Армейские будни (глава 5, последняя)

Часть 1

XV.

Последние две недели прошли в спокойном перемирии. Мы общались очень доброжелательно, ведь в конечном итоге, несмотря ни на что, оба были симпатичны друг другу. Смеялись, хохмили, шутливо боролись. О любви больше не заговаривали. Трахаться мне не хотелось - зад всё ещё помнил неожиданное вторжение на столе. Не болью, а фактом несанкционированного доступа. Лёва по ночам прижимался и, задыхаясь, просил ласки, но я оставался глух к его просьбам. Целовал его, успокаивал и отказывал. Не хотелось, и всё тут.

Только однажды, увидев парня склонившимся над пультом в одних спортивных трусах, подчёркивающих прелести и возбуждающе обнажающих, я подошёл, резко сдёрнул ненадёжную преграду и трахнул его, наблюдая за тем, как двигаются мои сантиметры, скрываясь в недрах и выныривая наружу.

Сержант не протестовал. Он стонал, рывками двигался навстречу стержню, дрожал коленями и выгибался, а когда я кончил, остался стоять согнутым, положив голову на сцепленные на пульте руки. Пришлось сделать ему минет, благо долго трудиться не пришлось. Лёва выплеснулся моментально, едва почувствовал мой язык. Его сок пах полынью и тёплой вязкостью...

Наконец, пришёл тот день, когда суровый голос начштаба из наушников возвестил об окончании нашей ссылки и предложил готовиться к возвращению, потому как сменщики уже отбыли по утреннему морозцу. Лёва, услышав это, с ополоумевшими глазами вылетел на улицу, схватил в охапку ничего не понимающего сослуживца, который в неведении покуривал рядом с неизменной лопатой, и потащил его в дом. Я уж было подумал, что опять буду бит по неизвестной мне пока причине, но Завадский повалил меня и начал расстёгивать мои пуговицы торопливыми и непослушными пальцами, при этом запалошно целовал и что-то бубнил про последний раз.

Бесцеремонность натиска коробила и взывала к противодействию. Еле удалось остановить быстрые руки и отползти, путаясь в скомканной одежде, подальше, чтобы выслушать бессвязный лепет.

Вона чего: должны подъехать гости, чтобы отправить нас на большую землю, а там, понятное дело, иметь друг друга не получиться - всё ж на виду. В принципе, дыхнуть "перед смертью" я был не прочь. Организм давно уже ходатайствовал о проявлении снисхождения к насильнику за "давностью лет" и о целесообразности разрядки. Но (закон подлости) только мы разоблоклися, начали предварительные ласки и наполнились запирающим дух желанием до краёв - послышался шум подъезжающей команды. Неудивительно: выехали-то они затемно, а нам позвонили уже далеко после обеда, почти вечером. Вот и результат - не судьба. И так уж едва одеться успели, чтобы выйти на крыльцо с хлебом-солью.

Прибывшие ввалились весёлым гомоном: лейтенант Мишенька, который должен был оттранспортировать нас обратно, новый таёжный начальник в чине старшего лейтенанта и трое красноармейцев моего призыва (в том числе и небезызвестный Дудко, неряшливый и помятый). Последние, которых я помнил зашуганными и забитыми, держались уже, как по сроку службы и было положено, раскованно и непринуждённо. Правда, когда Лёва цыкнул на них, они приутихли и почтительно склонили головы перед заслуженным дедушкой.

На меня эти служаки смотрели, как на выходца с того света, как на символ сопротивления, о котором в части слагали легенды, перечисляя и привирая, естественно, количество полученных мною травм. Они обращались к "младшему сержанту Кострову" хоть и дружелюбно, но с долей уважения и некоторой робости, потому что сохранили его в памяти таким, каким он был при отъезде: сумрачным, молчаливым, ерепенистым и бешено кидающимся в драку по любому поводу.

Они же, кстати, когда мы курили на крыльце, и напомнили мне случай с Унитенко, чья голова испытала удовольствие контакта с рассчитанным на российские перегрузки корпусом ТАИ (телефонного аппарата). Перебивая друг друга, парни взахлёб описывали Унитенковскую рожу после столкновения, собственное удивление, даже шок, от моей смелости, страх перед возмездием, которое, принимая во внимание характер пострадавшего, неминуемо должно было настигнуть весь мой призыв, свою радость и злорадство из-за того, что нашёлся хоть кто-то, кто воздал по заслугам распоясавшейся скотине.

О последствиях, которые имели место быть конкретно для меня, никто не заикнулся, хотя я видел, что они отлично всё помнят: и ярость стариков, и окровавленное моё тело, брошенное на кафельном полу умывалки, и безжизненно мотающуюся голову, когда "убиенного" несли в санчасть. Парни ничего не забыли, они лишь проявляли некоторую тактичность по отношению к товарищу. Мне было приятно.

На крылечке нас и "построил" сержант Завадский. Он распорядился разгружать машину. Все побросали сигареты и отправились выполнять приказ. Я немного замешкался, так как отвык от командных речей, тем более в исполнении моего Лёвушки. Он ничего не сказал, только посмотрел. Но как! Это был тот ещё взгляд! Тоска, горечь, сожаление, растерянность - всё свалилось в нём в кучу.

Мне стало грустно, и, пожалуй, впервые пришло сожаление об утерянных за эти две недели возможностях. Я тронул его за рукав и прошептал:

- Лёва, всё будет нормально.

Карие глаза наполнились чем-то щемящим и отвернулись.

Чтобы не демонстрировать особые отношения с сержантом, я носил поклажу вместе со всеми, но постоянно оглядывался на товарища по ссылке. Тот стоял прямой, собранный, властный, отдающий категорические приказания, указывая, что куда размещать. Надменный, суровый, мужской, недовольно сведя к переносице стрелы чёрных бровей. А я вспоминал (закон подлости: когда нельзя - очень хочется) его дрожащим и стонущим, сглатывающим сперму, покорным, ласковым.

Все эти картины, возникающие перед внутренним взором, исчезающие и появляющиеся вновь, опять (в который раз уже!) разожгли меня до безобразия: впору было тащить Лёву в многострадальную баню и целовать там красивое смуглое лицо, тонкую тугую кожу на скулах, синеву острого подбородка, мусолить соски, гладить упругую задницу и трахать, трахать тренированное тело до хрипа, до корчей, до агонии развороченного ануса. Трахать, позабыв про всё на свете, тем более что баня-то действительно уже стояла наготове. Как же, традиция: приём-передача поста завсегда осуществлялась через парную и застолье.

Пропустив по паре стаканов спирта, поржав и потравив анекдоты за столом, вояки отправились на помывку, выждав, пока сначала офицеры потешат свою душеньку в истомной жаре.

