Армейские будни (глава 4)

Часть 1

XII.

А назавтра опять прибыл лейтенант Мишенька с двумя красноармейцами, один из которых, к моему большому удовольствию, оказался Перовым. Я, оказывается, соскучился по его угловатому смешливому лицу. Родному и близкому. Дошло до того, что всегда молчаливый и хмурый рядовой заулыбался во все тридцать два зуба, увидев свою бывшую палочку-выручалочку, на что Завадский зло прищурился (они с Николаичем недолюбливали друг друга), а Олег удивлённо и жизнерадостно ответно осклабился. Перов прибыл развеяться, пока его хозяин восстанавливался в отпуске после учений, и навестить меня.

В торжественной тишине прибывший офицер сообщил, что наши мытарства в таёжном заключении скоро закончатся. И ещё. Мне присвоили почётное звание ефрейтора. Эта новость вызвала положенные шуточки по поводу альтернативы моей семье с дочерью-проституткой или автомобилем "Запорожец". Правда, развесёлые старички достаточно быстро унялись под тяжёлым (уже почти позабытым) взором новоиспечённого ефрейтора и единодушно констатировали, что не за горами следующее увеличение количества заветных полосок на его погонах. Я оказался неспособным оценить эти радужные прогнозы и остался равнодушным к грядущим перспективам.

После ужина, как всегда бывало при наездах гостей, я отправился топить баню. За мной хвостом ходил Олежка, и мы с ним оживлённо болтали, как два старых друга, долго бывших в разлуке. Он очень удивлялся произошедшим со мной переменам и радовался этому. Между прочим прозвучало, что я ему всегда нравился, потому что правильно вёл себя, что никому ещё он так не доверял, и вообще, что он очень соскучился по человеку, с которым можно было бы, не таясь, поговорить по душам.

Пока все парились, мы с ним вдвоём разгружали вездеход и говорили, говорили, успев обсудить многое из жизни Перова и моей собственной.

Закончив разгрузку, мы остановились покурить на крылечке и за базаром не заметили, что времени прошло довольно много. Раздражённый Завадский, в одном полотенце на бёдрах после бани, высунул лицо в приоткрытую дверь и резко рекомендовал идти мыться, если мы не хотели, чтобы баня напомнила нам холодильник.

Когда мы вернулись в "избу", первое, что бросилось в глаза, - это то, что не только сержант ходил в вышеупомянутом "костюме". Все, разомлев от жары, сидели в полотенцах. Раньше вид голых парней вряд ли задел бы меня за живое, заставив рассматривать украдкой выставленные на обозрение телеса. Теперь же, пока пили чай (помывшиеся - перед отходом ко сну, а мы с Олегом - перед помывкой), я не спускал глаз с Лёвы, потому что при виде его глянцевого, грациозного, практически обнажённого тела с аппетитным холмом под тканью мои задремавшие было новоприобретённые инстинкты быстренько проявились опять.

Тяжелеющий взгляд мой неотступно следил за его гибкой плотью, наливаясь похотливым удивлением от того, что этот классный, пропорциональный клубок красивых мускулов мог (и будет!) извиваться на моём агрегате, задыхаясь и трясясь... Я расплющу его своим хищным телом. Я раздвину его сильные ноги. Я втопчу его в матрас и проткну членом. Такого надменного и такого ранимого Лёвушку. И он покорно откроет рот и захлебнётся моей спермой... Надо сказать, что мысль о собственной неизбежной покорности в голову мне как-то не приходила.

Едва оторвавшись от своего искусителя, я перевёл глаза на Мишку и вновь поразился его ладности. В нём всё было в норме, ничего лишнего. Стройная, высокая фигура. Широкий разворот плеч, навевающий мысли о былинных богатырях. Высокая, усыпанная родинками (их было так много!) грудь. Торс, живший как бы сам по себе, потому что пресс перекатывался под тонкой кожей при любом движении, как живой. Неширокая талия и узкие бёдра. У Мишки не было изгиба над бедром, как у Завадского, просто контур тела от крутых плеч сужался под "крыльями" и устремлялся вниз почти прямо, то есть талия была той же ширины, что и минимизированная задница. Ноги нормальной длины, красивой формы, распирающие тугую кожу молодой силой, практически безволосые. Не худые и не толстые. Всё - очень, и ничего - чересчур. Крайне ладный, приятный парень, весьма сексуальный со своими родинками и гладкой неволосатостью.

***

Поймав себя на мысли, что оцениваю юного офицера не с совсем общепринятых позиций, я немного смутился, но уже (!) не расстроился. Мишук был хорош не броской яркостью моего темпераментного еврея, а спокойным, среднерусским, знакомым обаянием. Просыпающаяся во мне приемлемость однополой страсти явно сожалела о невозможности пересчитать симпатичные родинки поцелуями и почувствовать обветренные Мишкины губы, сжатые с показательной суровостью.

Олег оторвал меня от неторопливого созерцания и потащил в парилку, сопровождаемый злым прищуром Завадского, как нарочно, недоступного сегодня для моих рук и прочих частей тела. Пожалуй, никогда до этого я сознательно не хотел красавца столь сильно, до напряжения в подающем тягучие сигналы фаллосе. Но, увы, ничего иного не оставалось, кроме как смириться с неизбежностью ожидания.

В парилке мне пришлось взять себя в руки, чтобы унять взволнованный пенис и опять понимать смысл Олежкиных речей. Постепенно желание притупилось, и я смог полноправно участвовать в продолжении разговоров.

Там, то сидя на полатях в ожидании нужного прогрева, то нахлёстывая друг друга вениками, то натираясь мочалкой, чего только не поведали друг другу родственные, как оказалось, души. Возникшая близость и выпитое за ужином небольшое количество спиртяги сняли всяческие барьеры между нами, и мы, неторопливо беседуя, просидели в бане больше часа.

Разомлев от жары внешней и внутренней, конечно (в армии без этого не обойтись), коснулись мы в базарах и интимных тем об одержанных победах, позах, предпочтениях. Перов, правда, рассказывал о дамах скупо, отделываясь междометиями. У меня появились сомнения, но я постарался, чтобы предположение прозвучало необидно:

- Олег, ты, похоже, ещё девственник. А?

Но хотя я при этом тактично смотрел в сторону, изменившееся выражение лица и очень странный взгляд собеседника не остались незамеченными мною. Он кое о чём напомнил мне, этот взгляд. Например, о том вечере, когда деды издевались над Дудко, а Николаич наблюдал за дружным спусканием пьяной спермы на помятый фасад измученного солдатика. Наблюдал с красным и чужим лицом. Звериным каким-то. Меня и сейчас, как тогда, оно насторожило.

Не дождавшись в ответ хотя бы кивка, я не стал интересоваться подробностями этого плана вторично, а просто переехал на другое. Мы ещё немного поболтали, но было видно, что у собеседника явно вертится на языке вопрос, который он задавать не решается.

