Волчонок

Часть 1

Мы выиграли этот бой, этот кровавый отвратительный бой, длившийся почти три дня, и, наконец, заняли поселение к югу от Хафры, но я не ощутил облегчения. Идя по пустынным разгромленным улицам мимо полуразрушенных домов и техники, никогда нельзя быть уверенным в том, что не схлопочешь пулю в спину.

Как же мы ненавидели хафирцев! До скрежета зубов и льда в крови, до сводящей с ума ярости! Наверное, так же сильно, как и они нас! Всё в этом прогнившем краю бесконечных пустынь и вечно синего высокого неба провоняло мерзкими тупыми хафирцами. Это была их земля, но сейчас победили не они! Теперь даже воздух пропах здесь кровью и порохом, смертью, чьими любимчиками стали сегодня мы - солдаты объединённой армии.

Последнего противника мы уничтожили ещё утром, потом собрали своих раненых, похоронили трупы наших солдат за поселением, а мертвым врагам отрезали головы и вывесили их на воротах каждого дома на обозрение местного населения, чтобы те боялись, не смели поднять глаз на нас и вели себя благоразумно. Любой, кто раскроет рот, будет убит на месте - это знали мы, это знали хафирцы. Впрочем, что осталось? Хилые старики... Зная извечный сексуальный голод солдат, женщины прятались в подвалах домов, и вытащить их из убежища можно было только под дулом автомата.

Когда командир нашего отряда Лас Миртон - высокий и плечистый блондин - на ночь глядя приказал нам отправляться к окраине поселения, я не сразу сообразил - зачем. Под покровом пряных прохладных сумерек мы медленно вошли во двор. Нас было пятеро: командир, Рейч, Мартин, Ревье и я - рядовой Самир Дьявро. На миг мне показалось, что из зарослей запущенного вишневого сада за нами наблюдает враг. На всякий случай я вскинул автомат и прицелился. На войне всегда как на войне - здесь нет людей, есть только пули и мишени, и если ты сам не убьёшь, то наверняка убьют тебя, пристрелят, как кролика на охоте, и ещё до того, как ты, захлёбываясь кровью, испустишь дух, прицелятся в спину твоего товарища. Потому нам всем приходилось держаться вместе, как будто мы одна большая единая семья, а у нашего врага нет человеческого лица и быть не может. Либо мы, либо они - таков простой закон любой войны.

Дом казался совсем заброшенным. Чёрные провалы разбитых окон смотрели на нас, как глаза страшного неподвижного божества, под ногами хрустели осколки стекла и мелкие камешки, иногда попадался какой-то бесформенный мусор. Миртон позвал хозяина, но тот отозвался не сразу, а лишь после того, как наш командир взвёл курок пистолета и сделал три решительных шага по направлению к двери. Старик с седой бородой и трясущимися от страха руками кланялся человеку с оружием в руках чуть ли не в пояс, но все мы знали: будь у старой клячи хотя бы одна возможность убить нас, он бы перегрыз нам глотки одними зубами. Мы давно привыкли к тому, что нас боятся, - так спокойнее, так не слишком страшно.

Для пущей уверенности Лас с гадкой ухмылкой ткнул пистолетом старику в плечо и о чём-то спросил его по-хафирски. Тот в ответ сначала в ужасе вытаращился на Миртона, а потом в слезах бросился ему в ноги, о чём-то умоляя Миртона, оглаживая в своём безумии кончики его запылённых сапог. Я всегда немного не понимал, почему Ласу доставляли удовольствие такие сцены, но старался не думать об этом. На фронте я отслужил всего три месяца, а Миртон - пять лет. Он уничтожал хафирцев с ненормальным азартом охотничьего пса, и порою мне начинало казаться, что он зверь, что все мы здесь звери, готовые убивать двадцать четыре часа в сутки. Впрочем, ни одно животное не способно на такую жестокость, на которую способен человек, - в этом я убедился.

С мерзкой ухмылкой на небритом лице Лас отпихнул старика от своих ног, и тот схватился руками за голову, безмолвно шепча молитвы своему богу - богу, который сейчас отдавал его семью на растерзание нам, чужакам, монстрам без души и без милосердия.

