся по гражданке, мы чаще всего предавались воспоминаниям о счастливой жизни до армии, делясь своими историями и любовными похождениями, отдыхая душой от солдатских будней. В своих разговорах мы иногда возвращались и к групповухе у прапорщицы, вновь невольно заводясь и одновременно робея от воспоминаний о последних минутах нашей бредовой близости, и тогда в его глазах вновь зажигались так хорошо врезавшиеся в память искорки, впервые замеченные, когда я нечаянно коснулся головкой его святая святых.

В первое воскресенье декабря у горца был день рождения, в связи с которым он получил из дому увесистую посылку, наполненную разнообразной снедью, теплыми носками и литровой банкой закамуфлированного под вишневый компот виноградного спирта, которые вместе с его припасами составили довольно обильный пиршественный стол. Праздновать начали с самого утра в библиотеке, между запыленных стеллажей с произведениями классиков марксизма-ленинизма и полным собранием трудов вождя революции, находившейся, как обычно, в здании клуба. Кроме нас приглашены были пять человек: два кавказца и трое знакомых славян из нашего призыва. Подарки были самыми разными, юморными и скромными, какие только могли себе позволить ребята на мизерную солдатскую зарплату.

Компания собралась бойкая и интересная и мы веселились, пели под гитару и шутили от души и вновь, в который уже раз, рассказывали о своем знаменитом ЧП часов до пяти вечера, пока на столе не осталось ничего, что можно было употребить внутрь. Во время нашего рассказа ребята неслабо возбудились и, теребя вставшие болты, расспрашивали о самых пикантных деталях того траха. В тот день мы поведали им свою историю во всей ее красе, дружно умолчав лишь о последних ее минутах. Когда рассказ дошел до миньета в ванной, наружу были извлечены первые болты. Началась групповая дрочка и я, продолжая живописать последующие события, присоединился к ней, ловя на своем корне восторженные взгляды ребят, и с удовольствием взирая на их возбужденные достоинства. Вскоре в воздух полетели первые залпы спермы. После того как кончили все был длительный перекур. А вскоре изрядно захмелевшие ребята потихоньку разошлись. Я остался помочь горцу убраться в библиотеке, после чего мы перебрались в уютную аппаратную.

Незаметно вдруг погрустневший, он запарил крепкого чаю, добыл из заначки пачку печенья и бутылку "Белого аиста". Включенный с утра "козел" разогрел воздух до такой степени, что мы разоблачились до нательного белья и усевшись рядом принялись хлебать коньяк, запивая его чаем и заедая печеньем. Вяло текущий пьяный треп как-то незаметно коснулся его ареста и он вновь начал рассказывать о гауптвахте, посвящая меня в ранее умалчиваемые события.

Уже в середине первой недели отсидки он проснулся посреди ночи связанный ремнями по рукам и ногам. В камере был отключен дежурный ночник и он находился в кромешной тьме, чувствуя, как кто-то возится с его ширинкой. Добравшись до члена, неизвестный припал к нему ртом и доил осетина несколько часов подряд, после чего, ослабив ремни, быстро юркнул в дверь и закрыл ее с внешней стороны. Через два дня история повторилась. Еще через ночь незнакомец насадился на него уже своим очком. Утром ему было объявлено, что в связи с отягчающими обстоятельствами проступка ему добавлено еще десять суток ареста, после чего неведомый трахался с ним жопой еще дважды. Осетин говорил, что относился к этому более-менее спокойно. Ну хочется человеку, да и хрен с ним, он бы долбил его и добровольно. Но это оказалось не все.

Следующей ночью он почувствовал, что в камере находятся уже двое. Связав как обычно, они стащили ему штаны до колен и вдруг резко развернули на живот поперек койки. Один уселся ему на спину. Второй стал пробираться к очку, смазывая его чем-то жирным. Осознав происходящее горец принялся было орать, но ему тут же заткнули рот портянкой. Насильник долго дрючил его зад бутылочкой типа из-под пепси-колы, пока не засадил туда свой немалый болт. Оттрахав его, первый поменялся местом со вторым. Короче, они долбили его, сменяя друг друга, почти до рассвета. С утра погнали на работу в свинарник и лишь после обеда ему удалось нормально отоспаться. Они наяривали его и все оставшиеся ночи, днем уже не гоня на работы и сытно кормя. Всегда уходя еще до рассвета. Он так ни разу и не увидел их лиц. Знал только, что оба амбалы и члены у них немалые. Уже в следующую ночь горец начал кончать, а они щупали твердый корень, убеждались что ему это нравится и тихо ржали. Последние несколько раз они сношали его уже с двух сторон и отсасывали у него сами, и что хуже всего, он покорно принимал их, добровольно сося и неимоверно балдея от этого. Так, по его словам, буквально за две недели он из 100%-го натурала, превратился в пидора.

