Настоящий полковник (глава 10)

Часть 1

И он действительно приехал.

Меня вызвали к начальнику курса, где объявили, что отпускают на сутки в связи с приездом родственника, который ожидает в гостинице "Центральная" в триста восьмидесятом номере. Вот туда я и прибыл спустя час после получения разрешения. Стоило только постучаться в дверь, как она мгновенно открылась. На шею бросился родной Тимка. Облапав, затянул внутрь и закрылся на ключ.

Обсыпая поцелуями, стал раздевать. Я не смог, не посмел его оттолкнуть, хотя всё внутри противилось этакому проявлению любви. Только когда дело дошло до трусов, выскользнул и отошёл к окну.

Да, я хотел ебаться, но, как это ни прискорбно, не с ним. Мысленно произнёс: "Прости, Тимыч, увы, но я люблю другого парнишку".

На тот момент любое прикосновение ко мне, а тем более ниже пояса считал предательством. Теперь право ласкать ТАМ было только у одного человека. Увы, уже не у Тимофея. Не в состоянии я был позволить ему это, несмотря на то, что между нами было. Но и грубо оттолкнуть, заявив "нет", тоже не мог.

Такого внутреннего раздрая и такой растерянности никогда не испытывал ранее. Весь пылал - и снаружи, и изнутри. Казалось, что стыд неудобства сожжёт меня, испепелит.

Вот, рядом мой Тимыч, с которым было всё, который знает меня, как любимую книжку сказок. Именно с ним я познал все таинства взрослых пацанов. И именно он любил и любит меня больше собственной жизни.

Что же творю? Отчего не могу быть прежним? Плохо так, что помереть хочется... Господи, сделай так! Ведь я только что оттолкнул, почти убил дорогого мне человека - такого близкого и родного.

Он сам остановил себя. Видимо, почувствовал, что нет ответной волны страсти и желания. Прямо на моих глазах Тимошенька потух, как отключенная новогодняя гирлянда, сдулся, как разноцветно-праздничные шары. Только что ярко светящееся любовью лицо стало безликой маской. Глазницы утонули в озерах слёз. Большое тело сломалось от боли и горя, упало на диван. Был красавец богатырь в сиянии счастья, а теперь передо мной распласталась раненая птица.

Смотреть на то, что сотворил, не мог. Ушёл в туалетную комнату. Спиной скатился по стене, скукожившись комочком на полу. Застонал, осознавая содеянное. Когда вернулся в комнату, уже стемнело. Тимка так и пребывал в застывшей позе, не сдвинув себя ни на миллиметр. И только когда я заговорил, он как бы очнулся, попытался встать... не получилось. Тем не менее, со второй попытки поднялся, но двигался по комнате, механически переставляя ноги, как робот. Руки висели, как плети. Опустился на стул за столом, в сумерках напоминая застывшего истукана.

Привычного разговора, как раньше, не получалось. Доверительность и понимание исчезли. Угловатые слова вываливались изо рта тяжёлыми булыжниками, больно ударяя в голову Тимофея. Он сидел, устремив на меня пустые глаза. Я даже не был уверен, слышит ли он сказанное мною. С трудом, проглатывая ком в горле, перемогая спазмы, я говорил и говорил, честно рассказывая, что и как произошло. Понимал ли, что творю, упорствуя в желании вылить на него всю правду? Наверное, нет. Но мне тогда было так важно исповедаться именно ему, именно от него получить прощение и, как ни странно звучит, благословение. Ведь передо мной сидел мой старший брат.

Тимофей всегда был примером мужества, учил терпеть боль, говоря: "Ну, ты чего, казак? Крепись - атаманом станешь". К концу моего монолога братик даже нашёл в себе силы изобразить улыбку. Вручил подарки, сумки с продуктами, деньги и... отправил в училище, ссылаясь на то, что "у него разболелась голова и ему надо побыть одному".

Я ушёл.

Ночь прошла без сна.

Утром меня вызвали на проходную. Солдатики на воротах слушали музыку и трепались. Отдали письмо. Открыл. Оно было запечатано в двух конвертах. Глаза застила предательская влага, как только понял, от кого это. Отошёл в сторонку, стал читать:

"Дорогой мой человек!

Ещё прошлым летом я почувствовал, что это обязательно случится. Рано или поздно. Обманывал себя, убеждая, что года два, а то и три у меня точно есть. Оказалось, ошибся.

Вот и пришла к тебе твоя любовь. Согласись, как же это сладко!

Верь, я очень рад за тебя. Но мне так больно за себя!

Увы, такова жизнь. Как это в песне: "Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда".

Всегда понимал, что ты воспринимаешь меня как старшего друга, защитника, брата, любовника, но не как единственного и любимого. Ты привык ко мне, как к наличию правой руки, левой ноги. Я тебе нужен как часть того, что составляет твоё жизненное пространство. Дорогое, близкое, очень необходимое, основа основ, твой тыл. Вот так пусть и остаётся в дальнейшем.