Немного погодя, когда Олег в очередной раз вскользь отметил, что его задевало в части моё общение с Завадским в то время как с ним самим "Серый" был гораздо менее общительным, я со смехом отрапортовал, что наше с Лёвой общение было "игрой в одни ворота": сержант просто беседовал в мою сторону вне зависимости от ответного желания. А потом, улыбаясь, я поинтересовался:

- Похоже на ревность, а, корешок?

- Может, и ревновал. Я ж говорил, что ты мне всегда нравился, - прозвучало прямо и недвусмысленно.

- Ну... - протянул я игриво. - Осталось только в постелю вместе сходить.

Тут Перов, помедлив и покраснев, брякнул, глядя в сторону:

- А ты мог бы сходить, Костёр?

Оп-па! Догадался он, что ли, о чём-то? Как можно более сдержанно и спокойно этот самый "Костёр", стараясь унять некоторую неуверенность "внутрях", легко ответил:

- А чего зарекаться-то? Кто знает, как жизнь повернётся? - и распахнул сидящему рядом голубой, показательно невинный взгляд.

Странно, но водила буквально потерялся от собственного вопроса, съёжившись кряжистым белым телом, затем покраснел ещё гуще, посерьёзнел, положил тяжёлую руку на моё колено, прерывисто как-то вздохнул и поинтересовался:

- Тебе ведь можно верить, Серый?

Фраза повисла в воздухе, потому что, на мой взгляд, если подобный вопрос рождается, то о доверии говорить не нужно. Его просто нет. Но Николаич поторопился исправиться:

- Знаю - можно.

Он быстро встал, вышел и, вернувшись, неопределённо бросил:

- Дрыхнут все.

Я непонимающе смотрел на парня, на бутылку и стакан в его руках (он возвратился с ними). Перов наполнил гранёную емкость, резко маханул огненную жидкость в рот, запил из ковшика холодной водой, помолчал, потом запер дверь на кочергу, выпил ещё, судорожно дёргая кадыком, и вдруг сказанул:

- А ты мог бы кончить мне на лицо, Костёр?

Я даже не понял вначале, что имеется в виду. Я был совершенно не готов к подобному. И уж совсем не ожидал услышать продолжения:

- Никогда и никого не попросил бы об этом. Бабы были, и вроде сносно всё проходило, но когда я увидел, как на Дудко в части кончали, то сам чуть не опарафинился. Хочу всё время такого же. А с кем ещё попробовать? Кончи, Серый, будь другом!

М-да, наверное, это предложение было бы смешным, не будь оно таким... оглушающим. Если бы весь этот кошмар происходил не со мной, я просто посмеялся бы над охуевшим фантазёром, придумавшим такую ересь. Но ведь нет! Бравый комбатовоз, только что произносивший дикие речи, стоял на расстоянии вытянутой руки, стоял прямо и твёрдо, как будто не было двух стаканов спирта без закуси, и просил (!) кончить на собственное лицо. Кто-то из нас двоих точно ебанулся! Причём мне было доподлинно известно, кто именно. Но он продолжал ждать мой ответ.

Внутри всё оборвалось почти ужасом и безграничным удивлением: "Господи, и этот туда же!". Дар речи пропал, будто его и не было никогда. Я тупо хлопал глазами на жадно ожидающего моей реакции водилу, сильного, крутого и такого жалкого в тот момент, а под причёской лихорадкой металось одно: "Господи, да что же это? Мама дорогая! Чё делать? Главное, непонятно - во мне, что ли, всё дело? Я, что ли, вызываю желание у оказывающихся рядом мужиков домогаться совокуплений? Жопа, что ли, у меня особенная? Или взгляд, как у суки во время течки?"

Боюсь, ярость слишком явственно проступила на моей морде и продолжала проступать ещё. "Красками уходящего лета", блядь! Но при взгляде на хорошего парня, который (это было видно) мучился ситуацией и долго накапливающимся нестандартным (мягко говоря) желанием, прорвавшим наконец страх быть непонятым и невозможность поделиться таким откровением с себе подобным, я быстро осадил холодное пламя, разбушевавшееся было внутри.

В принципе, если отвлечься от причин, побудивших "дружбана" высказать свои затаённые помыслы, у меня не возникало к нему брезгливости или какого-либо отвращения, тем более в свете последнего "благоприобретённого" опыта. Мне стало ужасно жалко его, но я никогда в жизни не двинул бы ни рукой, ни ногой, чтобы предпринять хоть что-нибудь. Кроме того, я совсем не представлял, как это сделать.

Часть 2

Молчание становилось непереносимым. Олег судорожно сглотнул и прошептал:

- Ну? Не пошлёшь на хуй?

Видимо, он сумел разглядеть мой практически незаметный кивок: мне же самому показалось, что я не двинулся. Но он понял - я готов попытаться.

Медленно, очень медленно враз растерявший уверенность парень опустился между мужских ног, придвинул заострившееся, изменившееся до неузнаваемости лицо к члену, висящему без признаков жизни, быстро облизнул пересохшие губы и открыл рот. Практически не соображая, с ужасом я наблюдал за тем, как скрывается мой агрегат в горячем зеве, а почувствовав жаркую влагу и неумелый язык, вцепился со всей дури в скамейку занывшими пальцами и закрыл глаза, не в силах смотреть на такое. Только чувствовал, как старательно борется мой бывший заступник с безжизненностью вялого пениса, тщательно подсасывая его и массируя языком, стараясь пробудить его от спячки.

Как и следовало ожидать, несмотря ни на какие коллизии, ласкаемый орган зашевелился и попёр вверх, уперевшись вскорости в горло страждущего. Олег выпустил отросток, долго таранил его загустевшим незнакомой безумной похотью взглядом и, наконец, изумлённо присвистнул:

- Вот это дрындель! - потом он снова впустил хрен между дрожащих губ и продолжил ласки.

Дорвавшись до столь долго и затаённо желаемого предмета, Николаич облизывал его, сосал, пытался заглотнуть поглубже, давился и возвращался к головке, чтобы сразу же жадно проглотить опять. Он смаковал агрегат, как вкусное мороженое, то проводя высунутым языком по длинному стволу, то сося купол, то обхватывая ствол плотным кольцом губ и двигаясь туда-сюда, то щекоча уздечку, а то покусывая еле ощутимо твёрдый черенок. Могучие плечи парня тёрли внутреннюю сторону моих бёдер, руки жадно мяли их и поглаживали, а ненасытный глубокий рот не выпускал дротик ни на минуту, заставляя меня изгибаться в сладких судорогах.

Наконец, я почувствовал, что близок к окончанию, и хлопнул Олега по плечу. Он отпустил член, взял его в ладонь и начал поддрачивать, подставив лицо, на котором бешеной жаждой горели чёрные, плотоядные, пустые глаза.