Мы парились, тёрли друг друга мочалкой, опять парились, мылись, но я видел только гибкую, стройную фигуру Завадского, его мощные плечи, грудь, не раз целованную мною, вишнёвые чувственные губы, плоский живот, исследованный моим языком до каждой впадинки, до каждой выпуклости, твёрдые бёдра, темнеющие волосом, который, я знал, так щекочет плечи, расселину между каменных ягодиц. Там, в этой расселине, меня ждало заветное отверстие, сжатое, чтобы покорно разжаться под напором настырного клинка, чтобы расступиться и принять кипяток желания, твёрдость невесомости, столб наслаждения. Принять с готовностью, стоном и встречным движением, ломающим время и дарящим нирвану.

Боюсь, что нахлынувшее на меня наваждение стало уже выбираться на свет божий ростом форм и изменением углов наклона. Пора было трубить отбой. Хорошо ещё, что остальные, "освежённые" спиртягой, обращали немного внимания на паховые области соседей. Но Лёва-то видел мой настрой, потому что не отводил взгляд. Он следил за мной горящими глазами, совершенно не заботясь о состоянии собственного инструмента, нагло заявляющего о желании хозяина отменным стояком и багровым лаком купола. Пришлось незаметно набросить на возникшую стрелу мочалку и оттеснить товарища по несчастью в угол, чтобы вышеозначенные метаморфозы не резали глаз сослуживцев, не проходивших (увы) таёжную сержантскую школу в течение долгих месяцев. А чтобы закрепить успех по сокрытию улик, я ещё "нечаянно" опрокинул на Лёву ушат холодной воды - ледяной до колик в зубах. Завадский охнул и на время пришёл в себя. Правда, как оказалось, ненадолго...

Спальных мест в избушке наличествовало недостаточно, поэтому мы уложили прибывшую смену на кровати, а сами улеглись в другой комнате, бросив на пол матрасы. Мы с Лёвой - рядом у окна, отодвинувшись друг от друга на безопасное расстояние, а Мишка (сам захотел) поодаль - у двери в смежный отсек.

Я не спал, не спуская глаз с двух "чёрных дыр" напротив, чувствуя прокравшуюся тайно, дрожащую сержантскую руку на своём бедре. Эта рука обжигала, заставляя мой и без того неспокойный организм реагировать на неё застывшим в памятниковой несокрушимости членом.

Напряжение мешало, душило нерастраченным желанием, усугублённым алкогольными парами, мучило тянущей болью в паху. И, как назло, минуты тянулись медленно и выматывающе.

Уже глубоко за полночь я, наконец, провалился в полубредовый, неспокойный сон, который был наполнен маревом зыбких тел и хватающих рук. Вынырнуть оттуда в храпящий сумрак дома меня заставили сильные объятия соседа: Лёва преодолел разделяющее нас гасящее пространство и, вдавившись в мою спину, сжал меня до хруста в суставах.

Я встрепенулся и, перебарывая собственные инстинкты, вопящие "Хочу!" хором юнцов-кастратов, молча начал отпихивать парня, который потерял всяческую осторожность. При этом жестами (голосить не мог) я показывал Завадскому, что он совсем сбрендил: вокруг же люди, и они наверняка возжелают полюбоваться на источник эротичных вдохов-выдохов, если мы не тормознёмся. Но сержант также молча приложил палец к моим губам и прошелестел в самое ухо:

- Все спят, Серый. Крепко спят. Ужрались же спиртом. Когда ещё получится?

Наверное, я тоже принадлежал к числу "ужравшихся", потому что чем ещё можно было объяснить капитуляцию всяческой осторожности и благоразумия младшего сержанта, который закрыл глаза и отдался горячим ладоням и губам, будившим истомные вихри в его теле.

Часть 2

Я лежал и слушал тишину, наполненную храпом, ласками, страстью. Слушал нежные руки - они терзали мои ноги и вывинчивали соски, отзывавшиеся почти электрическими разрядами куда-то вглубь, под вздох, и дальше: в пах, в колени, в анус. Слушал игривые губы - они жалили плечи и покорно склонившуюся шею. Слушал Лёвкин живот, упругие касания которого ранили спину. Слушал щекочущие бёдра, обнимающие, раздвигающие, сжимающие. Слушал чужое желание, жаркое, тяжёлое, властное.

Лёва развернул меня, лёг сверху и потянулся ртом к моему. Сухие дрожащие губы накрыли мой вздох, выпили его, вернули запахом мяты. Мы целовались под аккомпанемент громких рулад спящих сослуживцев, стучась зубами, сплетаясь языками, стараясь насытиться на всю оставшуюся жизнь. Я всасывал в себя мягкие, послушные губы, вспоминая их капризными и надменными, ещё совсем недавно кривящимися в недоброй ухмылке. Они были моими в тот момент, все, без остатка. Жадные, зовущие, торопливые. Это была моя собственность, как и смуглое горячее тело, навалившееся твёрдостью гладких мускулов. Меня уносило чёрте куда от ощупывания этой вжимавшейся в меня темпераментной плоти, от её натиска, от податливости и беспомощности в моих руках...

Я задохнулся, когда влажная дорожка сержантских поцелуев протянулась через грудь к животу, исчертила его втянутую плоскость и замерла в гуще курчавости у основания члена. Жар еле сдерживаемого Лёвкиного стона опалил головку моего инструмента и поглотил её.

В ответ на невесомые прикосновения языка к уздечке я заметался, стремясь обхватить склонившуюся над пахом голову и толкнуть её вниз, но руки были прижаты к полу мощными ладонями партнёра. Пришлось выгнуться крутой аркой, стекающей остриём клинка в бездонную глотку сержанта, и проталкиваться, нырять в засасывающую трясину плотного зева.

Лёвка истязал меня неторопливым минетом, доводя до полузабытья умелыми губами и натруженным горлом. Он всё удерживал мои конечности, и я метался головой по матрасу, стреноженный его руками и ртом, сатанеющий от недоступности его тела, еле справляясь с рвущимся из горла хрипом, бешено посылая долото в ускользающее марево влажных ласк.

Как Завадский ни оттягивал момент извержения, он всё же наступил, надсадно взорвался в моей промежности клубком знакомых (но не приевшихся!) ощущений, прокатился по судорожно напрягшимся ногам, выстрелил в низ живота и вылился в переполняющийся, но старательно поглощающий сперму "кубок".

Не дав мне опомниться и разжать запирающие стон зубы, Лёва хлопотливо пронёсся губами по расслабленному и обессиленному напарнику, перевернул его и приник к расселине между ягодиц, сминая руками его ноги. Изнуряющая похмельная истома, растекающаяся во мне, сменилась острым наслаждением, бьющим снизу, из готового растянуться под чужим членом ануса и обнажённых нервов на чувствительной коже бёдер.

Партнёр ввинчивался языком в послушный бутон, рвал его мокро и настойчиво. Через несколько бесконечных минут моя задница вознеслась, подброшенная уставшими терпеть руками, и слабо взвизгнула сладкой болью, когда сержантский конец проник внутрь неё мощным рывком.

Лёва истово имел меня, разгоняясь и вламываясь в утробу. Сминая орудием какие-то ткани внутри, и они отзывались тупой болью, которая ритмично сменялась секундным облегчением. Они безотчётно и неуправляемо сжимались пружиной сфинктера, толчками посылали сигналы в основание поднимающегося спереди отростка, потерявшегося в волнах непонятных ощущений из разодранного зада.

