Сны на холме (глава 2)

Часть 1

Наконец-то первый солнечный день в Баснях. После довольно ленивого и легче-некуда завтрака мы отправились на Заполянный Холм, как называл его Костик. Мы миновали замысловатые изгибы единственной улочки, вдоль которой располагались особняки разной степени навороченности, спустились на Поляну, напоминавшую овальную зелёную пиалу, и поднялись на Холм. Это был бугорок с пологим подъёмом и небольшой площадкой наверху, размером ну разве что чуть больше, чем теннисный корт. По обратную сторону спуск был даже ещё более пологим, но зато куда более долгим, аж вплоть до ажурной речки. Костик сообщил, что река Бобёр течёт по ту сторону холма гораздо ниже, чем по эту располагаются Басни, поэтому Басням никогда не грозит наводнение.

Вид с холма захватывал дух. Те самые Дали. Тот самый Простор. Отличный многокилометровый обзор, поля, перелески, поселения и голубая дымка на горизонте. Разноцветье лета. Купол неба над всем этим. В ушах только лёгкий ветерок и какая-то вселенская Тишина, придающая ещё больший объём картинке. Аромат трав и влажной земли. Набирающее силу солнце, идеальный температурный баланс - уже после затяжных дождей, но ещё до прихода настоящей жары. Короткие тени...

Стоим, осматриваемся.

- Ну, как тебе тут? - спрашивает Костик.

- Да вы просто в раю живёте, - отвечаю я.

Лёгкий стрекот из травы, и снова тишина. Ветер едва заметно играет костиковыми волосами - теперь чуть более длинными, чем они были тогда, зимой.

Костик скинул наплечную сумку, усадил меня на одну из кочек спиной к Далям, достал из сумки планшет и пенал, вытащил карандаш, уселся на траву и уставился почему-то на небо. Подняв голову, я попытался определить, на какое конкретно облако он смотрит.

- Повернись немного... нет, не туда. Вот так. Ещё чуть в сторону. Смотри на того, кто стоит за моей спиной. Одну руку на землю. Да, ты опираешься. Расслабься. Только не разъезжайся в стороны, супермодель! За мной, за мной! Смотри прямо за мной! Всё, вот так и сиди.

Я сидел и смотрел прямо на того, кто "стоял за его спиной", но гораздо чаще на него самого, особенно когда он опускал голову - лишь на него. Потом я успевал отвести взгляд. Я немного смотрел по сторонам и всё же чаще - на него. Сначала мне было легко, потом захотелось сменить позу. Потом опять стало нормально - видимо, тело смирилось.

Костик делал набросок за наброском. Насколько я понял, на их основе он потом собирался изобразить что-то более завершённое. Это было странно, это было приятно. Что бы он там ни сделал, весь этот процесс был каким-то чрезвычайно трогательным. Он то и дело бросал свои многомерные взгляды на меня, что-то говорил мне, я отвечал ему, он прищуривался, смотрел куда-то мимо, потом снова на меня, но, в основном, был сосредоточен на своих листочках, причём чем дальше, тем больше.

Так прошло минут сорок.

Затем мы отдыхали, лежали на траве, смотрели в небо, пили воду, прихваченную с собой. Я смотрел на его наброски, мало узнавал на них себя, но мне нравилось то, что я вижу. "Мне важна правда жизни"... Ох, нет, Костик, что бы ты ни говорил, но тебе, как и мне, гораздо важнее правда невидимого, наилучшая версия того, что уже существует, непроявленная версия, которую видно только из головы, только глазами воображения.

На его листочках я был на порядок... лучше.

***

Так мы и жили следующие несколько дней. Спали очень долго, потому что перед этим долго не спали, и уходили на Заполянный Холм, где я даже пытался загорать, благо жара установилась всерьёз и надолго. Отдыхали мы в тени огромного пляжного зонта, который всякий раз нам приходилось таскать с собой. Костик продолжал упражняться на своих листочках, выписывая красоты Басен и - время от времени - мои. Пили воду.

Пару вечеров к нам ещё заходил Сашка, я делал парням клубничные коктейли и периодически ловил на себе настороженный взгляд брюнета. На третий день Сашка забежал попрощаться, поскольку уезжал с семьёй в края тёплые и морские, оставляя Басни целиком на наши с Костиком хрупкие плечи.

А на четвёртый день произошло Это.

Шёл третий час дня. Я лежал в тени зонта, овеваемый лёгким ветерком, Костик сидел рядом и жевал травинку. Было жарко, но не утомительно, а вдохновляюще жарко. Воздух был вкусен и свеж; река Бобёр и безразмерные Дали не позволяли этому месту превратиться в душную пустыню, а высшая точка Холма открывала двери ветрам с разных сторон. От Костика я узнал, что Басни сегодня - поселок слегка заброшенный, не освоенный ещё городскими так, как ближайшие селения. Несмотря на все преимущества этого места, оно как-то осталось в тени своих более раскрученных соседей. "И прекрасно", - подумал я.

Оглядывая девственную картинку вокруг себя, слушая реку и впитывая аромат трав, я всё пытался выразить краску этого дня одним словом... Тишина. Нет, не то... Это какая-то наполненная тишина, да и не совсем это тишина... Всё вокруг пело неслышимым хором, совершенным в своей согласованности, лучилось не только светом солнца, но и внутренним сиянием, избытком какой-то первозданной силы. Синева неба и обрывки облаков. Недвижимые глыбы расслабленности и многослойные пироги бытия. На ум приходило лишь английское слово serenity, сочетающее в себе прозрачность и тишину, торжественность и почти потустороннюю окраску мира, который в такие моменты хоть и воспринимается ещё физическим зрением, но всё больше открывается с точки обзора зрения сокрытого...

Погружаясь в дрёму, я смотрел на Костю, чей взгляд был устремлён куда-то вдаль. Вернее, в Даль. Я видел каждую его ресничку чрезвычайно отчётливо, каждую из них. Я почти улавливал, как они шелестят и сталкиваются при моргании.

Моргнул. Ещё раз моргнул... Этот ритм стал меня усыплять. Уже совсем на краю сознания я услышал шуршание листочков и карандаша, что начал свой замысловатый танец на планшете...

***

А дальше я вижу себя сидящим за огромным чёрным роялем. Клавиши гладкие и послушные, мелодия знакомая, будто из далёкого прошлого, и всё-таки новая, цепляющая. Странная. Какая-то баллада-рассказ о неком времени на некой земле. В ней и мотивы моих предков, и квинтообразные спирали, и восточные напевы.

Я на огромной сцене с непропорционально большим роялем, сижу боком к залу, справа от меня затаила дыхание аудитория. В какой-то момент слева от меня взрываются тамбурины, оттеняя хрупкость звучания рояля. Боковым зрением вижу ударника, царствующего в своём напичканном инструментами рае. Там есть всё: барабаны с тарелками, тамбурины, бочки, тамтамы, многоярусные колокольчики, пара виброфонов разного калибра и даже огромный гонг. В следующий момент я понимаю, что это Костик, только более взрослый, чем сейчас.