Перов дождался. Струя за струёй вылетала из дергающейся штуковины, заливая Николаича. Спермы было много, как по заказу. Она залепила глазницы, стекала в широко открытый рот, плюхалась на подбородок, капала на грудь. А водила, блаженно жмурясь, выдаивал меня, боясь упустить хоть каплю и быстро слизывая белёсый студень с губ. Под конец он просто сунул член себе за щёку и принялся его высасывать.

Я очень остро переживал оргазм, дёргаясь на твёрдой лавке и тиская плечи человека, пьющего мою сперму, и старался унять рвущиеся из собственных глубин утробные стоны. При этом, почувствовав, что опять впущен в глотку, я толкал себя туда, забыв об осторожности, таранил концом податливую плоть, ёрзая по скамейке задом. Я уже не помнил, кто передо мной, подчиняясь только одному: засандалить поглубже и излить всё до капли, сцедить до звона в ушах, до неземного облегчения.

Когда поток иссяк, Олег собрался было отпустить член, но, вцепившись ему в волосы, я насадил истерзанное горло обратно на себя. Мой поганый отросток, приувядший после кончины, снова воспрял, заполнив предоставленное ему пространство. Перов не запротестовал, а продолжил ласки.

Через какое-то время, уже совершенно не соображая (минета мне было мало), я резко выдернул клинок из захвата онемевших губ, толкнул Олега на пол и навалился на него сверху, рывком задрал его ноги, на ощупь приставил головку к анусу, а потом на секунду заглянул в безумные Перовские глаза, зависнув над ними в вопросительной паузе. Николаич неуверенно мотнул всклокоченной черепушкой, что послужило мне отмашкой.

Резко, как опускающаяся гильотина, я послал поршень в девственное очко, разом сокрушая все преграды, ворвался, почувствовав боль от сильного сопротивления, и чуть не заорал, когда Олег, чтобы не переполошить спящих собственным диким воплем, вцепился зубами в моё плечо.

Мы судорожно расцепились и отпрыгнули друг от друга. Глядя на сжавшегося парня (от боли, видимо), я пытался унять саднящие стоны своего укушенного плеча.

Наконец, мы успокоились, и Перов (ему было мало!) опять потянулся губами к моему стержню, улёгшись на живот. Я попытался оторвать его, но он вцепился руками в мой зад, заталкивая понравившуюся игрушку далеко внутрь себя.

- Олег, хватит уже, - неубедительно прозвучало в тишине, но мне опять пришлось закрыть глаза и запрокинуть голову от истомы.

Это определённо был вечер сюрпризов. Оказалось, что намерение повторить неудавшуюся попытку не покинуло комбатовоза. Похоже, он решил, раз уж пошла такая "планида" и его тайные мысли явились миру, испробовать сразу все неодобряемые общественным мнением вещи. Терять-то теперь ему было нечего! "Рубикон перешли и мосты запалили!"

Он выпустил член, повернулся ко мне задом, согнулся так, что животом лёг на свои же колени, отчего свежая неизведанная промежность открылась совсем, и потянул меня к себе. Я быстро намылил конец и ещё раз поинтересовался:

- Думаешь, надо? - это был чисто риторический вопрос, так как для себя я на него уже ответил.

В подтверждение "надобности" задница выгнулась ещё круче.

С мылом дело прошло без летального исхода, хоть Перов и заскрёб пальцами дощатый пол, уткнувшись в него лицом.

Я вталкивал себя постепенно, с каждым толчком заходя всё глубже, и вскоре уже вовсю работал поршнем, почти совсем вынимая его и рывком загоняя обратно. Опираясь на свёрнутого в калач парня, кусая губы от мечущихся во мне эмоций, я поступательно двигал членом и смотрел на то, как он (мой работяга), не торопясь, выходит и снова погружается в глубь тела, неотвратимо, миллиметр за миллиметром. Насаженный на кукан страдалец сипел, шумно выдыхал, кряхтел, прогибался спиной в такт глубоким посылам, еле слышно матерился и дёргался, исполняя безумный танец терзаемой плоти.

Буравил я парня долго, а почувствовав близость окончания, резко вынул инструмент, развернул Олега на спину, сел ему на грудь и, пытаясь удержать равновесие в корчах оргазма, залил парню опять всё лицо потоками тёплой жидкости, выжал из себя всё до капли и размазал членом.

Мы так и застыли на минуту, а потом Перов, в свою очередь, сбросил меня на пол, оседлал и начал торопливо мастурбировать, почти сразу выгнулся, громко охнул, сжал взбугрившийся живот и начал поливать теперь уже мой фасад белёсыми струями. Я попытался отвернуться, но он резко вернул меня обратно, нагнулся и стал смачно тереться испражняющимся орудием о мои щёки, губы, нос. Было липко, терпко, душно. И долго. А глаза его в тот момент могли испугать любого своим выражением, которое мне точно не захотелось бы увидеть снова.

Потом бывший заступник устало поднялся, усмехнулся криво:

- Вот и всё... Попробовал... - мимоходом погладил меня по плечу, умылся и пошёл к выходу, отворачиваясь, пряча "зыркалы".

Глядя на его белые ягодицы и ссутулившуюся спину, я почувствовал приятную пустоту внутри. Но не раскаяние. Потому что безумное Олегово лицо, скорченная фигура на полу и лихорадочное глотание моей брызжущей спермы доставили мне удовольствие и плотское, и чисто визуальное.

Судя по всему, мне нравилось видеть независимых парней очень зависимыми от моего отростка, беспомощными и поверженными. Поэтому, ощущая, как пустота в организме быстро густеет (в двадцати двух годах есть свои неоспоримые преимущества!), я вскочил, нагнал Николаича уже в дверях, рванул его обратно и, упиваясь собственной безнаказанностью, резко нагнул, почти стукнув лбом об косяк. Примерившись, я воткнул (похотливый мудак, блин) ненасытный хуидло в раздолбанное очко Олега, стиснул его талию, сжав до предела, и начал поступательно втаптывать стержень в "прогибающуюся" промежность, вгонять, проталкивать, погружать.

Потом, когда тело в руках завибрировало ответно, я остановился и очень медленно потянул себя наружу. Олег заскулил и насадился обратно. Я опять потянул инструмент - парень устремился дыркой за ним, буквально всасывая его мякотью грешной дырки. Я рванул навстречу и, уперевшись там во что-то, услышал скрежет зубов и приглушённый вскрик.

Так я измывался над большим и крепким телом "балагура и весельчака", изощрённо доставляя удовольствие нам обоим. Видно было, что, хоть партнёр и почти не осознаёт себя, он крепко и по-новому тащится, изгибаясь и мучаясь инородным телом глубоко внутри собственной утробы, избавиться от которого и хочет, и, по собственной же воле, не может.