Завадский трахал сослуживца, воткнувшего лицо в подушку и задравшего арьергард. Трахал, обхватив его за талию и сопя в потную от непереносимо сладкой муки спину. Лёвчик всхлипывал, кусал мои лопатки и ловил себя на выходе из тоннеля, чтобы тут же загнать член обратно. Меня грубо сажали на толстый вертел, а я терпел это, смакуя ватное оцепенение, в котором горячо пульсировала натёртая дырка. С готовностью прогнувшись и бесстыдно отклячив гладкую задницу с раздвинувшимися половинками ягодиц, я ловил размашистые удары Лёвкиного копья и неритмично содрогался, тупо покачиваясь вслед мощным толчкам.

От ануса, под давлением стержня, который легко скользил в тугой мякоти моей грешной дыры, резко ныряя вглубь и медленно перетекая каждым миллиметром через сфинктер обратно, на меня наплывала какая-то горячая тяжесть и отупелая отстранённость. Мозги, и без того потерявшие ясность, окутывала безразличная оторопь; ослабевшая шея отказывалась держать голову, и та падала, закатывая бессмысленные очи, а из горла помимо воли, бесконтрольно, сам по себе рвался протяжный стон, провожающий движения члена в размякшем отверстии.

Наконец, толчки сменились вздрагивающим покоем. Завадский заскрипел зубами и свалился рядом, цепляясь за меня бессильными пальцами и зарываясь в плечо искривлённым ртом.

Всхлипывая, он резко бросил меня на спину, навалился и начал бешено целовать, засасывая "и рот, и нос". Моё состояние было похоже на чувства марафонца, неожиданно остановленного на дистанции и внутренне всё ещё продолжающего бежать - необходимость окончания требовала действий.

Я выгнулся, переворачиваясь, подмял под себя Лёву и начал его облизывать, стараясь запомнить каждый сантиметр длинного тела парня. Чистый лоб, гладкий, нежный. Брови вразлёт - как приятно поочерёдно коснуться их губами, а потом спуститься на подрагивающее веко, под которым прятался карий огонь. Жадные, распухшие губы - я раздвигал их языком и проникал в жаркую влажность горла. Отпускал и снова подсасывал. Потом длинная шея, выгнутая и подставленная для ласки. Тренированная, твёрдая грудь. Я "съел" всю её бархатную упругость. Кусал горошины сосков, теребил их языком. Заполошно ставил засосы на гладкую кожу. И вдруг ринулся вниз, к изумительному прессу, к воронке пупка, к стройной талии и, конечно же, к бёдрам. Шершавые от волос, сильные, тонкие бёдра - на них не осталось сухого места от моих поцелуев. Я сжевал эти бёдра, измял их и нежно огладил.

И вот тогда эти длинные ноги разошлись в стороны, сломались в коленях и опустились на мои плечи, щекоча их. Они подтянулись вместе со мной к Лёвкиной груди и застыли, конвульсивно напрягшись, когда пружину в ущелье между ними сломал, проникая, мой хрен.

Твёрдый стержень медленно просочился сквозь плотный обхват манжеты, въехал в тёмный тоннель до упора, до вскрика, до резкого распаха Лёвкиных пустых глаз, неверяще устремивших взгляд в космос и тут же захлопнувшихся. Мой милый сержант сначала сжался в комок каменных мышц, больно вцепился в плечи, закусил губу и даже попытался слезть с воткнувшегося в него кола, но вскоре, повинуясь неторопливому скольжению агрегата где-то глубоко в своих внутренностях, расслабился, открылся, откинул голову и закачался вместе со мной, в унисон с мощными ритмичными фрикциями.

Закусив бархат крутого Лёвкиного плеча, чтобы не сорваться на громкий хрип, я полностью лёг на Завадского, вжался в его изумительное тело, чувствуя сокращения гладких мускулов, и трахал его неторопливо, смачно, со вкусом. Нагонял во влажный тоннель парализующую истому каждым толчком, каждым всовыванием, давал секундно отдохнуть, изогнувшись в талии, почти вынув поршень, и опять совал инструмент далеко-далеко, по самое некуда.

Мой анус ещё хранил в себе недавнее вторжение ощущением чужеродной штуковины, властно сновавшей только что в глубинах. Он свободно расслабился, ещё горячий, распаренный, и где-то в его недрах, под основанием члена, зрело и растекалось непонятное нечто, притупляющее чувствительность головки хрена, произвольными спазмами бьющее не в венец купола, а под столб орудия. Оно, это нечто, отвлекало меня, эмоционально раздваивало, своими толчками гасило подступающий оргазм, направляя его не туда, откуда он обычно выплёскивался, запирало канал удовольствий.

Хотелось избавиться от странного ощущения, изгнать его из члена и, одновременно, продлить, гоняя поршень в тёплой мякоти. Оно, это ощущение, накапливалось, росло, распирало и, наконец, вырвалось. Да так, что в паху всё сжалось до боли, завибрировало и рассыпалось тупыми потугами, отдавая в голову.

Я ломал немощь собственного организма, короткими резкими рывками посылал себя в Лёву, на последнем издыхании размазывал оргазм по стенкам хлюпающего ущелья и ронял непослушную черепушку на мокрое, искусанное сержантское плечо, а потом затих, не в силах двинуться, вдохнуть, просто вынуть своего трудягу из чужого ануса.

Так мы и лежали, втиснув друг в друга потные уставшие тела, пережидая минуты высшего наслаждения, не разжимая крепких объятий. Слушая возвращающие звуки ночи, слабый писк из динамиков аппаратуры, могучий храп сослуживцев и неровный стук прижавшихся сердец. Делали мы это молча, хотя многое хотелось прошептать в глубокие омуты глаз партнёра. Чувствуя горячей щекой ответный жар. Расслабляясь и проваливаясь в забытье.

Уже совсем почти засыпая, я отполз на пионерское расстояние от сержанта и боковым зрением, на секунду приоткрыв тяжёлые веки, краем угасающего сознания уловил какое-то движение и размытое светлое пятно лица в той стороне, где спал лейтенант Мишка.

Окончательно погружаясь в дремоту, я успел нехотя чертыхнуться при мысли о нежеланном свидетеле и, не успев додумать открывающиеся в связи с этим перспективы, отрубился. Впрочем, может быть мне это только показалось?

Часть 3

XVI.

Родная часть встретила нас теми же рожами, стенами и запахами. И оказалось, что ничегошеньки я не забыл. Всё происходившее здесь когда-то навалилось на меня почти осязаемой тяжестью и болью, огорошив изменившееся в тайге нутро до тошнотного сблёва.

Я опять замкнулся, отстранился от всех, вызверился. Хотя никаких, вроде бы, причин к тому не было. Старики не доставали, молодёжь почтительно внимала, командиры посматривали уважительно. Но тот же антураж, тот же долбоебизм, та же рутина.