Мы на сцене, но сама сцена под открытым небом. Я вижу подсвеченные остовы древних архитектурных сооружений... Современное шоу в древних декорациях, понятно. В небе Луна, абсолютно круглая. В голове мысль о том, что это не просто полнолуние, это Суперлуние, причём последнее по зимнему времени. Я играю увлечённо, я даже пою, я прикрываю глаза и ощущаю холод на щеках. Потому что в этот момент я думаю о другом времени-пространстве...

Воспоминание во сне.

Темнота зимнего города. Острые снежинки вокруг. Почти безлюдно. Путешествие в одиночку среди городских фонарей. Снег под ногами. Всё та же Луна надо мной. В этот момент я пропеваю строчку о жёлтой луне. Я один на огромной, но отчего-то уютной площади. Я пересекаю её под эту свою балладу. Я одновременно нахожусь в тёплой средиземноморской стране и на той площади в северном городе. Мост, соединяющий эти две плоскости - это мой голос среди звуков рояля и бубна. Это голос, в котором я слышу эхо сразу нескольких воплощений...

Это удивительная, многомерная картина. Не припомню ничего подобного. Это красиво и волнующе!

Костик слева отбивает ладони на перкуссиях. Потом вновь берётся за бубен. Потом за палочки. Касается шелестящих палочек. Переходит на тарелки. Куплет подходит к напряжённому переходу - и мой голос почти срывается на отчаянной ноте, передавая эстафету тамбуринам. Он обрывается, подхватываемый безупречно чётким ритмом Костика, барабанящего с частотой 8 ударов в секунду.

И в это же время я иду по площади, почти уже у спуска... Очередное затишье, и очередной взрыв. На сей раз - ключевой! Мы снова в связке! Я бегу вниз, я играю, Костик стучит, Луна над нами, холод, тепло, мы вместе, я выбегаю за линию собора - "хоп"!

Часть 2

Карандаш Константина по-прежнему шуршал рядом. Парень всё так же моргал, я всё так же лежал, мы по-прежнему были на Холме. Но я всё ещё ощущал холод на щеках от снежинок с той площади. Я всё ещё чувствовал расплавленное, податливое тепло клавиш, ещё слышал эту мелодию. Я почти улавливал обрывки строчек: "Yellow Moon..." И я отлично видел мелькающие фалды тёмно-синего пиджака Кости, размахивающего колотушками над тамбурином. Рельеф этого сна был настолько осязаем, что, как мне казалось, я с лёгкостью мог бы перекинуться туда, лишь перевернувшись на другой бок.

- Костик, если бы ты знал, что я только что видел во сне, - наконец вздохнул я.

Он покосился на меня. Карандаш остановил свой танец над планшетом, и Костик показал мне рисунок:

- Это?

Чёрно-белая картинка драматического момента, в котором замерли две фигуры. Одна - у рояля с экстатически запрокинутой головой. Другая - чуть выше, среди ударных инструментов; руки, как крылья, парят над тамбурином. А в руках - те самые колотушки... Я почти видел сверхскоростные движения стройного ударника, почти слышал сорвавшийся голос пианиста. И над всем этим - остовы древних сооружений, переходящих в тот самый собор, над которым кружок Луны преспокойно соседствовал с несколькими колкими снежинками, непонятно откуда взявшимися посреди безоблачного неба в тёплой средиземноморской стране на холодной площади северного города.

Меня продрал такой мороз, что сон слетел напрочь.

- Костик, как это? Откуда?!

Он смотрел на меня какое-то время, спокойно и будто бы оценивающе. Будто бы примеряясь, стоит ли мне говорить вещи, которые для него были слишком очевидны, чтобы пытаться объяснить их тому, кто не может не задавать свои бездумные вопросы.

***

- Влад, ты это, особо не заморачивайся по этому поводу, хорошо? Я тут третий год живу, на Холме. Поначалу это странно, потом привыкаешь.

Я помотал головой:

- Кость, я, конечно, человек широких взглядов, но поправь меня, если я чего не догнал, - ты рисуешь картинку, которую я вижу во сне?!

Он неопределённо повёл рукой:

- Ну да, можно и так сказать... Или наоборот - ты видишь во сне то, что я рисую.

- Так что первое-то?

- А неважно, что первое. Правда, неважно.

- Но как? Почему?

Костик снисходительно заехал мне ладонью в лоб:

- Потому что у нас вибрации совпали, дурень. Это же просто.

Возможно, в другом месте в другое время мне это не показалось бы чем-то простым и само собой разумеющимся, возможно, я даже бы посчитал это проявлением какой-то болезни, но в тот момент... То ли воздух Басен, то ли послеполуденная сонная жара делали своё дело, но я принял произошедшее легко и относительно быстро...

В тот день я всё ещё периодически подозрительно косился на танцующий карандаш и на его хозяина. Что не помешало мне вершить наш собственный танец ночью.

На следующий день мне захотелось повторить сказку. Я почти заставил себя уснуть. Проследил за тем, чтобы Костя в этот момент что-то рисовал. Приготовился к чему-то. Долго лежал, тревожно вглядываясь в облака. Ждал. Как бы даже немного волновался. Кажется, даже заказывал картинку... И что же? Я увидел лишь усмехающееся лицо Костика при своём пробуждении.

- Ну вот, ты начал напрягаться, - сказал он. - Забудь ты про это, засыпай только тогда, когда тебе действительно этого хочется. Забудь, понял?

Я, кажется, понял.

На следующий день мы вообще не пошли на Холм, потому что не нашли в себе сил покинуть уютный дом. Вернее, мою комнату. А ещё точнее, средоточие простыней моей кровати. Не припомню, чтобы какой-то из моих дней когда-либо проходил таким образом, но в тот день для нас не было ничего более важного, чем моя кровать. Я никогда не решусь описать многообразие форм и ритмов, что проиграли мы нашими телами в тот день, не рискну подсчитать количество пиков, не стану пытаться припомнить последовательность. Я больше не верю в слова, и моя вербальная лень, как новый уровень взаимоотношений с языком, меня очень устраивает.

Находясь в непреходящем трансе от взорвавшейся химии любви, пребывая, как мне теперь кажется, на грани физического истощения, синхронизировавшись с вибрациями моего друга, я почти забыл про свой сон, что настиг меня тогда на Холме. И когда в очередной раз, болтая ни о чём, мы стали задрёмывать, слушая журчание реки Бобёр, и я снова услышал шуршание карандаша, я почти не придал этому значения. "Как это он может рисовать во сне?" - лишь вяло подивился я, а плотная звуковая стена торгового центра уже накрывала меня своей откровенной настоящностью. Я бы возмутился такому беспардонному наезду, если бы не осознавал, что вижу сон.

Удивительно, насколько осознание себя во сне способствует, с одной стороны, развитию навыков наблюдения, а с другой - запросто усыпляет бдительность... И вот уже происходящее постепенно зацепило, увлекло меня. Я больше не помнил, что я нахожусь во сне...