Почувствовав первые спазмы, я нагнулся, взял член Олега в кулак и быстро разрядил его в унисон своим завершающим конвульсиям. Боюсь, что мы оба рычали, дёргаясь в пароксизме сладких ломок. Сокращающаяся пружина чужого ануса выталкивала меня, но я упорно пропихивал стержень обратно, до полного контакта наших тел, заставляя и себя, и напарника терять силы в очумелом финале, пока катастрофически теряющий твёрдость член не был буквально выплюнут наружу.

Я полуприлёг на спину согнутого Николаича, у которого дрожали и руки, и ноги после пережитого, и закрыл глаза. Всё! Амба!

Когда я ввалился в свою постель, лежащий на соседней кровати Завадский поднял голову и прошипел:

- Сука!

Часть 3

XIII.

Назавтра о диких, не умещающихся в сознании событиях напоминал только злой, срывающийся по пустякам Лёва. Он метался по комнатам, цедя сквозь зубы нескончаемый мат, вызывающий удивление у всех без исключения, кроме, пожалуй, меня. Ревность его была так велика, что в конце концов разразилась банальной дракой с безмятежно улыбающимся Олегом, который вёл себя как ни в чём не бывало, весело зубоскаля.

Перов, фальшиво напевавший какой-то мотивчик, был сбит с ног мощным ударом по совершенно пустяковому поводу. Я кинулся их разнимать и получил такой сокрушительный пинок, что смёл в полёте табуретку вместе с Мишкой. Вскочивший Николаич бросился на обидчика и, пока мы с лейтенантом поднимались, успел пару раз съездить Лёве по мордасам.

Потасовка завязалась нешутейная, вовлекая в круговорот разнимальщиков на глазах у изумлённого воина, приехавшего вместе с Мишуком и Перовым. Кое-как удалось растащить драчунов. Отъезд был скомкан, и мы расстались, не попрощавшись.

Когда я вернулся в дом, Завадский сопел в углу, отвернувшись. Сопение продолжалось и на следующий день без каких-либо попыток наказать неверного. И на следующий. Я несколько робел прерывать затянувшуюся конфронтацию, хотя всё происходящее было, по меньшей мере, смешно.

Наконец, ефрейтор не выдержал:

- Лёва, ну что ты в самом деле?

Брошенный из-за плеча взгляд сочился такой обидой, такой непримиримой болью, что я смутился.

- Господи, товарищ сержант, да что случилось-то? За что Олега замесили? Чего не так?

Лёва медленно развернулся и, глядя в пол, пробубнил:

- Я слышал, как вы стонали в бане.

- Ну?

- Чего ну, курва! Трахал он тебя там, вот чего!

Я зло прищурился в яростные очи сержанта и протянул:

- Траха-ал?

- Трахал, - упрямо подтвердил Лёва.

- Перов? - поинтересовался я.

- Перов - тебя, - раздельно, почти по слогам сказал Лёва.

- Ты ёбнулся, сержант, - сарказм мой был неподдельным. - Кругом, видите ли, одни гомики, и меня обычно трахают все! Кому захочется.

Лёва растерялся, похоже, найдя эту мысль новой для себя, и с неверием прошептал:

- А чего ж вы стонали?

- Пошёл в зад, - я был достаточно категоричен.

К вечеру мир восстановился. Мы спокойно поужинали и стали укладываться. О сексе никто не вспоминал. Я - по причине некоторой насыщенности, Лёва - чувствуя себя виноватым, или, может быть, оскорблённым. Не вспоминали мы о нём и последующие два дня, и ещё день, отлично сознавая, что долго так продолжаться уже не может.

Встретили мы приезжих соседей-оленеводов (или кем они там были), полюбовались на шикарную Омину улыбку и торопливо их проводили.

Завадский успел подмыться, пока я убирал со стола, и явил себя во всём смуглом блеске обнажённой грации. Прошёл, встал в позу, мило улыбнулся, прошёл в другой угол и встал там. Постоял, кашлянул и продефилировал обратно. Я не реагировал. Он глубоко вздохнул и двинулся в мою сторону, остановившись на полпути, потому что бравый ефрейтор сбежал на подмывку, мерзко хихикая. Впрочем, я понимал, что никакие отговорки не остановят грядущий трах, которого мне уже хотелось не меньше, чем сержанту.

Когда я вернулся, Лёва возлежал на кровати, прикрытый лишь тёплым воздухом с крапинами аппаратных бликов. Он явно волновался, поёживаясь, но его член победно кренился над плоским и, чего греха таить, желанным животом, перечёркнутым чёрной полоской волос.

Меня тоже волновало это зрелище. Показательно, не торопясь, я лёг на живот, обнял подушку и стал ждать. Тишина тикала каплями падающих минут, утекающих в наши нервы.

Завадский встал и накрыл меня тряским телом. Бархат его кожи и щекотливость волос обняли меня, лаская, раня и раздражая лихорадкой возбуждения. Я развернулся, и тяжёлое дыхание двух парней закрутилось смерчами в глубоких поцелуях. Мы целовались долго, боясь остановиться. Хотелось ощутить партнёра всего везде одновременно. Горячего, упругого, нетерпеливого.

Откинув Лёву на спину, я вылизал его сильную грудь, кусая коричневые горошины, а потом живот, отчаянно реагирующий на ласки перекатом мускулов. Я лепил жадными руками его тело: сжимал, гладил, мял, тискал. Сержант успевал отвечать тем же, выгибаясь и прижимаясь тренированной плотью. Он разжигал и вгонял меня в транс, нежно ласкал и раздирал на части.

Мы то плющили друг друга на матрасе, то тёрлись, стоя на коленях, то разворачивались валетом, и тогда солоноватый Лёвин конец проникал в моё горло и запирал дыхание. Я успевал заглотнуть его, вкусить торопливой твёрдости, почувствовать нежность головки и снова оказывался под широкой сержантской грудью. Завадский хотел красивой игры и получал её, одаривая меня тем же сверх меры.

Наконец, он уложил партнёра на живот и взялся за его задницу. Я совершенно потерял голову от умелых ласк: от губ, порхающих на ягодицах, от чутких пальцев на бёдрах, от языка в промежности. Когда же этот язык вонзился в анус, мои неконтролируемые стоны медленно поплыли в плотном мареве вожделения, которое окутало сознание, и без того почти угасшее.

Потом меня перевернули на спину, как отупевшую куклу. Я почувствовал членом дыхание и мягкую влажность, в то время как трясущиеся Лёвины пальцы проникли внутрь моего запретного отверстия. Сначала один, потом два. Завадский крутил ими, расширяя неподатливую дырку. Было как-то непривычно, немного неудобно, но не больно.