Перов встретил меня как родного. Широко улыбаясь, обнял, забалагурил, затормошил. Я, оглушённый воспоминаниями, невпопад ронял скупые реплики, хмурился и отстранялся.

Кажется, Олег обиделся. Или подумал, что имевшее место событие на выселках как-то изменило моё отношение к нему. Во всяком случае, Николаич посмурнел и отстал от прибывшего. Но ненадолго. Через день он уже опять вовсю тормошил меня, звал покурить и, приезжая в часть, тут же приходил проведать. Я был благодарен ему за внимание и товарищескую ласку, которая буквально бесила Завадского. До такой степени, что пару раз они срывались на кулаки. Лёва и так ходил как в воду опущенный, тоскливо следя за мной взглядом, а тут ещё Перов со своей болтовнёй и братскими объятиями!

Как только сержант находил нас где-то вдвоём, он начинал свирепеть. Особенно если Николаич сидел рядом, по-товарищески приобняв меня за плечи и склонившись к моему лицу, чтобы поведать что-то конфиденциальное. Лёва бледнел и исходил колкой желчью. Правда, только в адрес Перова. Меня в такие моменты он просто не видел, коротко взглядывая сквозь бывшего ученика и любовника.

О сексе временно не думалось - так на меня подействовала обстановка. Она напрочь лишила младшего сержанта Кострова всяческих желаний. Да и негде было. Всё время кто-то сновал рядом, проходил, спал или шевелился. Ночью по казарме похаживали дневальные, дежурные, а делать это в кровати Завадский не решался, так как в любую секунду мог проснуться сосед справа или слева, или сверху, или ещё какой-нибудь. Поэтому он сатанел и бесился - видит око, да зуб неймёт.

Изредка мы оказывались на короткие мгновения одни где-нибудь на КТП, в хранилище, в умывалке. Он подходил и шептал, горько смотря прямо в глаза, о том, как ему меня не хватает, как он хочет опять чувствовать мою кожу, мои руки, мои... Ну, всё остальное. При этом несуразная одёжка его начинала топорщиться в положенных местах, румянец густел, а капризные губы предательски дрожали.

Признаюсь, такие речи и вид Лёвкиного возбуждения трогали и мои тайные струны, готовые завибрировать под его нетерпеливыми пальцами. Они (эти проклятые струны) бурно реагировали, и оказывалось, что никакая обстановка не в силах лишить меня штормовых вихрей в крови. Хотелось тут же рвануть сержантский ворот так, чтобы полетели пуговицы, опрокинуть его на стол, вцепиться губами в сосок и властно вытряхнуть парня из штанов, заголяя смуглую задницу. Но кто-нибудь появлялся, и мы расходились по углам.

В бане мне приходилось чувствовать на себе две пары глаз, буквально высверливающих дырки в моей мускулисто поджарой фигуре. И Перов, и Завадский, забыв об окружающих, провожали горящими взглядами каждое телодвижение объекта своих вожделений, хотя Олежка никогда не заговаривал о повторении пройденного на заимке (правда, он слишком часто одаривал меня дружескими объятиями и укладывал руку на бедро в разговоре). Двум воякам приходилось прикрывать пах подручным материалом, и я начинал бояться, что вскоре вся эта тряхомудь станет достоянием общественности. Но сделать ничего было нельзя - оставалось уповать на их скорый дембель.

Впрочем, говоря о переживаниях двух старичков, сходящих с ума по суровому "младшому", нельзя не упомянуть о собственных этого "младшого" душевных клокотаниях. Потому что меня вид изнывающих парней, речи Завадского и такие разные, но одинаково желанные тела, постоянно снующие перед глазами в минимуме одежды (мы проживали-то вместе: и днём, и ночью), тоже вернули к жизни. Я смотрел на Лёву и вспоминал... Изгиб тонкой талии... Раскинутые ноги... Жадные губы... Поворачивался к Николаичу, такому большому, здоровому, и опять вспоминал... Угловатое лицо под густым белым дождём... Побелевшие от напряжения пальцы, вцепившиеся в косяк... Склонённые плечи...

В общем, наваждение было полным и обоюдным. Мы дружно капали слюной и сочились бесполезными соками. И ко мне вернулся изнурительный сон - моё проклятье.

Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт. Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и что-то шепча.

Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы, становится, наконец, слышимым. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто это? О чём спрашивает?

Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в надвигающемся силуэте кого-то конкретного.

Зыбкое пятно надо мной... Плывущее сквозь поредевший и не такой уже враждебный туман. Искры гаснут в нём, выхватывая мгновенно ускользающие черты чьего-то лица. Господи, да кто же это?

Руки. Руки, дотянувшиеся до моего невесомого тела. Они ласкают меня. Бьют электрическими разрядами обострённой чувственности. Кружат по пляшущим мышцам, сокращающимся с частотой вылетающего из груди сердца.

Боже, как хорошо! Меня бросает навстречу несмелым пальцам. Выгибает и выворачивает. Только бы достать! Только бы дотянуться!

Беспокойство растёт. Во мне зреет одно лишь желание, сравнимое по силе с мучительным выбором жить или не жить: узнать, разгадать, разглядеть. Тщетно...

Кроме всего прочего, я сильно удивился на следующее после приезда утро, когда в умывалке увидел ладное тело лейтенанта Мишки, стоящего в одних трусах плавками. Россыпь родинок на высокой груди резанула глаз.

Я молча оглядывал торс молоденького офицера, перекат кубиков под тонкой кожей на животе, аппетитный внушительный холм под белой тканью и не мог понять, что он тут делает в таком виде. Оказалось - в связи с приездом в часть нового семейного офицера и наличием острой нехватки жилья неженатого лейтенанта временно поселили в казарме, в угловом кабинете, и он там прочно обосновался, заодно обеспечивая порядок в роте после отбоя.

Мишка имел ключи от всех казарменных помещений и контролировал обстановку полностью. Отцов-командиров такое положение вещей устраивало, а лейтенант не протестовал. Так что я получил возможность регулярно разглядывать ещё одни приятные мужские телеса.

А время шло, и настал тот день, когда Перов, как привилегированный служака ("самого" возил), в последний раз ставил в отапливаемый ангар комбатовозку. Мы, его сослуживцы, обставили этот ритуал небывалой торжественностью, нелегально хватанули спирту и закатили машину с водителем в гараж, что называется, на руках. Отпили ещё по глотку и бодро отправились в казарму - время было позднее. Но Николаич попросил "Костра" остаться, чтобы помочь в чём-то. И как только последний красноармеец удалился, а ворота были заперты изнутри, Олег буквально свалился на меня, лихорадочно срывая бушлат.

Раздеться до конца терпежу не хватило. Поэтому, путаясь в многочисленных слоях формы, он завалил меня на тёплый ещё капот машины прямо в расхристанной одёжке и вцепился губами в высвобожденный член.

Процесс длился считанные минуты. Но, когда Николаич, блаженно улыбаясь и слизывая вытекшую изо рта сперму, оторвался от инструмента, я грубо рванул его ремень, спустил штаны и нагнул. Он попытался остановить "помощника", даже успел бормотнуть:

- Не надо, Серый, - и разогнуться, но я властно вернул его в знакомую позу и заставил коротко вскрикнуть, когда вломился в анус.