***

Мы сидим друг напротив друга в одном из кафе торгового центра. "Do you really want to make me cry?" - вполголоса хнычет Бой Джордж из невидимых динамиков. Мы пьём фруктовый коктейль с ломтиками киви, и разговор не клеится. Я прошу отпустить меня, Костик же (а этот брюнет напротив является, несомненно, им) не выглядит простым собеседником. Он чётко даёт понять, что никогда не будет моим, и при этом он и слышать не хочет о нашем расставании. Я не нахожу слов, чтобы объяснить ему очевидное: что я больше не могу давать, ничего не получая взамен. Он же, судя по всему, считает такое положение вещей нормальным и предпочитает его не менять.

Мы покидаем кафе, мы идём вдоль витрин торгового центра. В центре, у лифта, огромные трёхмерные буквы L. O. V. E. болтаются над фонтаном, отсвечивая красной фольгой. Креативное решение дизайнеров ко дню Валентина навевает на меня тоску. Мой спутник начинает напевать джазовую песенку про четыре буквы этого слова. Я понимаю, что больше никогда, никогда, никогда не заставлю себя испытать всё это.

Мы заходим в бутики, попадающиеся нам по ходу движения, примеряем что-то и смеёмся, глядя на своё отражение в зеркале. Тоска всё крепче берёт меня за горло. Мне почти больно дышать. Костик же, как нарочно, становится всё прекраснее и прекраснее в моих несчастных глазах. Он знает об этом и жестоко этим пользуется. Он трезв и расчётлив. Я держусь отлично, но почва под ногами потеряна, восстанавливаться придётся долго. Больше я никогда не соглашусь на встречу с ним.

Каким-то чудом я могу параллельно ощущать себя и несчастным мужчиной, и этим шагающим рядом брюнетом, которого я всё ещё продолжаю ассоциировать с Костиком. Я могу быть внутри этого брюнета, быть его сутью и испытывать его ощущения. Его мысли, то есть как бы уже мои мысли, витают в тесных одеждах моих восемнадцатилетних ровесников и очень мало соприкасаются с телом идущего рядом мужчины. Но зато они соприкасаются с его внутренним миром, который почему-то для него, то есть как бы для меня, очень ценен. Я точно знаю, чего хочу от этого мужчины, и это вовсе не деньги.

Он заставляет меня чувствовать себя богом. И от этого трудно отказаться. Он даже не понимает, насколько я в этом смысле зависим от него. Не понимает, что я готов на многое, лишь бы это продолжалось. Впрочем, он и не должен ничего знать, иначе остатки моей власти над ним исчезнут навсегда.

Вновь перемещаясь в сознание мужчины, я действительно не ведаю больше об этой своей власти над брюнетом. Я ощущаю своё полное бессилие и отсутствие какой бы то ни было причины, разумно объясняющей, почему этот юнец всё ещё следует за мной. Он получил от меня всё, что мог. Я неоднократно пытался покончить с нашими странными отношениями. Тридцать и восемнадцать слишком далеки друг от друга, они дальше, чем мне бы этого хотелось.

Несколько раз мне казалось, что я избавился от наваждения, но он всякий раз возвращался в мою жизнь разными хитроумными способами, от которых я не имел ни желания, ни силы воли ускользнуть. И всякое такое возвращение отбрасывало меня на многие мили от хорошего настроения. Быть рядом и не быть с ним стало моим проклятьем. Забыть его - превратилось в моё домашнее задание. Отвечать на его звонки и сообщения стало моим пороком, преступлением против себя, ведь, кроме боли, это ничего мне не приносило.

Мы идём рядом, обречённые каждый на свою роль. Я старше, мне плохо. Он младше, ему всё равно. Мне жаль его, ведь я тоже не по калибру крут для столь хрупкого юного сознания. Мне его жаль, но ещё больше мне жаль своё разбитое сердце, и эти две нестыкующиеся боли продолжают свой безумный танец в моей груди. Но я держусь, и мы шутим и смеёмся. Мы прощаемся бессловесным крепким объятием, в котором напоминаем друг другу о том, что это просто сон. А когда я прихожу домой и, не удержавшись, открываю его страничку в социальной сети, то вижу, как его статус из "в активном поиске" меняется на "есть подруга"...

С громким вскриком я просыпаюсь и резко сажусь, обнаруживая себя на Холме, рядом с Костей...

***

Сердце колотилось, вспотевшие ладони упирались в траву, я сидел на земле и тупо вглядывался в костиков планшет. Блондин продолжал рисовать, не обращая на меня внимания.

На листочке я заметил четыре огромные трёхмерные буквы, и на их фоне - две фигуры, идущие рядом: брюнет в шляпе, беззаботно засунувший руки в карманы, и мужчина в коротком пальто, рассеянно глядящий в сторону. Триумфальная буква V болталась аккурат над шляпой юноши, создавая подобие шлема с рогами. Этот дьяволообразный парень умело играл сердцем более взрослого мужчины, в мыслях витая где-то со своими ровесниками - не то девчонками, не то парнями.

Меня передёрнуло.

- Как ты мог! - пробормотал я, внутренне содрогаясь от абсурдности собственных слов. - Мучить меня своими взглядами и при этом поставить статус "есть подруга"! - мой голос никак не мог обрести твёрдость.

Костик, наконец, соизволил посмотреть на меня, при этом его правая бровь возмущённо изогнулась:

- Дааа? Так это я сделал? А ты не думал, что эта идиотская шляпа тебе не идёт? Не пробовал хоть раз сделать мне хотя бы один фальшивый комплимент? Или я для тебя слишком стар?

Его слова сбили меня с толку, ведь во сне я и вправду был как бы сразу обоими мужчинами. Почему же по пробуждении я однозначно присваиваю себе роль старшего, перенося нашу с ним реальность в сценарий отдельно взятого сна? Но если хоть на какой-то миг я был тем безусым брюнетом в шляпе, то, выходит, именно я заставил мужчину страдать. И уж коли моим партнёром в этой игре был Костик, то именно он и есть тот мужчина. В своём сне я разбил Костику сердце. Или всё-таки он мне?

Чтобы не мучиться размышлениями, я спросил его прямо, кивнув в сторону рисунка:

- Так который из них ты?

- А ты? - сразу отреагировал на мой вопрос Костик и пренаглым образом поинтересовался: - Кого ты выбираешь?

- Ах, вот оно что! - догадался я. - Мы были любым из них!

- Мы есть любой из них, - рассеянно отозвался Костик и уточнил: - Имеем доступ к любому. Так что не парься по поводу роли. Прочувствуй каждую.

Я покачал головой и отвернулся в сторону Далей, заметив:

- Мне не нравится ни одна из них. Мне вообще этот сон не нравится.

Костик понимающе кивнул, сдул грифельные крошки с листочка и порвал его самым будничным образом. Как будто он каждый день рвал на клочки целые вселенные.