Так продолжалось довольно долго, до тех пор, пока движения пальцев через манжету ануса не стали свободными. И тогда сержант завис надо мной между поднятыми и раскинутыми ногами. Сквозь пелену я увидел сосредоточенное, как перед решительным сражением, его лицо. Почувствовал прикосновение к горячему бутону, небольшое давление и скольжение твёрдой палки, проникающей внутрь. Лёва смазал член (когда - непонятно), и теперь тот уверенно проникал в меня - медленно, по миллиметру, бережно.

Я не ощущал резкой боли, как прежде. Она была приглушённой и неконкретной. Анус наполнялся странным ощущением дискомфорта и чего-то мешающего. Немного боли появилось, когда сквозь сфинктер проходила головка. Но и эта боль ушла чуть позже. Чужой орган упёрся там во что-то. Чувство было такое, словно вытягивалась какая-то плоскость, связанная со всем моим ливером, который начал вместе с ней перемещаться. Нахлынула дикая слабость и полное помутнение...

Опираясь на руки, Лёва начал совершать движения, загоняя себя целиком и почти полностью выходя из меня. Делал он это мерно, неостановимо, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Я, не замечая того, достаточно громко стонал, подчиняясь чужому ритму и чужому предмету внутри, испытывая жутко раздвоенные ощущения и спереди, и сзади. Что-то конвульсивно сжималось во мне, и непонятно где: то ли в анусе, то ли в члене. Что-то мешало - тоже непонятое. Мне хотелось выпрыгнуть из себя, избавиться от ласкового вмешательства, кончить. Эти чувства нигде конкретно не сосредотачиваясь, пробегали по всему низу живота, сворачиваясь спиралью где-то под ложечкой и выныривая в основании клинка. Мне не хватало воздуха, мешало накрывшее сверху тело, меня истязали долгие толчки внизу и внутри. Они вообще были везде. Я метался под Лёвой, потерянно цеплялся за его плечи и дурнел по всем направлениям.

Что случилось потом, я не понял. Это прорвалось откуда-то из живота, садануло под рёбра, остановило дыхание, разорвало промежность, попыталось сжать сфинктер и вытолкнуть мешавшую плоть, отозвалось спазмом в основании члена и выпрыгнуло через отверстие на куполе головки. Я выгнулся, протяжно простонал и задёргался, отталкивая сержанта и чувствуя короткие сокращения внутри, где-то в брюхе. Завадский рухнул на меня, сдавил, уткнулся в плечо и утробно захрипел, срываясь на визг. Происходило что-то невероятное, до дурноты приятное, облегчающее и умерщвляющее силой эмоций.

Когда Лёва потянул член наружу, меня охватила нереальная истома, отозвавшаяся везде, вплоть до суставов, и такая крутая, что я чуть не кончил вторично, причём опавшим (!) членом.

Сержант сполз на постель, сипло дыша. Я вообще не мог шевелиться, разбитый напрочь, почти не понимая, что произошло. Через несколько минут Завадский склонился, нежно поцеловал меня и проворковал:

- Ну, не умер?

Еле хватило сил шепнуть:

- Умер, - и провалиться не то в сон, не то в полуобморок.

Часть 4

На следующее утро очко не болело, лишь хмарью ломило суставы, и сковывала слабость. Я приподнялся на локте и прохрипел:

- Лёва, что это было, ёб твою мать?

Тот в ответ рассмеялся раскатисто:

- Похоже, радость моя, ты словил кайф. Словил?

Я честно ответил:

- Не знаю, - и был не слишком далёк от истины.

Когда Завадский спросил, не жажду ли я повторения, моя голова чуть было не оторвалась в отрицании, изумив этим сержанта до глубины души.

- Серый, ты ж вчера голосил, как труба. Неужели не понравилось?

Я опять повторил:

- Не знаю я, - пытаясь хоть что-нибудь вспомнить, кроме разрывающего сознание хоровода не привязанных ни к чему конкретно ощущений.

Приятных и неприятных одновременно. Желанных и пугающих одной только мыслью о возможности испытать это вновь.

- А мне было просто супер! Ты - это что-то! - торжественность и ликование в голосе не скрыли глубокой Лёвиной благодарности - почти щенячьей, потому что пока я приходил в себя, он носился со мной, как с писаной торбой, опекая и радостно воркуя.

Пожалуй, никогда он не был таким (как бы это поточнее сказать) сияющим, и постепенно умиротворённость и благостное настроение прочно поселились в моей душе, смахнув тревогу и смятение, вызванные прошедшей ночью.

Завадский стойко выполнял все хозяйственные обязанности вплоть до очистки тропинок во дворе. Я даже позволил себе вздремнуть после обеда, что, в принципе, было вызвано не недомоганиями (они прошли), а просто желанием побездельничать.

Во время моих потягиваний и пробуждений сквозь треск эфира прорвался знакомый до сблёва "отцовский" голос - комбат лично требовал связи. Лёва живенько откликнулся, чего-то пообещал, повторяя, что у него есть, и включил громкоговоритель. По нашим апартаментам разнеслись звуки неразборчивой речи, подкреплённой иногда красивым, крепким словцом.

- Лёва, - с шутливой капризностью протянул я, - чего это он там про мать рассказывает?

Завадский сморщился от смеха и озорно прокричал в никуда:

- Товарищ полковник, нихера не слышно. Повторите, пожалуйста!

Выражая недовольство прозвучавшим "нихера" и нашей "ёбаной" глухотой, "сам" довольно разборчиво, с нотками умилительного армейского отцовства в голосе пробубнил:

- Ефрейтору Кострову присвоено очередное воинское звание "младший сержант"! Теперь понятно, так вашу и так? Где он ваще, этот недоделок?

Сержант жестом предложил мне принять активное участие в беседе, но я отмахнулся, не в силах справиться с внутренним трепетом от полученного известия, а может, и от полусырого обеда (старшой кашеварил).

- Занят он, товарищ полковник. Во дворе снег гребёт.

- Я вам, трататах, покажу "занят". Ишь, уёбок сухой, занят он... Вернётесь вы обратно! Разболтались, красноармейцы недотраханные! А ваще, как вы там, сынки?

Переход от перечисления наших достоинств к проявлению отеческой заботы был столь разителен, что мы свалились от ржания. Сквозь собственное кудахтанье Завадский пробубнил восторженную оду о прелестях несения службы на дальнем и очень ответственном участке. Комбат дал отбой, а мы ещё долго дурачились, издеваясь над моим небывалым служебным ростом.

Завадский, увлёкшись перечислением открывающихся перед младшим сержантом перспектив в связи с вышеполученным званием, довольно неестественно споткнулся и грохнулся на меня, отчего в придавленном им соратнике зашевелились сомнения по поводу случайности падения. Тем более что Лёва и не собирался вставать.