Главное помни, ничего страшного не случилось, я и ты - братья, мы - семья! Тебя всегда ждёт наш дом. С присущим ему теплом, заботой, вниманием. Ты как был, так и остаёшься самым важным для меня человеком. Просто мой брательник стал взрослым. Вот и станем выстраивать наши дальнейшие отношения с учётом произошедших изменений. Каждый из нас становится немного другим со временем, но при этом каждый должен знать, верить, что неизменным остаётся одно - место, где ты вырос, где всегда ждут, где могилы близких и дорогих людей. Помни об этом, мой любимый брат.

А я, как был, так и остаюсь верным хранителем нашего общего прошлого. Будь счастлив, и ещё - возвращайся.

Твой любящий Тимыч".

Каждое слово звенело ударом набата в голове, а последние три слова рассыпались серебряным перезвоном колокольчиков и улетели эхом в моё и его прошлое.

А потом навалилась тишина, и стало страшно - движения есть, а звуков нет. Только спустя некоторое время в вакуум прорвался звук. У ребят на проходной по радио Андрей Губин своим сладко-страдающим голосом выводил:

"Плачь, плачь, плачь и печаль свою не прячь,

Пусть она навек растает в сердце моём.

Плачь, любовь, в последний раз

Ночью и днём нелепым забытым сном.

Плачь, плачь, плачь, что так много неудач,

Плачь о том, что никогда

Не быть нам вдвоём.

Плачь, любовь, в последний раз.

Белым дождём, осенним днём, забытым сном".

Письмо было пронизано искренней заботой обо мне, любовью.

Но боль, хоть и упакованная в оболочку добрых слов, орала и била точно в сердце. Тимофей, как и всегда в моей жизни, положил себя на плаху добровольного заклания, только бы его любимому и дорогому было удобно, дабы ничто не отвлекало его от познания себя и окружающего мира.

Это как же надо любить, чтобы без единого упрёка уйти в сторону, только бы не навредить! А я, как самовлюблённый эгоист, только повзрослев и испытав очередной тяжёлый удар горя, понял, как это страшно - потерять любимого.

Всепоглощающую боль, подобную Тимкиной, я с трудом пережил спустя многие годы, а тогда... вот ведь, ослеплённый, даже обрадовался, что всё так произошло. И с головой нырнул в пучину страстей, спрятанных за дверью чуланчика в библиотеке, гордо именуемой книгохранилищем. Именно там иногда мы с Велимиром тайно зависали, дабы в полной тишине, без единого звука, как два немтыря, побалдеть от обжиманий, горячих поцелуев, глубоких минетов и страстного обоюдного траха.

Господи, как же это было кайфово! Когда каждое движение было наполнено не похотью, а чувственной страстью, нежностью и любовью. Никто и ничто не существовало для нас в этот миг. Лишь только он и я...

Да, дружок, согласен с тобой. Удивительно, но, оказывается, и счастье одних может стать несчастьем других.

Это что же, и любовь, оказывается, может быть не созидающей, а разрушающей? И что причина этого чаще всего в том, что мы отдельно, сами по себе, зациклены только на себе любимом, не замечая при этом других?

Увы. Понимание этого приходит гораздо позже романтической поры юности. Ведь получается, что в любовном ослеплении мы забываем даже о самых близких и родных людях. Одно точно знаю. Любое нарушение равновесия, попытку сломать одну любовь для построения другой Судьба, если хочешь, Рок, отслеживает и разрушает, как бы мстя.

Но жизнь тем и уникальна, что спустя время она заполняет пустоту души, выжженную горем потери, новым чувством, иногда даже более сильным, чем утраченное. Хотя у кого как.

***

То, что расскажу тебе дальше, и сам-то узнал только спустя год. И не от самого Тимки, а от того, кто только терпением и силой своей влюблённости удержал дорогого мне человека от страшного поступка и сохранил его жизнь.

Передам рассказ в том виде и в той манере изложения, которые присущи только этому странному и такому удивительному субъекту. Именно он, сохранив для меня брата, поведал о том, как было лихо Тимофею в те дни. Слушал я его рассказ, образно изложенный, и реально видел то, что происходило с ними обоими, потому и поведаю его в восприятии происходящего от двух лиц, которые впоследствии слились в одно. Я так рад этому.

Часть 2 (последняя)

"До утра просидел я в номере в кромешной темноте, тупо уставившись в стену и ничего не видя, не слыша, не понимая, не в состоянии двинуть рукой или ногой. Видимо, так отреагировал организм на испытанный мною сильный стресс. Да, и раньше были расставания, было горе, но впервые я потерял самого дорогого и единственно-любимого мною человека. Ведь я жил в ожидании встречи с ним, его улыбки, прикосновения, работал, как проклятый, для того чтобы у него было всё. А он ушёл к тому, кого сам полюбил.