На душе как-то сразу полегчало. Даже захотелось вернуться в дом и посмотреть "Симпсонов"...

Часть 3

Мы идём, держась за руки. Долго-долго. Как хорошо, что эта дорога столь длинна. Мы ходили здесь прошлой осенью, среди вороха опавших листьев, зимой - даже в морозы, потом по мартовским слякотным тропинкам. Месяц сменял месяц, учёба шла своим чередом, а мы всегда возвращались вместе. Рука в руке, и это казалось бесконечным.

И вот июнь, сессия в разгаре, после очередного зачёта мы вновь оказываемся на той же самой длинной-предлинной дороге, ощущаем ароматы юного лета, не успевшего ещё пропылиться как следует. Вдали уже виднеется каланча, а мы сворачиваем в парк и, как обычно, следуем извилистому прихотливому течению тропинок.

Вторая неделя, как в городе очень жарко. Над нами стремительно несутся облака, то и дело выглядывает солнце, тени на земле то обретают чёткость, то теряют её. Мы, видимо, совсем одни в этом полуденном подзаброшенном городском парке...

- Рай, а давай искупаемся? - предлагаю я, завидев небольшой прудик в стороне от тропинок.

Зимой мы здесь иногда катались на коньках.

Поначалу она не соглашается, но я же знаю мою Раису. Она любит свежесть и жару, и прохладу воды, и купание в тени деревьев...

Мы находим уголок поскромнее, раздеваемся, и лишь наша невинная студенческая послезачётная беспечность может объяснить ту лёгкость, с которой мы решаемся на купание нагишом в городском парке. Вода приятно холодит тело, солнце по-прежнему прячется то и дело в рваные, слегка обугленные от жары облака, а вокруг по-прежнему никого.

Да и кому до нас может быть дело в этот полуденный час, когда только мы, сдавшие зачёт самыми первыми, свободны в этом городе? Свободны гулять и купаться, свободны от всего и ото всех, свободны друг для друга.

Я смотрю на небо, на склоняющиеся к прудику ивы, на Раю, плавающую совсем рядом, и меня вдруг охватывает такое счастье, что я начинаю хлопать руками по воде, создавая тучу брызг и оглашая весь мир своим радостным смехом. Брызг становится всё больше, и я понимаю: это уже не я, а внезапно начавшийся дождь играет вокруг нас, создавая симфонию фонтанчиков и геометрию пересекающихся кружков на воде. Капли повсюду, и они делают воду ещё более мокрой.

Я подплываю к Раисе, обнимаю её, и в этот миг мне совершенно всё равно, что кто-то может нас увидеть. Её мокрые волосы в моих руках, а глаза так близко от моих, и она называет моё имя:

- Мишка!

- Рая, я... я ж люблю тебя! - дрожа всем телом, говорю я ей эти слова, впервые за два с половиной года, что знаю её.

- Мишка...

Я целую её очень осторожно, и электричество пробегает между нами, самое настоящее, потому что в этот момент откуда-то сверху раздается гром - не страшный, ещё далёкий, но очень убедительный. И пока его раскаты достигают своими звуковыми волнами самых последних окраин города, я всё целую и целую её, а в ушах у меня рокочет мой собственный внутренний гром - как согласованный хор целого отряда барабанщиков, попадающих чётко в ритм и гипнотизирующих своим мастерством.

Понимая, что гроза уже рядом, мы выбираемся из воды, надеваем мокрые одежды и бежим в беседку-веранду неподалёку - насквозь мокрые и пьяные от нашей любви. А там, в затемнённой глубине этого деревянного укрытия, мы ещё очень долго сидим на скамеечке и целуемся. Очень-очень долго, потому что вокруг всё грохочет и бурлит, темнеет и сверкает, и высунуть нос на улицу невозможно. Мы одни на веранде, в парке и в городе, и мы должны переждать грозу в этой беседке, которую так заботливо кто-то построил для нас много лет назад.

Поначалу вода обильно льётся на пол с нашей одежды, потом от неё идёт пар, и воздух становится очень плотным и влажным. Потом мы не замечаем ни воды, ни прохлады - это жар наших собственных тел, огонь нашей настоящей любви меняет законы физики. Когда гроза стихает и снаружи светлеет, мы всё еще сидим и целуемся, ни капли не удивляясь тому, что одежда на нас теперь совершенно суха...

***

Открыв глаза, первое, что я увидел над собой, - это такие же рваные облака с посекундно выглядывающим из них солнцем. Вдалеке погромыхивало, и я с опаской вгляделся в горизонт, над которым висели свинцовые тучи. Вот и первая гроза после нескольких дней жары пожаловала...

Мельком глянув на планшет с листочком, на котором парень с девушкой целовали друг друга под проливным дождём, я разбудил Костика, и его первым словом было:

- Мишка...

Он улыбнулся, похлопал меня по щеке и зевнул.

Подхватив наши вещи, мы довольно споро двинули домой. Стремительно приближающиеся тучи будоражили воображение, вызывая у нас смешанное чувство восхищения и страха. Одна мысль быть застигнутым грозой посреди огромного пространства, да ещё и на холме, вызывала у меня какой-то извечный ужас, и мои мышцы реагировали на это повышенной активностью. Костик едва поспевал за мной, то и дело вставляя ехидные фразочки по поводу того, что в снах-то мы не то, что в поле, что там-то мы даже в пруд полезем под молниями, а в реальности встретим стихию не то чтобы даже дома, а как бы даже под кроватями, укрывшись одеялами. А если не под ними, то уж непременно в них.

Тема проливного дождя после моего мокрого приезда в Басни не казалась мне романтичной, а священный ужас перед неконтролируемым электричеством и вовсе обезоруживал меня, так что я почти не реагировал на костиковы упражнения в ехидстве. Я бы предпочёл полюбоваться стихией из дома, попивая в это время чай. А там уж можно и языки почесать - в словесной перепалке или в любовном сражении...

Уют кухонного тепла сразу вернул мне душевный покой. Мы всё-таки успели до дома, и первые капли дождя упали на землю, когда мы уже вовсю наслаждались горячим чаем. Я с уважением смотрел на всполохи молний, теперь они казались мне красивыми. За окном стремительно темнело. Стало уютно и жутковато, но то была театральная, располагающая жуткость. Наэлектризованный воздух взорвался мириадами отрицательно заряженных ионов, и вот уже этот парфюм летней грозы проник к нам в дом, смешиваясь с ароматом чая...

***

Это было невероятно выгодное совпадение: друзья моей коллеги искали преподавателя французского для своих сыновей, и, как это часто бывает, все пути сошлись. В моём расписании, впрочем, как и в моём кошельке, обнаружились заметные пустые пространства, что позволило нам выбирать дни для встреч с заметной лёгкостью. Выгода моя заключалась не только в размере суммы за занятие, но и в том, что в одном месте у меня фактически было два клиента: сначала я занимался полтора часа с первым, потом ещё полтора - со вторым. Или наоборот. Отсутствие необходимости перемещаться по городу между двумя учениками давало мне невероятную экономию времени.