Мгновенно растеряв смешливость, он лихорадочно стаскивал с меня одежду, провожая её поцелуями. Расстегивал одну пуговицу - целовал грудь. Расстёгивал другую - губы смыкались вокруг соска. Потом - живот, следом - член, наконец - бёдра и колени. Искуситель был нежен, ласков, изнуряюще нетороплив. Долго и тщательно сержант мял мои ноги, исследовал их руками и ртом, удивлялся и восторгался перекатывающимися там мускулами. Также надолго он приник к восставшему органу. Он смаковал его, высасывал, пугал бездонной глоткой и настырным языком.

Я без движения лежал на спине и потихоньку скатывался в отрешённое, сладкое отупение под каскадом любовных игривостей, не делая попыток поучаствовать в них более активно. Мне было хорошо, покойно и расслабленно - пока гнусный Лёва не сделал попытку задрать мои ноги.

Сам-то он раззадорился так, что дальше некуда. Он был красный, с запавшими от вожделения глазами на отсутствующем лице, дрожащий и просящий.

- Лёва! - моё слабое предостережение не возымело большого успеха.

Завадский продолжал похотливо щупать новоиспечённого младшего сержанта, гореть бархатом кожи, трястись ускользающим сознанием и требовать, умоляя.

Он перевернул партнёра на живот, завладел ягодицами жертвы, а потом и анусом. О, эта сладкая пытка! О, этот гадкий, вёрткий язык, будь он неладен! Проникающий истязатель!

Придавив меня со спины, сержант, не встречая более сопротивления, осторожно вогнал долото в столь желанную задницу. Я опять вспомнил натиск проникающей твёрдости. На этот раз не было вихря ломающих спазмов, просто мягкое движение в расслабленном сфинктере, просто гулкая истома во всём теле, просто толчки неугомонного стержня.

Стоны сержанта нарастали громкой чередой, чтобы оборваться резким и протяжным криком. Пальцы его до боли сжали мои плечи. Лобок с силой вжался в ягодицы. Живот прилип к мокрой от пота спине. Заполошное дыхание обожгло ухо.

Я по-прежнему лежал пластом, как кукла в приятной расслабухе. Меня опять перевернули, и совершенно счастливый Лёвчик насадил собственное горло на сочащуюся штуковину покорного сослуживца. Бедный Завадский пихал и пихал стоящий стержень себе в дыхало, пока губы не сомкнулись на основании (непостижимо!), а потом медленно выпустил его, провожая тесным объятием языка. Он схватил головку и защекотал её до раскалённости, до стрел, бьющих из промежности, из освобождающегося нутра. Так же расслабленно и пассивно я кончил в жадный Лёвкин рот и наблюдал за тем, как парень давится бурным потоком, глотает, старательно лаская онемевшими губами сокращающийся столб, глотает, судорожно дёргая кадыком, глотает, пропитываясь терпким запахом.

Потом мы долго лежали. Сержант благодарно и преданно смотрел, не отрываясь, на меня.

- Ты классный, Серёга. Я тащусь, когда держу тебя в руках. Я кончаю, когда... ну... мой дрын в тебе... когда ты выгибаешься... и стонешь, а я качаю... Как же я без тебя буду?

Ну вот, только ещё подобной ереси не хватало! Я молча взял его голову и притянул её к своему отростку - и опять провалился в жаркое никуда...

Часть 5

XIV.

Раздражению моему не было предела. Завадский совсем съехал. Лучился счастьем и смотрел на меня, как последний придурок. Ни с того ни с сего он вдруг опускался на колени и начинал мне отсасывать. А позавчера понёс меня из бани на руках, бережно положил на кровать и, не торопясь, оттрахал.

Когда его отросток сновал во мне, опять раздираемом дикими переживаниями, он вдруг взялся рыдать. Молча смотрел на меня, играл мышцами торса, толкая себя в доступную мякоть, и так же молча с его лица капали слёзы, падая горячими осами на мои раскинутые бёдра.

Чёрт-те что! Я, как последняя шлюха, положил ноги на крутые Лёвкины плечи и давился неторопливыми толчками, сокращениями ополоумевшего сфинктера, дёрганиями моего изнывающего в непонятке члена. Чехарда наплывающих ощущений то вгоняла меня в изморозь плаксивого небытия, то наполняла дурнотой от противоречивых приятнонеприятностей.

Было сказочно хорошо и одуряюще неуютно. Снова, как в первый раз, выхлестнуло из развороченной утробы и закрутило корчами. Я выл, извивался, пытаясь унять неестественный кайф, а Завадский плакал. Я проливался на свой сведённый болезненным блаженством и втянутый до позвонков живот, а он, растекаясь толчками горячей спермы в моём агонизирующем тоннеле, глотал солёную влагу и скулил потерянно, а потом с собачьей благодарной преданностью вылизывал мой засперматозованный пресс и шептал:

- Серый, ты - супер! Ты - мой теперь!

Ну уж хренушки! Во-первых, мне не нравился такой сержант. Во-вторых, я пугался силы оргазмов от траха в зад. Так недолго и привыкнуть. И что потом? Раскидывать шлюшьи ноги перед первым встречным? А в-третьих, мне было тревожно за Лёвку - всё-таки он стал мне вовсе не безразличным; и отстранённо смотреть на то, как он теряет себя в совершенно, на мой взгляд, ненужных ему, да и мне тоже, надуманных метаморфозах, я не мог. Поэтому, отчётливо сознавая, что уговорами ничего изменить не получится, я начал суроветь, чтобы он разочаровался в предмете своих умильных чувствований самостоятельно.

Завадский теперь был готов лизать мои пятки, что, кстати, он и делал периодически и с большим энтузиазмом. И страдал, не получая заветную задницу. Я, ожесточившись, гнал его от себя. Тогда он прокрадывался ночью и будил меня страстными поцелуями. Будил, чтобы услышать:

- Лёва, да отвали ты наконец.

Он не отваливал, а ложился рядом и засыпал, обняв любовника руками и ногами.

Долго это продолжаться не могло, ибо людей, которые от пинков начинают любить шибче, не так уж и много. Не был таким и сержант. Так что, в конце концов, он собрался и внешне стал почти прежним - слегка надменным и ироничным, но всё равно слишком мягким и готовно услужливым. До приторности.

Неделю я восстанавливал силы и душевное равновесие. Неделю морально пинал сержанта - приводил его в норму. Наконец, силы мои восстановились, судя по тому, что вид голого Лёвы опять тревожил властным зовом готового к бою клинка, равновесие тоже вроде бы сбалансировалось - пришло решение свести анальный секс при участии моего анала к минимуму, пользуя лишь иногда, на десерт.

С Лёвкой было труднее. Я заставлял его готовить обед - он готовил. Заставлял мыть посуду - он молча мыл её, правда, сохраняя подобие насмешливой улыбки на лице. Гнал скрести двор - он уходил скрести. В общем, парнишка погибал на глазах.

Дошло до того, что я издевательски, очень сильно пнул его в зад. Сержант отлетел, упал на колени и замер. Я уж было обрадовался: сейчас начнёт мне харю бить, мы потолкаемся и вернёмся к прежнему. Но вспышки не последовало. Парень так и стоял на четвереньках, опустив голову.