Причём водила не переставал упрашивать меня остановиться и продолжал слабо сопротивляться, но его ненастойчивые: "Серёга, не надо", "Пожалуйста, нет!" - и его вялое противодействие только разжигали мою кровь.

Я был нарочито груб - казалось, что именно такого ему и надо. Дембель кряхтел и стонал, раскачивался и скрёб по капоту ногтями, метался и ухал на кукане, деловито распахивающем его внутренности, а потом завыл и кончил на грязный бетон гаражного пола.

Я ещё долго втыкал долото в сжавшееся очко и, почувствовав, что оргазм близок, развернул парня, поставил на колени, залил белую грудь вязким соком и вытер опадающий орган об его ускользающие губы.

Перов покорно облизывал солёную головку, чмокал и громко вздыхал. А чуть позже он выгнулся и протяжно прокричал победную песню, когда я, нагнувшись, насадил своё горло на толстый, пахнувший прело и горько его отросток - мне захотелось, чтобы он помнил на гражданке не только сосновый косяк и зелёный капот комбатовозки.

Вернулись мы, после того как Олег благодарно слизал с моих губ остатки собственных соков, довольно поздно. Дежурный уже послал за нами гонца, которым вызвался быть разъярённый Завадский. Столкнувшись с пропащими в дверях, он только сумрачно мазнул взглядом по моему лицу и смачно выругался.

Зато как он радовался, убедившись в том, что соперник действительно отбыл домой. Он даже позволил себе вечером коротко прижаться к моему заду, когда мы остались одни в умывалке, и, напевая, пошёл на боковую, грациозно покачивая волосатыми бёдрами. Мне оставалось только вздохнуть, глядя на удалявшуюся спину.

Часть 4

Наше с ним взаимное сумасшествие накапливалось снежной лавиной, катастрофически быстро набирающей скорость и размеры, что грозило вылиться в глобальную катастрофу, необратимую особенно для меня, так как мне оставался ещё почти год службы. Правда, какие-то мелкие, но, должен признаться, очень вовремя возникающие помехи не давали грянуть громам и молниям.

Например, однажды я, по своему обыкновению, мылся в умывалке под шлангом, воткнутым в кран, выждав, когда сослуживцы улягутся и дадут мне поплескаться вволю. Обходиться баней раз в неделю, а то и в десять дней я не мог - мешали грязь и пот: работы ведь на благо родной СА не кончались и велись постоянно. Блаженное моё фыркание под струёй почти горячей воды прервалось с приходом Завадского.

Он стоял в дверях в одних коротких спортивных трусах (ох уж эти трусики! - в памяти мгновенно возникла склонённая фигура, уронившая голову на пульт) и смотрел на меня. Взгляд его тяжелел и наливался безрассудным зноем. Руки бессознательно мяли полотенце, а по телу скакали судороги, то напрягавшие мышцы, то расслабляющие их.

Эта игра, рисующая под смуглой кожей умопомрачительный рельеф, узорчато пляшущий по поджарой фигуре, лишила меня последних тормозов. Не выручила даже моя хвалёная выдержка. Я стоял и лупился на сержанта, глядя на то, как он медленно подходит, не опуская взор. Ещё бы немного, и, ей богу, мы нырнули бы в туалет и уединились в кабинке, наплевав на снующих за открытой дверью дежурного с дневальным.

Но тут в подмывочную вошёл Мишка в одних трусах, с полотенцем через плечо, весело попросил разрешения присоединиться, посетовав на редкую баню, скинул последнюю свою одежонку и взял из моих ослабевших от возбуждения рук шланг, который давно поливал мощной струёй подоконник.

Завадский так и застыл на полпути, пламенея красной рожей. Мишка серьёзно спросил его о планах на вечер, который сержант наверняка собирался провести не в местах общего пользования. Лёва буркнул что-то неразборчивое, поплескал себе на лицо для вида и, не вытираясь (забыл, что держит утирку в собственных конечностях), вышел.

Лейтенант сосредоточенно мылился, разнопланово выгибаясь и наклоняясь. Я ещё раз обратил внимание на его ладные, под стать остальному, ноги: в меру длинные, в меру накачанные, стройные. Кожа тонкая-тонкая, просвечивающая. Гла-а-адкая такая! И живший отдельной жизнью пресс, который, казалось, сам по себе перекатывал кубики при малейшем движении хозяина, даже при обычном вздохе.

Стряхнув оцепенение, заглядевшийся на чужую стать паренёк с раненной Завадским психикой (это я) продолжил омовение, но был снова ввергнут в смущение просьбой офицера потереть спину.

Потёр. При этом я заметил, как Мишкина задница без всякого конфузу безбоязненно прислоняется к моим бёдрам, когда он наклонялся, подставляя предмет для отдраивания. Соблазнительница оказалась чрезвычайно гладкой и упругой, что не прошло незамеченным и зафиксировалось где-то на задворках моего сознания. Ну, правильно, конфуз не возникал, потому как лейтенант-то подставлял себя без всяких задничных мыслей. Ему, пожалуй, и в голову прийти не могло, что эту часть тела можно использовать по-другому, если, конечно, он не видел процесс использования моей и Лёвкиной в ту ночь.

А я, в который раз уже, призадумался об изменениях, которые претерпели мои взгляды на жизнь и на половую принадлежность тех, с кем её следовало периодически страстно проживать. И не то чтобы пожалел об этом, но слегка озаботился.

Правда, ненадолго и неглубоко. Дело в том, что после того, как мой организм по возвращении из тайги проснулся и возжелал совокуплений, я, не имея доступа к парнишкам, наведался в столовку, где хозяйничала тучная повариха Маня, с незапамятных времен испытывающая жалость к худенькому (она без одежды меня не видела, нафиг) и всеми обижаемому пареньку Серёженьке. Услугами сердобольной женщины пользовалась вся часть, поэтому исходящий соками паскудник, "худенький Серёженька", недолго смущался и перешёл к действиям, причём настолько активным и продолжительно успешным, что после нашей схватки на мешках с макаронами Маня посматривала в мою сторону с лёгким испугом и неверием. Зато я убедился в своей нерастраченной способности удоволивать мадамков и получать с ними усладу самому.

Это привело меня к мысли, что, в принципе, я - счастливый человек, ибо мои рамки ловли оргазма значительно расширились, благодаря Завадскому. Я мог и так, и этак, и с теми, и с этими. Удовольствия теперь обещали быть разнообразными и разноплановыми, и это было классно - ведь так мало вышеозначенных удовольствий в нашей жизни. Так что "младшой" Костёр недолго мучился осознанием устойчивого своего влечения к мужчинам.

Один из таких мужчин, то бишь сержант Завадский, продолжал преследовать меня сумрачными и жадными взглядами неотступно. Я тоже носил сперму где-то у горла, плавясь в похотливом взоре и постоянно наблюдая грациозные Лёвкины телеса без прикрытия. Мы неслись на всех парусах к необдуманным, но таким желанным действиям. И принеслись.