В этой истории меня привлекал не только финансовый компонент. В первого я влюбился, едва лишь впервые переступил порог их дома. Это был обаятельный паренёк с тайной во взгляде и застенчивой улыбкой. Он располагал к себе с первой секунды, и сила его обаяния не уменьшалась в процессе общения.

Ах нет, не спрашивайте меня про русые кудри и невысокую субтильность, одетую в футболку и мятые шорты, не заставляйте меня описывать хорошо сбитую фигуру с рельефом мышц. Не расскажу я ничего и о грудном голосе, в котором юношеская наивность сочеталась с мужскими нотками. Мне не было до этого никакого дела. Я смотрел в его глубокие зеленоватые глаза и питался лучистой манной, способной утолить мой извечный голод.

Я слушал его незамысловатые пассажи на французском и пытался нащупать тему, в которой нам обоим было бы комфортно. Я чувствовал его силу и мудрость, мне понятна была его грусть. Когда ты старше своих родителей, это непросто. Когда ты слишком хорошо знаешь, чего хочешь, но слишком хорошо умеешь видеть, что на самом деле происходит, - это непросто. Это непросто, когда единственное стремление к ежесекундной радости заменяется фальшивыми понятиями о необходимости ненужных телодвижений. Чаще всего такая комбинация увеличивает популяцию депрессивных зануд.

Но я видел, что ещё не поздно. Невероятное становилось обыденным - я рассказывал ему о внутреннем источнике радости, и он меня понимал. Я обучал его медитации - и он меня понимал.

Мы сидели у окна, рядом с его столом, и сквозь залитое вечерним солнечным светом окно я видел небольшое озеро напротив дома. В нём плавали лебеди и огромные жёлтые листья. Я вглядывался в блики на воде и слушал мелодику голоса моего ученика. Изредка мы обменивались взглядами - и ничего не значащий, никому не нужный разговор продолжался минута за минутой.

Это были странные разговоры. Мой подопечный учился выражать свои мысли на чужом для него языке, а я учился тому, что невозможно отвечать на незаданные вопросы. Невозможно разговорить того, кто не переносит пустую болтовню.

Мы не продвинулись практически ни на шаг за несколько месяцев наших занятий. Исполнительность сочеталась в этом парне с непробиваемой заторможенностью, и это охлаждало меня. Он научил меня основам курения травы - в теоретическом аспекте, а я попытался разбудить каждую из его семи чакр, не чувствуя его особой в том личной заинтересованности. И постепенно мои платонические чувства изменяли своё течение, переориентировавшись в направлении комнаты его младшего брата.

Со вторым было лучше. Он пребывал в другой крайности, и пару минут фокусировки отнимали у него последние силы, побуждая все возможные части тела к непроизвольному сокращению. Во время занятия он принимал на стуле немыслимые позы, от которых у меня болели глаза; его раздирало на части активное клеткопроизводство и бурный рост. Он мог вдруг вскочить и попрыгать на месте раз пятнадцать, а потом замереть минуты на три. Эти акробатические занятия принесли ему гораздо больше пользы, чем первому наши медитативные чтения. Второй был весел и лёгок...

Очень скоро мои эмоции по отношению к обоим братьям слились в единое отеческое чувство, которому не нужно было ничего, кроме созерцательных воспоминаний.

Утки-лебеди куда-то делись, пришла и прошла зима, а наше финальное занятие состоялось в день последней метели, когда посреди марта мир вдруг стал абсолютно белым, сравняв всё и вся, обнулив счётчики и очистив ожидания.

Я отдалялся от их подъезда, прямо посреди огромного белого облака, чувствуя себя в центре вселенной, испытывая невероятную лёгкость и полное приятие... Мне было так хорошо, как может быть человеку, наверное, только в момент безболезненного его рождения. Зимнее время кончалось, и на сей раз безвозвратно, потому что мы навеки были отданы лету, и это казалось само собой разумеющимся сдвигом, к которому все предыдущие эволюции привели нас своим объединённым многоплановым танцем.

Я шёл, каким-то образом зная, что оба брата приникли к окнам своих комнат, выходящих на эту дорогу, каждый в полной уверенности, что наблюдает за мной в одиночестве. Их мысли были странно пусты, ослепительно белы, так же, как и это опустившееся на землю снежное облако. Они провожали меня взглядами, а я постепенно исчезал в размытой реальности роящихся хлопьев и тёмных остовов домов. И это наше триединство заполняло собой весь мир. Метель казалась бесконечной живительной массой, которой я никак не мог напиться. Не было ни людей, ни звуков вокруг...

И когда я взглянул на почти пустой, белый, с парой карандашных штрихов листок сидящего рядом Кости, то понял, что не имеет смысла спрашивать, как именно наши с ним два сознания смогли разделиться на три, и кто именно из нас медленно исчезал в метели, а кто долго-долго смотрел ему вслед из окна.

Часть 4

- Мама возвращается послезавтра, - сказал Костик, вложив листочек в свою папку. - Предлагаю устроить сегодня ночью оргию, а завтра закончить наш автопортрет. Ты что-то слишком долго у меня рисуешься. И вообще дорого мне обходишься.

Я как-то неубедительно фыркнул, наслаждаясь переходом из засыпанного снегом города в жаркий послеполуденный антураж нашего летнего лагеря на вершине холма. Ещё ощущая холодные снежные хлопья на своих щеках, пытаясь стряхнуть растаявшие снежинки с ресниц, я уловил лишь аромат травы, да луговую пыль, тонким слоем покрывающую моё лицо.

Мы спустились по обратной стороне холма и искупались в реке. Я зорко следил за нашими вещами, более всего опасаясь мистического исчезновения папки Костика. Не удержавшись, я поцеловал его мокрые щёки, закрыв глаза и представив себе поцелуй среди улочек на дне огромной метели, накрывшей город в марте.

На обратном пути мы заглянули в наш поселковый магазинчик. Толкая перед собой тележку, мы закидывали в неё компоненты нашей предстоящей оргии, как обозвал её Костик. Я специализировался на фруктовых миксах и обожаемых нами морепродуктах. Костик отправился в угол с мороженым и заодно прихватил набор фейерверков.

- Неужели последние ночи без родителей должны быть отмечены салютом? - поразился я.

- Ну нет, салютом будет отмечено родительское прибытие, в первый же вечер, - ответно удивился Костя, и мне стало стыдно.

Поужинали мы шашлыком с красным вином, затем поплавали в бассейне.

День ото дня наша увлечённость телами друг друга возрастала, и с каждым новым сном добавлялось в неё новое измерение. После карандашных упражнений Костик был особенно ненасытен в любви и ставил всё более поражающие меня рекорды гибкости. Меня же всякий новый сюжет сна заставлял испытывать новые грани наших с Костиком многовариантных отношений. В нём одном я находил то бархат щеки старшего из братьев, то аромат волос моей возлюбленной Раисы, то ещё какую-нибудь чувственную деталь одного из наших сновидений-рисунков.