Поверить невозможно - я испугался. Не боялся пьяных стариков, не боялся крошить телефонный аппарат об лоб Унитенко, не боялся кидаться в одиночку против десятерых, отстаивая своё право на достоинство, а сейчас испугался. А когда я услышал оттуда, из-под опущенного лица, неуверенное:

- Я тебя люблю, - то струхнул окончательно и опустился на пол рядом с ним.

- Лёвчик, ты чего лепишь-то?

Он уперся лбом в моё плечо, прижался и застыл.

- Я ничего не могу поделать, - с безжизненным спокойствием констатировал сержант. - Я готов... - он замолчал, подыскивая нужное сравнение, - подставлять морду, чтобы ты ссал на меня. Хочешь пинать - давай. Я заслужил - когда смотрел, как тебя в части пиздят. Я хочу тебя всё время... А Перова грохну, когда вернусь!

Переход получился несколько неожиданным.

- Почему? - в принципе, можно было и не спрашивать: всё и так было ясно.

- Этот гнус тебя трахал, - упрямо прогундел он.

Я растерялся: ситуация явно вышла из-под контроля и достигла стадии, требующей срочного реанимационного вмешательства. Уговаривать парня было без толку, поэтому, немного прикинув хрен к носу, младший сержант Костров сделал следующее: отпихнул от себя ударом в ухо страдающего парня, плюнул в его ошарашенную рожу и процедил:

- Пошёл в жопу, падаль. Мокрощёлка вялая.

Yes! Завадский взвился норовистым жеребцом, схватил меня за шкирку, вздёрнул на ноги и влепил мне в челюсть. Yes! Догнал отлетающего и втюрил ещё разок.

Я растянулся на полу и с наслаждением посмотрел в гневные глаза на побелевшем лице. Вот это по-нашему! А когда "вьюноша дерзкий со взором горящим" приблизился для продолжения банкета, то получил от меня на все сто: подсечка вышла на славу, а последующий хук, проведённый, правда, не совсем из того положения, из какого следовало, расставил всё по своим местам.

Тонкая струйка крови побежала по острому подбородку ошалелого красавца от третьего моего удара. Я удовлетворённо рассматривал проделанную работу - ну теперь-то уж Лёвушка придёт в себя. А он скорбно выговорил:

- Ты это специально сделал. Я понимаю. Но я всё равно тебя...

Его пасть резко захлопнулась от четвёртого тычка.

Вот тогда его проняло. Он задыхался, крича:

- Если ты, сука, ещё раз поднимешь свою ёбанную руку, я грохну и тебя.

Мило улыбнувшись ему прямо в пылающие очи, я спокойно отошёл к пульту...

Лёва перестал мыть посуду и чистить снег. Он оскорблённо молчал и вёл себя так, как и подобает деду СА, продолжая сверлить меня взглядом, как только я отворачивался.

Увидев этот его взгляд, приехавший председатель начал дотошно выспрашивать нас про наше житие. Я, сияя безоблачной улыбкой и невинно хлопая голубыми глазами, старательно заверил его в том, что у нас всё в норме. Наверное, моя "невинность" сразу и навсегда убедила его, потому что он, покосившись на безутешную, но гордую статую скорби, которую изображал Завадский, оставил бесплодные попытки прояснить ситуацию и начал излагать свою просьбу.

Дело в том, что ушлый сержант в бытность свою гражданским распиздяем подрабатывал на рестораны не только рубкой мяса, но и починкой радиоаппаратуры, в которой я, например, не разбирался совершенно. И сейчас прослышавший об этом папашка просил Лёву поехать с ним в посёлок с ночевой, чтобы устранить там многочисленные поломки. Ому, с улыбкой сидящего, как обычно, в углу, он намеревался оставить со мной, потому что снегоход был двухместный, а завтра забрать его, вернув сержанта.

Пребывая в печали и находя моё общество временно утомительным, Завадский согласился. Я, правда, немного смущался оставаться один на один с Оминым оскалом, но меня и не спросили.

После убытия спасателя северной народности, кинувшего в дверях тревожный взгляд в сторону остающихся, мне стало пусто и неуютно в доме. Чтобы убить время, мы болтали с пареньком о всякой всячине. Я при этом старался не встречаться с глазами, которые ошарашенно разглядывали меня тогда ночью.

А Ома был, как всегда, весел и любопытен. Он и предложил мне показать ему, как русские парятся в бане, - всё равно делать было нечего. Меня подобная перспектива смутила ещё больше, но демонстрировать своё смятение не хотелось, поэтому баня через пару часиков была готова.

Часть 6 (последняя)

Когда Ома разделся перед священнодействием и встал выжидательно, сжимая руками положенный атрибут, то бишь веник, я, уже оценивающий мужские прелести в прилагательном (к употреблению) ракурсе, задохнулся от изумления и восхищения. Ей-богу, не ожидал!

Смуглый 18-летний северный божок! Тонкий, стройный, с абсолютно пропорциональным телом. Вспоминая первое своё впечатление о тростниковой изящности паренька, я поразился рельефности крепкой мускулатуры, вырисованной с изумительной чёткостью. Совершенные пропорции юношеской фигуры радовали глаз. Грациозные линии худощавого юношеского тела буквально завораживали. Трогательная маленькая задница, гладкие длинные ноги (он нетерпеливо перебирал ими, как оленёнок), широкие (по сравнению с попцом) плечики, высокая грудь, до смешного тонкая гибкая талия, огромные раскосые чёрные очи над острыми скулами, смоляная волна длинных волос до плеч - я обалдел и захотел его сразу, всего и без остатка.

Может быть, кому-нибудь этот пацанчик показался бы просто худым и нескладным парнишкой на пороге взросления, но для меня всё в нём кричало возбуждающей прелестью. Я его так видел. Если бы он смотрелся заплывшей жиром чукчей с узкими глазёнками (никого не хочу обидеть), так и воспринимался бы мной соответственно обычным толстым мальцом, пройдя мимо, как проходили тысячи. Но этот... Он поразил меня в самое сердце.

Мытьё прошло вяло, так как тот, кто должен был демонстрировать прелести русской бани, всё время тупо пялился на парнишку, улыбающегося неожиданно понимающе. А чего было понимать, если мой черенок почти стоял? Не заметить его в таком состоянии мог только слепой. А Ома слепым не был. Гляделки его округлились немного испуганно и удивлённо, когда остановились первый раз на моём фаллосе, вызывающем и самодовольном, а потом они почти не отрывались от него.

Вытирая роскошное тело после процедуры, Ома, без всякой связи с предыдущим, обронил (негодник!):

- То, что я тогда видел, у нас в посёлке делают почти все - девок мало, однако, - и, не потрудившись даже обмотаться полотенцем, вышел, грациозно покачивая бёдрами и очаровательно косолапя.