Завадский дежурил по роте. У нас в части был такой порядок: первые полночи бодрствовал дневальный, оттирая очки, приводя в надлежащий вид помещения и тому подобное, а вторые - просыпался дежурный и слонялся по расположению, проверяя чистоту и порядок. Вот именно в такой момент, уже под утро, когда сержант скучал в бытовке, я с трудом разодрал веки и, плохо соображая что и как, поплёлся в туалет, ибо мочевой пузырь грозил разорваться. Естественно, дефилировал я в одних трусах - не таких, конечно, сексапильных, как у Лёвы, но достаточно вызывающих, потому что держались они на самом лобке.

Как только я облегчённо упрятал член в изделие какой-то Йошкар-Олинской фабрики по пошиву нижнего белья безутешно синего цвета, меня сграбастал недремлющий дежурный. Лёва что-то лихорадочно бубнил в плечо и, припечатывая поцелуи, мацал меня одновременно везде и всюду, так прижимаясь торчащим в штанах инструментом, что было больно. Я развернулся, и сержант стал буквально жевать мои соски, разрывая холодными пальцами ягодицы, при этом ещё и очень неудобно выгнув меня назад.

Я терпел, наполняясь зверским желанием, давил на погоны служивого, толкая того вниз, судорожно протискивал себя в готовно распахнутый рот и уже собрался было заворачивать трясущегося Лёву "к лесу передом, к себе задом", как стукнула входная дверь.

Мать твою перемать! Сержант отпрыгнул пугливой газелью, с трудом возвращаясь в реальность и поправляя сбившуюся форму, а мне пришлось скрываться в кабинке, где процесс, прерванный приходом дежурного из соседней роты, чтобы "чисто поболтать", благополучно завершился взятием себя в руки. Покрытые кровавыми мозолями от частых "взятий", етит наети!

Только случайность спасла нас от позорного разоблачения. И так каждый раз. К счастью, нам везло, и непосредственно сам факт соития или предварительных ласк на глаза никому пока не попадался.

Следующий прецедент вообще был из разряда катаклизмов. Я стоял на посту, в карауле. (Такое бывало редко - уже не по чину, но бывало.) Около хранилища, где допоздна заработался Завадский. Он закончил, закрыл ангар и направился было в расположение, но вовремя разглядел часового.

Лёва набросился на меня, как припизднутый, не слушая возражений, отволок за угол и, прижав к стене, начал пробираться тряскими руками под многочисленные одежды. Когда его быстрые пальцы коснулись головки моего страдальца, все возражения иссякли, и я бросил сержанта на колени.

Кончил постовой в глубокий зев нарушителя мгновенно, но свернуть действо был не в состоянии. Так же быстро мы вынули на свет божий Лёвкин отросток и обласкали его до жидких выстрелов.

А вот когда я упёр Завадского лбом и руками в стену, спустил его штаны, ворвался в анус, исторг из его глотки короткий вопль и начал бешено возделывать благодатно расступающуюся почву, из-за угла прозвучал короткий кашель. Это было как орудийный выстрел, как весенний гром, как крик "Подъём!" по утрам! Сердце остановилось и замерло.

Лёвка сиганул на карачки и понёсся за другой угол, а я, даже не пытаясь оправить шинель, успев только спрятать пульсирующий отросток, порысачил в противоположную сторону (слава богу, что отбросить автомат и выкинуть остальные причиндалы часового я позабыл, торопясь овладеть нарушителем), чтобы проорать, как и положено: "Стойктоидёт!"

Шла смена. Начкар неодобрительно посмотрел на мой взъерошенный вид и бросил:

- Поссать, что ли, собрался?

Я очумело кивнул, он понимающе хмыкнул и предложил:

- Иди, закончи. Мы пока покурим.

Я бегом завернул за один угол, потом за другой - никого. Матюкнувшись, я вернулся и, благодаря ангела-хранителя за то, что он надоумил кого-то прочищать глотку так вовремя, поплёлся за начкаром в караулку, давая себе клятву прекратить подобные экзерсисы.

Кстати, по дороге я добросовестно кончил в штаны от трения торчащего члена об суровую ткань, стараясь не свалиться - пробрало меня до дурноты и слабости в коленях. Чёрте что! И сбоку бантик...

Руки. Руки, дотянувшиеся до моего невесомого тела сквозь сгустки тумана. Они ласкают меня. Бьют электрическими разрядами обострённой чувственности. Кружат по пляшущим мышцам, сокращающимся с частотой вылетающего из груди сердца. Боже, как хорошо! Меня бросает навстречу несмелым пальцам. Выгибает и выкручивает. Только бы достать! Только бы дотянуться!

Беспокойство растёт. Во мне зреет одно лишь желание, сравнимое по силе с мучительным выбором жить или не жить: узнать, разгадать, разглядеть. Тщетно...

Я хочу и боюсь ласк непонятого силуэта. Уворачиваюсь от чистого дыхания из ниоткуда и ловлю его распахнутой навстречу грудью. Мечусь на влажных подстилках, рву похолодевшими конечностями пространство, натыкаюсь на пустоту. Где же ты? Кто ты?

Часть 5

XVII.

Напряжение росло и крепло. Когда Лёва приближался ко мне, казалось, сейчас посыплются искры. Но лишь тоскливый взгляд, лишь мимолётное касание, понимающий жест...

Так продолжалось довольно долго. Наконец, руки замполита дошли до увольнения в запас сержанта Завадского. В последнюю ночь (я замысловатыми путями добился того, чтобы меня поставили дежурным по роте) была организована грандиозная вечеринка, которая, если бы не присутствие Мишки в казарме, наверняка вылилась бы во что-нибудь шумное и караемое законом.

Но вот все чинно закруглились и отправились спать. Кроме Завадского. Я-то не пил, а он был под парами конкретно.

Мы сидели в разных углах сушилки, пережидая суету дневального, дожидаясь момента, когда он отобьётся, лениво перекидываясь словами - разговор не клеился. Лёва явно волновался: во-первых, последняя ночь, а во-вторых, совокупление должно было состояться стопроцентно, потому что наш старшина захворал, и ключ от каптёрки был у меня (я пользовался его доверием). Уж там-то нас не мог бы потревожить никто. Дежурный второй роты был пьян после вечеринки и наверняка отсыпался у себя. Дежурный по части давно уже храпел в штабе (об этом донесли связисты), так как был стар и практически на пенсии, по каковой причине ночными проверками себя не утомлял. Тревожил только Мишка, у которого был ключ и от каптёрки, но он тоже доверял мне и вряд ли стал бы контролировать службу. Так что руки и губы Завадского дрожали не зря. Он волновался в предвкушении, словно девственник.

Переждав для верности ещё полчаса после отправки дневального в люлю, мы ринулись в старшинский загашник, заперлись там и рухнули на кучу старых матрасов в углу. Целовались, не раздеваясь, взахлёб, втискивались друг в друга, мяли и рвали на части истосковавшиеся тела в интимном сумраке кладовой, нарушаемом лишь светом заоконных фонарей.