По приказу командира Рейч и Ревье обыскали дом. Я услышал крики раньше, чем они выволокли за руки на улицу совсем молоденькую девчушку. Волосы у неё были растрёпаны, большой цветастый платок волочился позади, зацепившись за кольцо на ремне автомата Рейча. Огромные чёрные глаза девочки были полны такого дикого страха, что у нашей жертвы едва хватало сил на то, чтобы упираться и плакать. Ревье с чувством швырнул девчушку в тесные объятия Мартина, и она вскрикнула, когда он принялся лапать её своими здоровенными ручищами, попутно собираясь задрать юбку.

Я не любил подобных развлечений, но вполне мог понять парней: мы дичаем на войне, черствеем душами и стараемся не думать о том, кто прав, а кто виноват. Наша ненависть совершенствуется на костях человечности, а постоянное нервное напряжение и воздержание выливается в насилие. Посидишь в окопах пару месяцев, и со временем идея трахнуть собственный автомат уже не кажется сумасшедшей. С живыми тёплыми телами делать это куда интереснее, ведь так? Наверное, так. Я не собирался развивать эту мысль, а просто отвернулся и стал наблюдать за соседними домами.

Старик завывал, девчонка визжала на всю улицу, но никто из односельчан не вышел, чтобы им помочь, и я знал: никто не станет вмешиваться. "Мы здесь хозяева и господа - берём, что хотим, а дочка или внучка этого старика - всего лишь одна из трёхсот других женщин. И пусть скажут нам спасибо, что парни всем полком не рванули по дворам гулять", - эти слова Миртон скажет мне секундой позже, и, наверное, всю оставшуюся жизнь меня будет тошнить от них.

Среди возни и мычаний за спиной я неожиданно услышал злую брань Мартина и резко обернулся. Боец лежал на земле, держась за плечо, а девчонка очертя голову бежала в сад, во тьму, в неизвестность, сбивая ветки на своём пути и ничего не соображая от ужаса. Между тем Рейч и Ревье пинали у крыльца какого-то парнишку. Я скорее инстинктивно, чем по воле разума нацелил на него автомат, лишь краем глаза заметив, что Миртон, скотски матерясь, с досады ударил старика ребром ладони по голове, от чего тот мгновенно потерял сознание. В глубине души я был рад тому, что всё сорвалось. Я не стал бы участвовать в подобном развлечении по своей воле. Я подумал, что теперь мы просто пристрелим парнишку, а после вернёмся в лагерь, но и тут меня ждал неприятный сюрприз.

Заломив пареньку руки за спину, Ревье поднял его с земли, поставил на ноги, а злой, как сто чертей, Мартин ударил своего обидчика кулаком в живот. Я видел лицо юноши, искажённое болью, сквозь отверстие прицела - сажа на нежных щеках, тонкий нос с лёгкой горбинкой и красивой резьбой ноздрей, чувственные губы, разбитые в кровь, густые брови вразлёт... Это явно брат сбежавшей девчонки. Интересно, в их семье у всех такие умопомрачительно красивые глаза? Чёрные, точно бездна ночных небес, с длинными ресницами... Но как только в этих глазах таяла боль, в них появлялось чувство, превосходящее ненависть, и только эта ярость удерживала мой палец на спусковом крючке автомата.

Парнишка зарычал, и это почему-то сильно развеселило командира. Он назвал паренька Волчонком, а после подошёл и пошло хлопнул его по ляжке, совсем как девчонку. Именно Миртону пришла в голову идея трахнуть паренька вместо его сестры, о чём он сказал нашему пленнику на его языке. Даже в сумерках я видел, как побледнел в этот момент Волчонок, как замер, тяжело дыша. Он же наверняка ждал, что его убьют - может, и не быстро, но точно не так. Он плюнул в лицо Ласу и гордо вскинул голову, но командир только усмехнулся в ответ, а потом парни поволокли пленника в дом.

Я ещё какое-то время постоял во дворе, осматривая мертвецки тихую улицу, потом связал старику руки за спиной и, прислонив его бесчувственное, пахнущее потом тело к стене, разок прошёлся вокруг дома, проверяя, всё ли спокойно. Я старался не обращать внимания на доносящийся из окон смех вперемешку со вскриками и стонами, но незримо я всё равно видел перед собой глаза Волчонка, и этот оскал бессильного человека, который десять минут назад спас честь и жизнь сестре.