Последовавшее за этим напоминало безумие. Я догнал его в коридоре и там же свалил на пол, облапив всего сразу. К моему удивлению, Ома яростно сопротивлялся. Он даже смог вырваться из захвата и попытался отползти. Схватив его за ногу, я дёрнул парнишку обратно, бросил его животом вниз и придавил сверху, вплющив в твёрдый пол, распяв на холодных досках. Сильными руками я придавил его к некрашеному настилу, ногами раздвинул бёдра и, удерживая плечи, вломился в теснину между крепких ягодиц.

Паренёк заверещал, забился подо мной, пытаясь сбросить моё тело с себя. Куда там! Я кусал гладкие плечи, зарывался носом во влажные длинные волосы и работал задом, наращивая темп. Ома выл и царапал доски тонкими пальчиками, срывался на визг и егозил упругим телом, невольно подмахивая мне. Наверное, поэтому разрядился насильник быстро.

Оргазм случился нешутошный. Я потерял контроль над собой, и, воспользовавшись моей минутной слабостью, сын севера выскользнул из-под меня и помчался в комнату. Догнать его проблем не составило.

Бросив парнишку на стол лицом вниз, я опять прижал его голову к столешнице, раздвинул ноги и снова оказался в кричащей болью дырке. Толкал я дротик резко, с оттяжкой, ударяя всем телом и чувствуя, как расступается сжатый захват атакованного ануса.

Внезапно Ома перестал сопротивляться. Он затих и расслабился на качающемся столе, выпростал голову и попытался разогнуться, чтобы достать мокрым от слёз ртом до моего лица. Я остановился, вынул член, на что юноша зашептал:

- Не надо. Не надо. Давай!

Я сел на стул и потянул парня на колени. Он понял, чего я хочу, приноровился и стал насаживаться на мой стержень, закатывая глаза и охая. Я надавил на его плечи, вогнал отросток до конца и еле успел поймать жертву, которая с воплем попыталась соскочить с хрена. Так мы и боролись: он вверх, а я его обратно. При этом мы судорожно ловили губы друг друга.

Юноша пах свежестью и молоком. Он выплясывал экзотический танец на моём инструменте, гибкий и тонкий, мотая всклокоченной головой, цепляясь за меня беспомощными руками и выгибаясь назад. Он перестал восторженно улыбаться, его отсутствующее лицо коверкали страсть и похоть.

Я сидел и сжимал хрупкую талию, чувствуя, как напрягаются мышцы паренька под тонкой кожей, тискал гладкие бёдра и облизывал точёную грудь. Потом я сорвал Ому с хрена, успел увидеть удивление в распахнувшихся затуманенных глазах, бросил юношу на четвереньки и погрузился в него сзади - между дивных маленьких ягодиц, напряжённых и упругих, гладких и спелых, - и вскоре кончил туда, в распухший обхват сфинктера, в глубину потрясённого ануса, в мякоть юного тоннеля.

Потом мы лежали и целовались. Обнимались то бешено, то томно. Сосали члены друг друга. Ласкали соски...

Я первый раз в своей жизни выпил до последней капли чужую сперму, не выпуская изо рта сокращающийся источник, вытягивая его остатки. А после этого, не давая Оме продыху, я закинул его ноги на плечи и погрузился в "аналы" опять, кусая эти самые ноги - гладкие, тонкие и сильные, бессильно раскинутые по сторонам.

Едва отдышавшийся после собственного оргазма, паренёк начал активно подмахивать, извиваясь и прогибаясь подо мной, нажимая пятками на поясницу партнёра, чтобы тот нырял внутрь на полную глубину. Я и нырял, распахивая "поднятую целину", вспарывая её, долбя, заливая её соками и начиная всё снова.

Он не давал мне остановиться - знойный изящный юноша, ненасытный северный оленёнок с азиатскими раскосыми глазами, переполненными адским огнём. Этот огонь полыхал в гибком теле, заставлял горячего сына холодных краёв виться ужом подо мной, задыхаться в погоне за наслаждением, биться в замысловатых конвульсиях, захлёбываться утробно-восторженным стоном.

Дикий темперамент рвался наружу бешеными выплесками: если уж Ома сидел сверху, то выгибался струящейся аркой и вращал задницей, как умелая профессионалка, вжимался атласными ягодицами, рассыпал по плечам каскад чёрных волос, мотая головой, словно в трансе; если оказывался внизу, подо мной, то устремлялся промежностью навстречу поршню, подмахивал, грациозно преломляясь в талии, обхватывал меня стройными шелкокожими бёдрами, разбрасывая обессилевшие руки, запрокидывал потемневшее в страсти лицо и хватал губами мои пальцы. Огонь бушевал в нём, пугая силой и завораживая, воспламеняя меня, и без того горящего тяжёлым желанием, которое возвращалось ко мне опять и опять при виде смуглого тела. Юного, порочного, тонкого, сильного и упругого юношеского тела...

Укатал я тогда паренька до полуобморока (хотя кто кого - это ещё вопрос!), и он проспал почти весь следующий день, но чинно сидел за столом с блюдцем чая на пальцах, когда в дом почти бегом ворвался Завадский.

Только бросив взгляд на меня, помятого и невыспавшегося, он всё, видимо, понял, потому что зло прищурился и заиграл желваками.

Еле дождавшись отъезда опять начавшего улыбаться Омы, сержант вихрем подлетел ко мне, сидящему за столом, и крикнул:

- Этот тоже тебя трахал, гад!

Я медленно поднялся, потянулся и устало ответил:

- Маньяк!

Страшный удар опрокинул меня на стол, на испуганно зазвеневшую посуду. Лёва навалился на меня всем телом, прижал мою голову к столешнице (история повторялась!), рванул брюки, отозвавшиеся весёлым перестуком покатившихся по полу пуговиц, раздвинул ноги и...

Я почти обалдел, когда почувствовал, что сержант достиг своей цели, и в мой задний проход, в очко взрослого сильного мужика ввалился камень его члена. Меня (!) насиловали! Причём ведь с первого раза гнусный отросток прорвался в утробу, пока я приходил в себя... Ну и ну! Что-то совсем я расслабился в этой таёжной глухомани.

Естественно, моя натура взбунтовалась - и распаренный Завадский отлетел, а потом загнулся, получив хороший пинок в пах, напрочь позабыв о начатом занятии. Следующий удар у меня получился на славу - хлёсткий, душевный. И понеслось...

Чёрт побери, прямо напасть какая-то! Непрекращающийся мордобой и секс.

Всё вернулось на круги своя. Мы опять сидели среди обломков мебели, сплёвывая юшку. Хорошо, что мазь председательская у нас ещё оставалась...

C автором можно связаться по адресу IvanAnikeev@bk. ru

страницы [1] . . . [4] [5] [6]