Наконец, Лёва сорвал моё х/б. Мама дорогая, что он вытворял со мной! Ласкал, терзал языком и губами, ввергал в истому чуткими пальцами, заставлял выгибаться и елозить, напрягаться и застывать без движения. Но когда я, не в силах более удерживаться, попытался раздеть его, парень отстранился, вынул с третьей попытки из кармана какой-то свёрток и, заикаясь, предложил попробовать, чтобы этот последний трах запомнился на всю жизнь.

Оказалось, под объяснение предстоящего интима с Маней он надыбал в санчасти колёса, которые должны были (по его замыслу) сделать наше общение незабываемым. Я усомнился в безопасности предлагаемого, и он продекламировал мне полученные от фельдшера инструкции. Я осторожно предположил, что количество зелья для каждого индивидуально, и мы можем переусердствовать, но он заверил меня, что это универсальная доза. Про что мы забыли, так это про принятый Лёвой алкоголь.

Ещё немного помявшись, я лихо заглотнул таблетки (сержант - тоже) и расслабился на матрасах под ласками Завадского в ожидании начала таинственного действия зелья.

Сначала нигде и ничего не вырисовывалось, только мощно поднималась волна притихшего было возбуждения из паха, над которым колдовал Лёва. А потом разом шибануло в голову и накрыло чёрной пустотой. До бесчувствия. До полной отключки...

***

Я лежу. Где - непонятно. На чём-то мягком. Бездумно раскинувшись. Расслабленно. Вокруг меня туман, белёсый и поначалу лёгкий. Он едва ощутимо касается моего совершенно обнажённого тела паутинкой успокоения.

Я не вижу этого, но знаю, что абсолютно гол. Необъяснимая лёгкость в паху... Свежая и невесомая. Мне спокойно. Хорошо. По мышцам вяло течёт предощущение ласкового и пушистого... Чего? Пока не знаю, но мне это понравится.

Я плыву по чутким волнам тумана, покачиваясь и растворяясь в белёсых капельках, изредка искрящихся таинственными сполохами...

Постепенно туман густеет. Сполохи начинают тяжелеть и еле уловимо потрескивают искорками непонятной зарождающейся тревоги.

Шёпот. Я не слышу его - чувствую. Он далеко и во мне. Он прикасается к невесомому телу, вызывая беспокойство.

Туман совсем серый и плотный. Душно... Искры, недавно радующие радужными переливами, едва заметны. Зато становятся более ощутимыми. Вместе с серыми нитями мутной густоты вокруг они пробегают по обнажённой коже, поскрипывая лёгкими поцелуями, спокойно мерцают затухающими бликами и гаснут во мне. Пощипывают соски, усмехаясь.

Мои нервы просыпаются. На поверхности распластанного тела зарождается щекочущая чувствительность, пьющая незаметно холодеющее беспокойство тумана.

Что-то тревожит. Где оно? В мозгах, откуда тихо растекается неторопливой стремительностью.

Сладкая тревога. Сковывающая и возбуждающая. Соски под невидимыми прикосновениями твердеют и посылают импульсы нетерпения, начинают приятно ныть, отзываясь в насторожившемся паху. По телу нарастает рябь конвульсий, ещё неглубоких, поверхностных, но ранящих и выгибающих страстной дугой в пелене истомы.

Я не понимаю. Я задыхаюсь под наваливающимся вожделением, требовательным, ускользающим, беспокоящим.

Шёпот ехидно щекочет промежность. Булькает неразборчивой тревогой... Пальцы судорожно сгребают пустоту, наполненную туманом с хороводами искр, превратившимися в сплошную череду огня. Вот между вздутыми сосками мощно пробежали нити пугающего желания. Одна, другая, третья... Нарастая, это переплетение шибануло электрической дугой ослепительно острого "Хочу!". В груди уже больно...

Душно... Я жду и боюсь. Тело рвёт холод безысходной похоти. Зависая в судороге тяжёлого вожделения, скрученный невесомостью беспокойства, жду...

Вокруг - утомляющий хоровод огней, которые бешеными смерчами рвут массу наблюдающего за моими мучениями тумана. Меня выламывает корчами панического страха, наполненного жгучим, непереносимым, разрывающим желанием. Хрип в лоскуты разносит глотку, испускающую жадный стон. Боль перетекает с груди в член, дробя лобок и высушивая мошонку.

Шёпот заполняет всё вокруг, становясь почти слышимым. Пронзительным дыханием он пробегает по животу, втянувшемуся испуганно и просяще. Шёпот...

Туман хохочет, гулко ликуя свистопляской мёртвого огня и трескучих разрядов, которые впиваются в распухшую головку члена и жалят. Кусают. Ранят конвульсивной дрожью.

Нечем дышать. Не остается сил сопротивляться страху и боли ускользающего и обрушивающегося обратно, чтобы давить и расплющивать, животного вожделения. Кажется, ещё немного, и я не выдержу, разлечусь на тысячи жадно вопящих от ужаса клочков...

Внезапно туман взрывается миллионами звёзд адского салюта. Плотный столб света разрезает пугающий сумрак, и в нём рождается силуэт. Огромный, он заполняет всё вокруг, плывёт ко мне, протягивая щупальца и что-то шепча.

Этот безумный шёпот, вырвавшись из чернеющих сгустков тьмы, становится, наконец, слышимым. Он гудит набатным колоколом, давит, рушит барабанные перепонки, нарастая вместе с приближением силуэта. Что это? Кто это? О чём спрашивает?

Меня выгибает агонией страха, сумасшедшего желания и боязни узнать в надвигающемся силуэте кого-то конкретного. Сполох неуёмной феерии скручивает моё дрожащее тело и накрывает провалом бездонной пустоты, где нет ничего. Где нет вообще ничего...

Часть 6 (последняя)

Зыбкое пятно надо мной... Плывущее сквозь поредевший и не такой уже враждебный туман. Искры гаснут в нём, выхватывая мгновенно ускользающие черты чьего-то лица. Господи, да кто же это?

Руки. Руки, дотянувшиеся до моего невесомого тела. Они ласкают меня. Бьют электрическими разрядами обострённой чувственности. Кружат по пляшущим мышцам, сокращающимся с частотой вылетающего из груди сердца.

Боже, как хорошо! Меня бросает навстречу несмелым пальцам. Выгибает и выворачивает. Только бы достать! Только бы дотянуться!

Огонь! Кажется, я воплю, задыхаясь жаром чьей-то ладони. Она вминает мои непослушные губы, втискивает их в железо зубов. Крошит и плющит. Мама!

Глаза совсем близко. Я перетекаю в густую пелену взора. Ага! Это тот силуэт! Он достал меня. Он накрыл меня тяжестью гладкого тела! Он рвёт озноб бьющегося в истерике организма быстрыми руками. И...