Отгоняя своё навязчивое видение, я вернулся к крыльцу и обнаружил, что хозяин дома уже пришёл в себя. Он сидел так же, как я его оставил. Губы его дрожали от беззвучных рыданий, из-под прикрытых ресниц прозрачными быстрыми дорожками по морщинистым щекам бежали слёзы. Я присел перед ним на корточки и, сам не зная зачем, чуть тряхнул старика за плечо. Он не открыл глаз и не посмотрел на меня. Было ли мне его жаль? Теперь я и сам не понимал. Одно дело - бой, где пощаде нет места, другое - это... Но ведь они первыми начали войну, первыми подняли оружие и стали убивать наших жён и сыновей. Щадить их - предательство даже перед собственной совестью! И всё же, всё же...

Я ухватил старика за махровый халат на плече, поставил на колени лицом к крыльцу, и в тот момент, когда из дома вылетел новый крик паренька и когда старый хафирец вздрогнул от него, я ударил его прикладом по голове. Я правильно рассчитал свою силу - старик крякнул и повалился вперёд в беспамятстве. Я не задумывался о том, выживет ли он после этого, но знал наверняка: до утра он в себя не придёт, и так для него же будет лучше: чем меньше воспоминаний, тем легче человеку пережить горе. Жаль только, что гордому смелому Волчонку сегодня не повезёт так, как двум его ближайшим родственникам, и его воспоминания не станут ни менее короткими, ни менее мучительными.

Такие мысли вызвали во мне волну какой-то необычной тупой жалости. Завтра переменчиво, и только одному богу известно, кто из нас и когда может по нелепой прихоти судьбы оказаться в точно такой же ситуации. Потому нельзя щадить врага, нельзя уважать его, сочувствовать ему, думать о том, правильно или неправильно ты поступаешь с ним. Истинное лицо войны уродливо и беспристрастно...

Часть 2 (последняя)

На крыльце появился довольный Мартин и, улыбаясь сквозь рыжие усы, поведал мне о том, что парнишка сладок и строптив, бревном не лежит и внутри горяч. Правда Миртон и Рейч уже растянули его немного, но нам с Ревье должно хватить. Я было заявил, что не люблю юнцов, но в ответ сразу же получил обвинение в сочувствии врагу. Подавляя тошноту, мне пришлось оставить Мартина на карауле и подняться в дом.

В полумраке коридора я шёл на звуки, особо остро замечая, что стоны нашей игрушки уже глухие и совсем негромкие. Волчонка распяли лицом вверх на обеденном длинном столе среди обломков посуды, привязав его тонкие, истёртые в кровь запястья к ножкам стола, напротив распахнутого настежь окна. Лас трахал его при свете одинокой керосиновой лампы, удерживая под колени и ожесточённо работая бёдрами, словно стремясь ещё сильнее унизить, ранить, изничтожить юношу. На полу у сапог Миртона поблёскивала маленькая лужица из спермы и крови. Командир увидел меня и широко улыбнулся, спросил, стану ли я следующим. Можно было бы плюнуть ему в лицо (и мне этого хотелось), но, увы, в штанах у меня стояло так, что это бросалось в глаза.

Я неуверенно пожал плечами и перевёл взгляд на искажённое мукой лицо паренька, обрамлённое взмокшими липкими прядями чёрных волнистых волос. Его убьют. Утром. Застрелят как бандита, что напал на нас, когда мы патрулировали селение. Это скажет Миртон, подтвердят Рейч, Мартин, Ревье и даже я. В ООН никто не станет копаться, за что прибили простого сельского паренька. Ведь напал же? Напал. Ну и что, что он безоружным защищал честь своей сестры, - конец-то всё равно один!

Я сглотнул. Волчонок смотрел на меня, не мигая, и хватал разбитыми губами воздух. Он словно незримо держался за меня, будто нас скрепляла невидимая нить. Может быть, он чувствовал, что мне жаль его? Ждал, что я помогу? Пусть даже сейчас пустив пулю ему в лоб...