Невеселый рассказ этот был исполнен пьяной жалости к себе, бессильной ярости, страсти и сопровождался отборной руганью, злыми слезами и всхлипываниями. Окончив его, горец обнял меня и тихо рыдал, припав к груди.

Я растерялся.

Я от всего сердца сочувствовал ему.

У меня был каменный стояк...

Гладя по голове и спине и полуобняв, я пытался как мог успокоить и взбодрить его, но вскоре оставил эту затею. Пусть выплачется - думал я - может хоть тогда ему станет легче. Вскоре он и впрямь затих и задремал...

Мне вздремнуть не получалось никак. Рассказанная история так и стояла у меня перед глазами рождая страсть, и я трепетал представляя себя на месте одного из его ночных визитеров - но без связывания и насилия. Алкоголь, длительное воздержание, дикое возбуждение делали свое дело. Руки дрожали гладя бугрящуюся мышцами спину. Член стоял так, что казалось, взорвется от малейшего касания. Голова кружилась и пылала.

Через несколько минут я уловил, что состояние мое передалось и осетину. Руки его лежавшие до того без движения также стали гладить мне спину и грудь. Голова склонялась все ниже, пока не уперлась во взбугривший кальсоны болт. И тут горец резко выпрямился, схватил меня за руки и глядя пылающими глазами страстно заговорил:

- "Слыш, Кир!.. Я тыбэ хачу папрасит... Ну эта... Ты... можеш... Я... хачу тибэ... Как я хачу тыбэ! Как я тыбэ хачу!!... Ну хочеш дай мнэ в морду, хочеш отпизди! Но я тыбэ прашу... я так хачу... ну... как там... как с ними... ну, не так - па добраму... Ы-ы-ы-ы!!...

Я тыбе давно хачу... Ище с того траха! Я проста тагда ище не знал... Помниш как ты тагда мнэ в ачко въэхал!.. Я хател тибэ убит! И я тыбэ хател! Хател, чтоб ее не была... чтоб мы толка с табой... сами...

Я тагда не знал... Эта такой кайф!

А седньа... кагда ты драчил... я так хател быт вместа твоей руки... хател чтоб ты не на пал канчал а... в минэ. Кир, да я пидар... но... Я же вижю - ты тожэ хочеш! Я тыбэ прашу - дай мнэ в рот! Виэби мынэ как паследню бльад!"...

Он затих, тяжело выдохнул и с бесконечной надеждой во взоре смотрел мне в лицо. Из огромных глаз его по пунцовым щекам, уже заросшим вечерней щетиной продолжали катиться слезы, губы кривились в жалком подобии улыбки. Что мог я противопоставить его словам, его напору?

Чувства смешались во мне окончательно. "Зачем он говорит мне это? Зачем слова если и так все ясно?.. Но нет, видно иначе он не может. Для него все должно быть предельно ясно и честно. Ведь это именно мне раскрыл он свою душу! Я должен оправдать его доверие. Это именно я должен расставить все точки над i".

Как же неловко было мне! Как хотел я предлагаемого им, и как смутился я от впервые так открыто предложенной мне мужской ласки! Но член каменел и ныл, пытаясь разорвать спутывающую его ткань и, преодолевая смущение, краснея и потупив взор, я освободился сначала от его рук, а затем от явно лишней одежды. Выпрямился и шагнул к нему.

Как нежно и жадно зарылся он лицом в мои лобковые заросли, как страстно вобрал в себя мой раскаленный член! Громаднейшее цунами восторга, смешанного с наслаждением поднялось внутри и затмило разум. Я едва отдавал себе отчет, когда зажав руками бритую голову стал яростно вколачивать в нее корень, рыча, подвывая и плача от неземного кайфа! Яйца стремительно прилипли к стволу и вдруг взорвались фонтаном спермы. Член, вонзившись до упора дергался в его горле, преодолев трепещущую гортань. А волны неземного кайфа все сотрясали и сотрясали меня, опустошая застоявшиеся семенники. Когда последняя его волна тряхнула телом, я отпустил голову и медленно завалился в стоящий напротив стул. Осетин еще какое-то время пребывал в ступоре. Я отстраненно взирал на него, рассеянно фиксируя выкатившиеся из орбит полоумные глаза, багровое лицо, все еще открытый рот из уголка которого медленно стекала последняя струйка семени, стоящие громадным холмом кальсоны.

Придя в себя он благодарно глянул, поднялся, сбросил с себя одежду и, удобно разместившись меж моих ног, вновь припал к лобку. Какими только изощренными ласками не усыпал его он! Вылизав опавший было корень до блеска, он спустился к ступням и принялся за них; затем медленно стал подниматься, вылизывая ноги, вновь возвращаясь к вожделенному стволу; блуждая руками по всему телу, теребя соски и мошонку, покачивая болт и вновь лаская его языком и губами; что-то восторженно нашептывая, и обжигая время от времени сияющим взором...

Львов - Брюссель. IХ.2007 - VI.2008.

® Кирилл И. Райман

страницы [1] [2] [3] [4]