Мы могли начать в любой момент и продолжать очень долго. Ни место, ни время не были для нас препятствием. Мы ни разу не спали по отдельности, в основном Костик все ночи проводил в моей комнате, и лишь несколько раз мы умудрились уснуть в других, иногда мало приспособленных для сна местах дома.

Моё любимое воспоминание - это куча одеял и подушек, наспех набросанных на балкончике костиковой комнаты. То была безветренная звёздная ночь - с ранним рассветом и пьянящим ароматом утреннего лета. Погасив свет в доме и слившись с темнотой, мы неприлично жадно и невообразимо долго целовались - прямо там, на полу балкончика, где когда-то в декабре, мокрые и растрёпанные, мы встречали первый снег. Поцелуй длиною в ночь - я не решусь подсчитывать минуты, но именно столько он и длился, живя своей жизнью и торопясь успеть до рассвета, такого скорого в начале июля. Я был пьян немыслимой степенью опьянения, в ноль, в вечность. Вокруг меня взрывались сверхновые, и я гасил их очередным нежным прикосновением губ...

В ту предпоследнюю ночь, проведённую вдвоём, мы сначала долго плавали в бассейне, устав до дрожи в коленях. Затем, захватив с собой еду и устроившись на морковном диване, мы что-то смотрели, возможно, пять-шесть эпизодов "Симпсонов" подряд. Я помню каждый кадр. Было невероятно вкусно, и мы прилично насвинячили.

На следующее утро, обозрев окрестности в радиусе обоих этажей, мы пришли к выводу о необходимости тотальной уборки.

Вообще-то, переезжая в дом Эвелины, я тайно надеялся на существование в доме невидимой армады уборщиков. Лишённый таких привилегий, я вечно убирал в своей квартире сам, и мне это чертовски надоело. Я мечтал о буржуазных проявлениях моего изменившегося статуса, и каково же было моё разочарование, когда Костик вытащил из кладовки вёдра и пылесос.

- Чтоб я позволил кому-то убирать в моей комнате! - по-пролетарски запальчиво пояснил он свою нелюбовь к прислуге.

Но меня-то не проведёшь - я прозревал в такой постановке дела твёрдую руку Эвелины, убеждённой в необходимости умеренной трудотерапии для излишне свободолюбивых и слегка сексуально озабоченных юнцах.

В общем, прислуги у них в доме не было, и все последние две недели я тщетно искал следы присутствия таковой, наивно ожидая внезапного исчезновения в доме пыли после очередного нашего возвращения с Холма. Спросить об уборке Костика напрямую я не решался, опасаясь своего в ней непосредственного участия. Не буди лихо! Костик же никогда не заговаривал об этом, и я подозреваю, что по тем же мотивам. В результате чуда не случилось (если, конечно, не считать чудес на Холме и в постели), и нам пришлось освобождать дом от двухнедельной небритости. На мой вопрос, как часто у них обычно случается уборка, Костик нехотя признал, что не так уж часто, но не реже, чем раз в неделю, чем только подтвердил все мои предыдущие догадки.

Провозившись с уборкой часа три и устав больше, чем накануне в бассейне (и ещё более, чем накануне вокруг тела Костика), я обессиленно принял душ и начал всерьёз задумываться о целесообразности проживания в таком ненормально большом доме. Однако вынырнувший из своей ванной вьюноша встретил меня на полпути на второй этаж и решительно завернул нас обоих в сторону моей комнаты, куда я, собственно, и направлялся.

Следующие полтора часа открыли мне новые знания о степени выносливости моего организма и о способах применения отдельных частей моего тела. Хотел бы я назвать это тантрическим сексом, но нет. Это был просто секс. Много...

***

Жара уже стала спадать, когда мы всё-таки решили сходить на Холм ещё раз. Несколько последних дней Костик заканчивал свой-мой портрет уже у себя в комнате, поэтому с собой мы взяли только планшет с листочками и карандаши. Я даже зонт оставил, настолько противна мне была мысль о любом физическом утруждении себя.

Прислонившись к своему любимому каменному выступу, Костик сидел на земле, а моя голова лежала на его коленях. Я смотрел на него снизу вверх, то и дело расплываясь в дурацкой улыбке. Мы обменивались таинственными фразами, смысл которых был понятен только нам, поминутно заходясь в приступах смеха над шутками, непонятными стороннему наблюдателю, окажись таковой сейчас рядом с нами. Я дёргал парня за нижнюю губу, он отмахивался от меня, как от мухи, смотрел вдаль и рассказывал о чём-то, показывал пальцем направление, в котором каждое утро с сентября по май он отправляется в межпоселковую школу. Я делал вид, что понимаю, о чём он говорит, следил за движением его губ и пытался воспроизвести это явление по памяти.

Потом Костик взял планшет в руки, а я продолжил следить за ним, за его кистями, за тем, как они движутся по планшету. Леворукость Кости была для нас чем-то вроде проблемы в постели, но сейчас, в том положении, в котором я находился, она позволяла мне следить за проявляющимся на листе контуром рисунка. Я попеременно смотрел то на светлую чёлку моего создателя миров, то на его слегка прищуренные глаза, то на пальцы, то на листочек. Иногда я кидал взгляд на окружающее нас вечернее совершенство с абсолютно безоблачным небом, с травами и медленно приземляющимся солнцем и внутренне упивался уникальностью момента, не в силах оторваться от свидетельствования такого великолепия.

Когда я в очередной раз посмотрел на планшет, то увидел на рисунке знакомую парочку, безмятежно расположившуюся на вершине холма. Стройный юноша что-то чертил на листочке, а прильнувший к нему парень жевал травинку и смотрел в небо.

В этот раз мне даже не пришлось засыпать, чтобы попасть в мир, нарисованный Костиком.

Мне до сих пор кажется иногда, что я навеки остался в нём, заворожённый и сдавшийся, и что всё происходящее со мной - просто затянувшийся сон, созданный левшой-блондином с рассеянным взглядом и очень твёрдым кулаком.

Глядя на рисунок, в это было так легко поверить!

***

Люди-эльфы как-то не пошли в массы, зато очень скоро мы совершили революцию в музыкальном пространстве, изобретя концепцию Клетчатости. А ведь придумали её именно мы с Костиком - слово за слово, сон за сном. Клетчатая музыка стала первым заметным поп-явлением, начавшим свой разбег не где-нибудь за океаном или, скажем, за Альпами, а в восточной Европе, и позднее захлестнувшим прочие континентальные очертания. Символика первых цифровых альбомов клетчатого направления была полностью создана Константином и выплеснулась из всемирной сети через миллионы экранов непосредственно в умы переносчиков, повлияв на моду в одежде, интерьере и особом татуаж-методе.