На повторное предложение командира поиметь нашу жертву я снова неуверенно пожал плечами, и парни дружно принялись подшучивать над тем, что я такой натурал и общим имуществом брезгую. А Волчонок тяжело дышал, измученно вздрагивая от боли, и в его красивых глазах больше не было ярости... гордости в них тоже не осталось. Горькая страшная пустота сделала их безумными, без единой мысли и чувства. Юноша всё ещё вскрикивал, но лишь тогда, когда на пару мгновений приходил в себя и начинал понимать, что с ним происходит.

Миртон кончил ему на бедро, с рычанием растёр семя по смуглой коже, обзывая при этом свою жертву самыми грязными словами, которые только знал. Волчонок не слышал их, и тогда Лас раздражённо и сильно шлёпнул его по ягодице. Потом место Ласа занял Ревье, который был ненамного нежнее Миртона.

Паренька лапали, целовали, щипали, а иногда даже били по рёбрам, и тогда он дёргался, едва не опрокидывая стол. Я смотрел на всё это, как заворожённый, не переступая порога комнаты. Я ничего не мог сделать и прекрасно понимал это. Война такова во всех своих проявлениях, а юноша - это будущий воин. Если мы оставим его в живых сегодня, завтра он возьмётся за оружие и будет убивать наших солдат. И он точно так же станет истязать и насиловать пленных, недрогнувшей рукой перерезая им глотки и вышибая выстрелом мозги. Он будет смеяться, вспарывая животы своих жертв и таская их за кишки, ещё живых и трясущихся от дикой боли. Так было и так будет до тех пор, пока один из наших народов не исчезнет с лица земли.

Мы теряли друзей, близких: Миртон, Ревье. Мать Мартина погибла от рук хафирцев при взрыве в метро. Никто и никогда не оплатит эти счета, никто и никогда не остановится первым. Даже наши боги не станут вмешиваться во вражду, которая стремиться стать вечной: они слишком хорошо знают ярость людей, чтобы молчать и вести себя тихо.

Я думал обо всём этом, глядя в огромные, блестящие от слёз глаза Волчонка, и ничего не мог предпринять, чтобы остановить своих друзей. И вдруг я отчётливо осознал, что упорно ищу оправдание нашей жестокости и злодеяниям. Ничто человеку не даётся в жизни настолько просто, как оправдывать самого себя. Но ведь жестокий и беспощадный враг - это твоё собственное отражение в зеркале мира. Кто-то должен взять и остановиться! Должен, конечно же, но то ли никто не хочет, то ли уже не может этого сделать. И определённо, сам я и пальцем не пошевелю для того, чтобы первым сложить оружие и попросить мира, - я знаю, что будет после. Ни-че-го! Ни одним, ни тысячей хороших поступков не остановить эту вражду, потому что она въелась в наш мозг, в наши сердца, разум и даже в гены. Нужно уничтожить всех, и, может быть, тогда на эти земли придёт кто-то другой, кто взрастит тут сады, отстроит заново дома, научит сыновей и дочерей музыке и грамоте, и этот кто-то (не такой, как мы) провозгласит, наконец, мир.

А пока я оправдывал нас, молча глядя на то, как Миртон затыкает пареньку ладонью рот, а Рейч осколком битого стекла увлечённо вырезает на его лбу слово "шлюха". И то, что пленник, мыча в ладонь Ласа, трясётся от боли, приносит трахающему его Ревье только ещё больше острого, долгожданного наслаждения. Как солдат, я не имел права осуждать происходящее, но единственное, что ещё оставалось во мне человеческого, останавливало меня от того, чтобы уподобиться моим товарищам и взять, как вещь, того, чьи глаза снятся мне во сне и по сей день - только там, в мире моих желаний, они полны любви и счастья, они улыбаются мне...

Снаружи, на светлеющем жёлто-розовом небе занималась заря. Нам пора было возвращаться в лагерь, чтобы готовиться идти дальше, на Хафру. Напоследок Миртон отвязал Волчонка от стола и, скинув полумёртвое тело на пол, пару минут от души пинал его ногами, а когда юнец перестал даже вздрагивать, потерял к нему всякий интерес. Парни привели в порядок свою одежду, весело обсуждая при этом хороший трах, и вывалились во двор. Мне же, как менее активному сегодня, выпала "честь" добить парнишку - это был приказ командира, которого я не имел права ослушаться.