Наконец-то! Его губы сменяют властную ладонь на моих губах; они ласково останавливают мой вопль, они пьют мой страх. Мягкие, послушные, тёплые. Пропускают язык, вонзающийся в нёбо.

Как я ждал тебя! Я вцепляюсь в спасательный круг широких плеч, придавивших меня. Я выплёвываю собственный панический ужас прямо в жадный, горячий рот, целующий и ранящий хороводом эмоций. Я тискаю незнакомую гладкость чужой плоти. Я насыщаюсь вжатой в меня грудью, кинжалами острых сосков, океаном пульсирующего живота.

Изо всех уголков бегающего сознания вкрадчиво нарастает гул пьянящего опустошения. Он заполняет меня, скручивает миллионами спиралей, рвёт каскадом огненных звёзд, выгибает, курочит... И растаптывает под чьим-то напрягшимся телом потоками вытекающего, нет, вырывающегося смерча оргазмических спазмов.

Вопль тонет в поглотившей его глотке. Чужой язык заталкивает его обратно. Чужие губы запирают его.

Я умираю... Я растворяюсь в ласковой тяжести плоти, прижавшей меня. Только шёпот. Шёпот, струящийся в уши: "Господи, Серёженька. Чего же это ты обтрескался... Ся... Ся... Я-я-я...".

Моя угасшая жизнь вернулась! Я опять парю в паре с таким ласковым и заботливым другом. Эй, силуэт! Бери меня! Сломай меня! Трахни! Выпей! Сомни!

Мама, как сладко ощущать робкие прикосновения на куполе члена! Он у меня огромный! Я сам - член. Вся моя сущность выстегнулась на конце торчащего безразмерного члена, выстроилась там чугунным столбом, увитым сосудами, - с реками бурлящего в них бешенства, похоти, сладкой звериной жажды.

Я падаю в тёмную глубину горла. Я рву куполом хрена испуганный язык.

Ага! Боишься! Длинные суставы пальцев наматывают на себя чужие пряди и тянут к себе разверстое ущелье, заполненное надсадным хрипом. Тянут, надевая на член. Соси! Обхватывай губами! Дави языком!

Жёсткие руки отбрасывают мои бессильные конечности. Ласковый голос хрипло стонет: "Я сам... сам... сам..." - и обнимает невесомой нежностью восторженный отросток. Бегает по нему россыпью тысяч языков. Мокрых. Настойчивых. Быстрых.

Опять сонм огненных искр. В пустой голове разрывается шаровая молния холодной истерики. Меня выкручивает мощный безжалостный пресс и рассыпает каплями терпкого дождя. Меня много! Я везде!

Ртутными шариками тысячи "Я" втекают друг в друга, чтобы слиться в один белый мутный поток. Меня уже нет, есть только огромное блаженство, падающее водопадами спермы на невидимое дно чьего-то колодца.

Глотай! Глотай! Я выплёскиваюсь сквозь чужие губы фонтаном бесовского смеха. Боже, как смешно! Я кончил. На чьё-то смутно белеющее лицо. На чьи-то изломанные губы. Я кончил...

Нет! Дикий вопль устремляется во что-то несокрушимо твёрдое. Оно вновь возвращает меня в никчёмный мир пляшущих теней. Мир раздирающего моё горло тупого и тёплого столба. Мир гулкого шёпота: "Серёженька, ну, пожалуйста. Возьми его. Возьми".

Как я скучал в бессмысленных дебрях без тебя! Конечно, ты мой теперь. Солёный. Сладкий. Толстый. Нескончаемый...

Нечем дышать. Господи, дай мне силы - исторгнуть, вытолкнуть, высосать, допить... Чей-то сиплый вскрик. Предмет в моём зеве растекается морем липкой слизи, затапливает меня потоками пахучей влаги. Склеивает суматошное моё дыхание. Течёт. Чёрт его подери, течёт... Ах, ты так?!

Звёзды меркнут в контрастной вспышке голодной ярости хороводом гневных пульсаров. Меня подбрасывает и обрушивает на горячее тело. Оно елозит подо мной, громадным и звереющим, бьётся гладкими плотными бёдрами, сильными испуганными руками, втянутым до позвоночника животом, стонет бессвязным жалким лепетом, разламываясь жаркой промежностью: "Серёжа, осторожно. Серёжка, я... Боже, какой ты..." - и гаснет в хрипе, заполняющем пустоту, в конвульсиях разрушенной сути, в глубоком тесном ущелье.

Я рву упругую мякоть. Бью покорную влажную ткань булавой члена. Разбрасываю чьи-то длинные ноги, пытающиеся сжать мою талию и остановить бушующее ликование вязкой ночи. И бью опять. Гулко. Остервенело. Падая с космической высоты в хлюпающее отверстие.

Марево. Жаркое марево круговорота воплей. Они, эти вопли, мои и чужие, завиваются струями почти осязаемых спиралей. Глушат толчки деревянного поршня.

Боже, как хорошо! Как классно! Я тону в судорожных объятиях. Бесконечных лихорадках цепляющихся рук. В мягких воронках всасывающего меня ануса. В полёте мотающихся вокруг меня гладких бёдер. Я тону! Я рассыпаюсь! Я льюсь!

Последнее, что вспыхивает в воспалённом мозгу, распадающемся в неведомом доселе бесконечном оргазме, - тучи чёрных точек перед остановившимися глазами. Мириады россыпей маленьких чёрных точек на белом фоне... И затихающий шёпот: "Серёжка..."

***

Меня словно подкинуло! Я очнулся разом, будто от толчка. Голова, ясная до боли в висках, соображала отстранённо и холодно. "Мама дорогая, сколько ж времени? Чёрт, шесть пятнадцать. Пятнадцать минут! Мне ж людей поднимать!"

Я рывком поднялся на ноги и огляделся. Развороченная куча матрасов напоминала извергнувшийся Везувий в неуверенном сумраке ещё одного начинающегося долгого дня. Завадский, полностью одетый, валялся, посапывая, в углу, далеко от места произошедшей дикой вакханалии, что ещё пробегала отзвуками туманных воспоминаний в моей черепушке. Ну, мы и дали! Действительно, такое не забудешь.

Некоторое время понаблюдав за раскинувшим руки в глубочайшем охрапистом сне сержантом, я быстро отыскал собственную одежду, раскиданную по всей каптёрке, и влетел в неё так, как не получалось во время тренировок годичной давности, когда "ласковые" деды воспитывали в молодёжи сноровку.

Торопясь подать оптимистичную команду личному составу вверенной мне на ночь роты на просыпание, я лихорадочно открыл дверь, запер её за собой, чтобы покой отбывающего до хаты дембеля не был потревожен, вылетел в коридор, сделал несколько широких шагов и встал столбом, тупо уставясь на лейтенанта Мишку, направляющегося в умывалку.

На меня, застывшего с раззявленным ртом, открытым на незаконченном вздохе, словно в давешних галлюцинациях, надвигалась россыпь чёрных родинок на белой Мишкиной груди...

C автором можно связаться по адресу IvanAnikeev@bk. ru

страницы [1] . . . [4] [5] [6]