Модель клетчатого искусства полностью исчерпывалась шахматным квадратом два на два, в котором откуда ни начни, нужно было сделать ход ровно по диагонали, потом на любую соседнюю клетку, потом ещё раз по диагонали. Иначе говоря, если композиция начиналась в мажоре в оживлённом ритме, дальше она могла продолжиться в мажоре же, но уже в ритме неспешном. В третьей части неспешный ритм окрашивался в минорные тона, и, наконец, минорный, но оживлённый финал венчал опус. Таким образом, исчерпывался весь потенциал четырёхквадратной клетки. Разумеется, можно было сделать наоборот - мажорное оживление сменялось оживлением минорным, переходящим в неспешный минор и в итоге в неспешный мажор. Начинать можно было с любого из этих четырёх составляющих, хоть сразу с неспешного минора. Главным правилом было то, что при каждом из трёх переходов меняться мог лишь один аспект. Частей у композиции (чем бы она ни была) должно было быть строго четыре, а сменяемых компонента - два, не обязательно лад и ритм. Хоть инструмент наперекрест со стилем. Хоть исполнение а-капелла в паре с хоровым. Что угодно!

Позже концепция клетчатости распространилась на кино, состоящее из 4 частей (двумя меняющимися аспектами могли быть цвет и стилистика, а также метраж и характер монтажа; в любой комбинации).

Клетка захватила мир моды и дизайна, но теперь уже совсем в ином понимании слова "клетка". Это всегда была трёхходовая комбинация с перепозиционированием аспектов. Это было сродни джазовому квадрату - и в то же время бесконечно далеко от него. Про визуальное воплощение Клетки в картинах Кости я даже не упоминаю - как говорится, сие уже история на прохладных стенах музеев.

Клетка пришла и в танец, и на театральные подмостки, и в мир компьютерных игр, и даже в мир политики. Настал день, когда в одной из стран было официально избрано два действующих президента от двух противоборствующих партий со строго регламентированными правилами политического консенсуса.

Клетка могла обернуться философией жизни, способом питания и сна, сценарием сексуальных игр. Клетка стала универсальным шаблоном устойчивой, но динамичной системы в матричном мире, где ничто округлое, кроме любимого плеча, похоже, больше не имело шансов на существование.

Чем больше Клетка проникала в нашу жизнь, тем более размытыми и закруглёнными становились линии на картинах Костика, который сделал два хода по принципу Клетки и оказался вдруг в мире, полностью противоположном клеточной структуре.

Клеточный период занял всего-то пять-семь лет в истории искусства, но это были бурные годы, оказавшие влияние на последующее развитие человечества.

Впрочем, всё это было потом. Меня гораздо больше волновали эти две недели, оказавшие влияние на мою собственную жизнь...

Часть 5 (последняя)

Проведя наш финальный вечер на Холме, мы как-то быстро перешли к нашей, как мы были уверены, финальной ночи. Я отказывался верить в то, что это была последняя ночь перед чередой многих десятков (а возможно, и сотен) ночей-без-Кости. Я настолько в это не верил, что у меня даже не возникало ощущения надвигающейся утраты, разлуки, потери.

Нет и нет! Мы были в самом сердце этой ночи, управляя временем и дорожками жизни, просматривая миры и нажимая сразу на нужные кнопки. Мы были спокойны и счастливы, как если бы завтра нам предстоял ещё один такой же день, ничем не отличающийся от предыдущих пятнадцати.

Но на следующее утро - великолепное тёплое утро - мы занялись приготовлением обеда и сервировкой стола...

Эвелина приехала в третьем часу дня. Мы помогли ей донести вещи от такси до дома и проболтали следующие пару часов о путешествиях Эвелины и о нашей с Костиком скучной жизни в Баснях. Я особо отметил свою выдающуюся роль в уборке дома - уборке, которой так пытался избежать её сын. Эвелина томно делилась впечатлениями о знакомстве с островной кухней. Костик задавал матери неприличные вопросы об островитянах, на которые Эвелина давала неприличные ответы.

Вечер прошёл по-семейному мило, если это выражение хоть что-нибудь значит. Когда стемнело, мы побаловались салютом и разбрелись по своим углам.

Я ощущал непривычную пустоту своей комнаты и растерянно улыбался, зарывшись в подушку. Бельё пахло костиковыми волосами и травой с Холма. Я мысленно представил костиковы пятки и пожелал ему спокойной ночи. Он вроде бы как бы даже услышал меня, потому что в ответ пискнул мой телефон сообщением из соседней комнаты, в котором парень ответно желал мне приятных Снов. "Ну вот, - подумал я, - не успели мы разъехаться, как уже перешли на гаджеты. Грустно это как-то"...

Скрипнула дверь, и некто вошёл в мою комнату без стука. Я вздрогнул и счастливо улыбнулся в темноте, внутренне замерев от предвкушения и чувства опасности. Я лежал, прикинувшись камнем, и ждал, когда Костик прикоснётся ко мне; разбудит, как тогда, в декабре; обманет, что ему страшно одному, и прижмётся ко мне всем телом под ворохом простыней, пытаясь согреться.

Он сел, скрипнула кровать за моей спиной, я почувствовал прикосновение руки к плечу и собрался было уже проворно перехватить эту руку, как вдруг услышал голос моего бывшего босса:

- Влад, извини, что я вот так и вот в это время. Ты же не спишь ещё?

Я проглотил удары ухнувшего сердца и на секунду задержал дыхание, затем ответил как можно более естественно:

- Нет... Эвелин, что случилось?

Я хотел было повернуться к ней, но она удержала меня, оставив руку на моём плече. Я чувствовал тепло её пальцев, их силу, их мягкость. Я старался угадать выражение её лица, но ни одна из воображаемых мною масок не сочеталась с теплом её пальцев.

- Нет-нет, погоди, давай я просто скажу кое-что, а ты подумай. Если всё, что я скажу, не так, то мы оставим всё как было, забудем наш разговор, и ты уедешь к себе домой в ближайшие дни... как мы и договаривались.

"Господи, только не это, не надо никаких разговоров", - мысленно шептал я в темноте, лёжа задницей к маме моего парня, покрываясь холодным потом и ощущая её сильные тёплые пальцы на своём плече - не видя её лица и не имея возможности считывать с него информацию.

- А если всё именно так, то не надо никуда уезжать. Оставайся тут, живи... Ночуй у себя в городе, когда тебе это будет необходимо, а в остальном занимайся своей работой здесь, ведь это более чем возможно.

"Не всегда", - подумал я.

- Присматривай за Костиком, готовь ему обед, когда он будет возвращаться с учебы, вози его в город...

"Нет! - внутренне запротестовал я. - Я не буду возить его в город! Я не буду его нянькой! Я не собираюсь жить здесь! Я не смогу быть твоим любовником! Я не выйду за тебя! Я не выйду за тебя!"

- Будь рядом с ним, если ты этого хочешь, - продолжала она. - Говори с ним обо всём. Учи его тому, чему считаешь нужным. Будь его другом и кем угодно. И главное, будь самим собой. Только не предавай его слишком рано, всё-таки он ещё такой маленький.