Оставшись наедине с Волчонком, я долго не мог подойти к нему. Он лежал на боку - голый, избитый, перепачканный кровью и спермой, и только его едва расходящиеся рёбра свидетельствовали о том, что он ещё жив. Закинув автомат за спину, я достал из кобуры пистолет и взвёл курок, потом подошёл к юноше. Я присел рядом с ним на корточки, осторожно взяв Волчонка за плечо, перевернул его на спину и увидел, что вдобавок ко всему Миртон ещё и разбил парню нос. Мне отчего-то захотелось, чтобы этот некогда красивый юноша посмотрел на меня, но он лежал неподвижно, прикрыв глаза, дрожа от холода и боли. Может быть, он ещё не сошёл с ума и какой-то сохранившейся частью своего сознания понимал, зачем я здесь.

Меня невыносимо тянуло погладить его по волосам, но моя жалость стала бы для него хуже изнасилования и унижений, возможно, даже хуже смерти. Для этого юноши я был одним из тех, кого он будет ненавидеть до последнего вздоха. Пусть я не мучил его сегодня и не засаживал в его задницу член по самые яйца, но я был здесь, я смотрел на его муки, я знаю его боль, а значит я - часть его воспоминаний. Я не смел осквернить его страдания своей жалостью.

Я сидел рядом и ничего не делал, и, будто почувствовав моё замешательство, Волчонок приоткрыл глаза. По его виску, разбавляя кровавое месиво, покатилась слеза. Мы смотрели друг на друга без ненависти, без слов - молча, спокойно и даже как-то равнодушно. Мне казалось, что этот несчастный униженный человек каким-то непостижимым образом может читать мои мысли, и я безмолвно просил у него прощения за то, что случилось с ним, и за то, что я должен был сделать с ним дальше.

Сжав в руке пистолет, я поднялся, нацелил дуло в голову юноши - его ресницы дрогнули, но тело осталось неподвижным. Ему уже давно стало безразлично, чем всё кончится. И в эту самую секунду я возненавидел этот жестокий мир! Я хотел кричать и не чувствовал онемевших пальцев. Я стал презирать войну, отнявшую у меня того, кого я бы сумел полюбить всем сердцем! Мы оба могли бы жить мирно, возможно, быть студентами по обмену и ездить друг к другу в гости, изучать культуру наших народов, строить новый мир, полный светлых добрых стремлений. Мы могли бы дружить, собираться вечерами в пабе и поедать пиццу, рассказывая друг другу анекдоты и разные байки из жизни. Могли бы, если бы не война... И кто-то должен это остановить! Может быть, не я, кто-то другой, но я, ведомый стыдом и горечью, вдруг отвёл руку в сторону, словно злясь на себя, и дважды выстрелил в старую пыльную тахту. Потом я развернулся и просто ушёл. Я не мог больше видеть глаз Волчонка, не хотел гадать, что чувствует этот юноша, понимает он или нет, что я оставил его жить, плохо это или хорошо.

Я не знаю, что сталось с Волчонком, я больше никогда его не видел. Отслужив срок своего контракта, я забыл про карьеру военного и вернулся домой. Со временем я постарался стереть из памяти события того года, что провёл в чужой земле, забыть кровь, бои, смерть и ту ненавистную моему сердцу ночь. Единственное, что чётко осталось в моей памяти после службы, это глаза Волчонка - бездонные чёрные глаза обычного человека, оказавшегося в горниле жестокости, и пусть я никогда не видел их счастливыми, мне хотелось, чтобы в жизни этого юноши всё наладилось, чтобы война, сделавшая со всеми нами такое, когда-нибудь закончилась.

А ещё я мечтаю о том, чтобы обязательно нашлись люди, которые захотят и смогут остановить смертоносное кровопролитие, неоправданную жестокость и вернуть мир на эту маленькую, стонущую от идей человечества планету, потому что никто не заслуживает нашей судьбы - судьбы быть чудовищами без жалости и сердца!

страницы [1] [2]