"Маленький? Линочка, о чём ты вообще сейчас говоришь?"

- Меня в этом доме слишком мало, - ровный мягкий голос Эвелины выдавал её скрытое волнение. - Помнишь наш разговор о свободе? Свобода управлять успешной компанией и любить тех, кого хочу, у меня плохо сочетаются со свободой быть стопроцентной матерью. Тем более что Костя не так уж и сильно нуждается во мне теперь.

- Неправда, - наконец отозвался я. - Ты отличная мать, и он в тебе нуждается.

- Да, но он вырос, - сказала она, как бы забыв про своё недавнее "маленький". - И я прекрасно вижу своего сына. Я очень хорошо его чувствую. Я знаю, что он никогда не будет счастлив, если не будет собой. Как и все мы, впрочем. А он не будет собой, если не сможет выбирать сам. А он, знаешь ли, прекрасно умеет выбирать сам и давно это делает.

- Да?

- Да. Я была бы дурой, пытаясь управлять им сейчас, он не бизнес, чтобы им управлять. У меня остаётся только один выбор: или изображать из себя дуру, делая то, во что я не верю, но что вроде бы делать надо... Или признать, что он уже достаточно взрослый, чтобы совершать выбор самостоятельно. Влад, я просто не могу не выбрать второе, ты меня понимаешь?

- Понимаю... - я и вправду начинал её понимать. - Ты удивительная женщина, Эвелина.

- Я его слишком хорошо знаю, я его чувствую... Он хороший, и я признаю, что есть вещи, которым не я его, а он меня учит. И таких вещей очень много. Я, видишь ли, способная ученица.

Я молчал, не зная, стоит ли отвечать ей.

- Влад, я видела его рисунки прошлой зимой, я знаю, с кем он торчал в сети, и я знаю, что он испытывает к тебе. У него никогда не было толпы друзей, он редко кого выбирает себе в друзья, слишком быстро устаёт от людей. Но я всегда знала, что даже таким людям, как он, рано или поздно будет нужен кто-то. Не девочка, так парень. Не парень, так мужчина... Теряюсь в догадках, как такое может быть, но у меня нет желания копаться в причинах. Я просто вижу, что с ним происходит, и вообще-то я давно ожидала подобного поворота событий, только не знала, что это будет именно с тобой. Но ведь с кем-нибудь это обязательно произошло бы, правильно?

- Не сомневаюсь в этом.

- Так вот, пусть уж лучше с тобой... Влад, скажи мне, я же всё правильно поняла?

Я вздохнул и произнёс:

- Лина, ты всё правильно поняла. Прости, но так случилось. Я и сам не знаю, как это произошло.

- А мы и не поймём этого, Влад. Я не знала, что мне делать, целых полгода. Он был рассеян, он скучал, он ужасно переживал, и он думал, что не может мне ни о чём рассказать. А я не знала, как ему дать понять, что готова услышать от него всё что угодно. В итоге я решила, что в этой ситуации нужно больше дела, меньше слов.

- Больше дела, меньше слов?

- Да. Тем более что уехать подальше для меня было в тот момент гораздо проще, чем поговорить с ним. Я боялась, что только отпугну его от себя, понимаешь?

- Понимаю... И ты позвонила мне, как бы мимоходом упомянув о своей поездке.

- Да. Решила, что если я не ошибаюсь, то ты попытаешься ненавязчиво предложить мне свою помощь.

- И ты не ошиблась, как видишь... Надо же! А я-то был уверен, что это я направляю ход твоих мыслей!

- Извини, но я - босс, - кажется, она усмехнулась. - Влад, кроме шуток, у тебя хватит мужества остаться? Быть ему тем, кем он хочет тебя видеть, не изменяя при этом себе? Сможешь ты отпустить его, когда придёт время? Сможешь уйти сам, когда захочешь этого? Сможешь сейчас посмотреть на меня и сказать мне всё как есть?

Я, наконец, повернулся к ней, пытаясь вглядеться в её лицо, дотянулся до выключателя и зажёг светильник.

Она смотрела на меня спокойно, и впервые в её взгляде, в её лице я увидел Костика - от и до.

- Ты чертовски красива, Эвелина.

- Ты любишь моего сына?

- Я не уверен в том, что любил кого-нибудь до него. Он чудо, и я люблю твоё чудо.

- Уж лучше так. Потому что после той вечеринки в декабре, когда меня дёрнула нелёгкая забыть тебя в своём доме, он как бы слегка помешался на тебе. Уж я-то не могла это не заметить! Он ещё ни к кому так не привязывался, можешь мне поверить! И если бы я сейчас узнала, что ты собираешься уехать...

Я с интересом посмотрел на неё и спросил:

- То что?

- А ничего. Парень бы усвоил свой первый урок: иногда кто-то любит сильнее, а кто-то предпочитает сматываться.

- И я, разумеется, был бы свободен уехать?

- Разумеется. Предварительно объяснив мне происхождение пятен на этой простыне.

Я потянулся и ласково посмотрел на Эвелину, тронув её за плечо:

- Вряд ли... Потому что если бы я был непорочной нянькой, ужаснувшейся твоим речам и смотавшейся отсюда на следующий же день после нашего разговора, то никаких пятен тут бы не было. По крайней мере, его пятен.

Она прикрыла глаза, покачав головой, и заметила:

- Только не слишком круто, хорошо?

- Ладно, - я продолжал машинально гладить её по руке.

- И не надо подлизываться, - добавила она.

Я поцеловал её. Губы Эвелины были нежными, как губы Костика.

- Спасибо, - пробормотал я смущённо.

- Влад, не ужасай меня. Я просто сына люблю.

Похлопав меня на прощание по руке, она вышла из комнаты, обронив напоследок:

- Я доверяю тебе, вот и всё.

Дверь закрылась, я выключил светильник, откинулся на подушку и попытался осмыслить наш разговор. Мысли путались, я никак не мог сообразить, какая жизнь ожидает меня после этого разговора. Одно я понимал точно: оба они стоят друг друга, сын и мать. Они одно. Та ещё семейка!

Я услышал, как открылась дверь в комнату Кости, услышал голоса, услышал шаги спускавшейся к себе Эвелины. Услышал шаги Кости, услышал стук закрывшейся двери в его комнату.

Затем я услышал скрип двери в свою комнату. Услышал шаги юноши, приблизившегося ко мне. Услышал, как он присел на кровать, коснулся меня. Увидел его светлые волосы в темноте. Почувствовал его ладони в своих ладонях. Ощутил биение сердца прямо над своей грудью. Уловил аромат трав с Холма. Распознал тепло, ощутил гладкость кожи. Вспомнил ритм дыхания. Услышал ресницы, услышал губы, услышал хруст косточек от слишком тесного объятия.

Наконец, я услышал его шёпот прямо мне в ухо:

- Разведка донесла, что тебе тут совсем страшно одному...

Октябрь, 2011

страницы [1] . . . [3] [4] [5]