Утром появилось желание убежать, уйти, исчезнуть. А ещё где-то глубоко-глубоко в душе поселилась малюсенькая надежда на то, что он вернётся ко мне. Потому и написал письмо. Отнёс в училище, запаковав так, чтобы кто-то из любопытства не узнал нашу тайну и не сделал плохого моему милому.

Дошёл до вокзала, взял билет туда, куда были места, и поехал... в никуда.

Сидел. Тупо глазел в окно. Дорога отвлекала от тяжёлых мыслей: "А зачем мне вообще дальше жить? Для кого?"

Перестук колёс складывался во всё повторяющийся рефрен - слова, что становились главными на данный миг моего существования. Их мелодичность создавала определённый смысловой акцент:

"Всё будет хорошо. Поверь!

Исчезнет боль утрат, потерь.

Прошу, ты только потерпи,

Прости.

Его ты не вини.

Не мучь себя... и отпусти".

Я не помню, что со мной было. Не то спал, не то бодрствовал. Но всё время повторял и повторял эти строки...

Утро. Вышел. Огляделся.

Я знал эту дорогу. Был когда-то здесь. Давно. В другой жизни. Шёл быстро к тому, кто много лет назад, обхватив ноги, распластавшись на моём пути, выл и скулил, яко раненый пёс, только одно: "Не уезжай, останься со мной, не бросай, люблю ведь тебя"...

Добрался.

Долго звонил и стучал в дверь, пока не вышла бабушка-соседка: "Чевой-то ты так ломишься? Родственник, что ли, ихний? Так никого нет. Как сынка выгнали, квартиру продали кому-то и съехали. Вот". От услышанных слов навалилась усталость - и сюда, значит, тоже опоздал. Всё, капец!

Перед глазами поплыли круги, медленно сполз спиной по стене, отключился.

Очнулся - старушка хлопочет надо мной с нашатырём и мокрым полотенцем. С трудом поднялся, пошёл за ней. Сидел на кухне и пил горячий чай с вареньем. Слушал щебетание о чужой жизни, которая чёрной полосой непонимания и беспробудного пьянства медленно текла мимо меня. Пока не услышал главное: "А Феденька-то, он хороший - уважительный да ласковый. Как его выгнали, ушёл в общежитие, а работает всё там же, фельдшером в больнице - это рядом, в трёх кварталах отседова".

Поблагодарив её, выскочил из дома и побежал. Зачем? Мне в тот момент важно было, чтобы рядом оказался хоть один человек, который любит меня только за то, что я есть.

Прорвался. Иду по коридору на звук песни. Звучит что-то такое призывное, а сердце бухает, как паровой молот в кузнечном прессе.

Открытая дверь. В глубине комнаты на фоне большого окна, залитого солнцем, стоит полуголый гибкий парнишка, загнутый раком, и... моет пол.

***

Тот день для меня начался как-то празднично. Главное - дали три выходных дня после бессменных дежурств во время ежегодной эпидемии ОРВИ и гриппа. Спал долго. Яркое светило, лаская своими лучиками, пробудило, как бы говоря: "Ну, и чего валяешься, лежебока, посмотри, какой славный денёк!"

Решил зарядку совместить с мытьём полов, чай, уж две недели без влажной уборки - всё на работе да на работе. Натянул коротенькие шортики на голое тело. Сгонял в душевую за ведром и тряпкой. Врубил приёмничек, маленький такой, на "Музыкальную волну" настроил. Звучали какие-то новые песни. Намочил тряпку, загнулся и стал мыть, постепенно смещая себя к двери.

Скользил, как в вальсе, легко и непринуждённо, периодически ополаскивая ткань, и вдруг с разгона впечатался попкой во что-то мягкое и одновременно такое твёрдое. И вот ведь что странно - не запаниковал, не заорал, не отскочил, а замер в ожидании чего-то, что и сам словами объяснить был не в состоянии.

Через тонкие штанишки чётко чувствую, как что-то пульсирует и упирается прямо в самый желобок, в эпицентр удовольствия. И такое давно забытое ощущение волной окатывает давно не ласканное тело!

Чьи-то руки обхватили за талию, плотнее прижали к себе, и до боли знакомый голос прозвучал надо мной: "Здравствуй! А это я".

Ещё не веря в то, что это реальность, медленно, не отрывая попки, стал подниматься вверх. Обхватил руками голову, развернулся, прижался губами к его устам.

По всей комнате звучала песня, музыку которой не помню, а вот слова врезались в память:

"Отдай сердце моё, мне без него никак.

Отдай счастье моё, оно в твоих руках.

Открой же на минуту на всякий случай,

Достанусь я кому-то, а вдруг я лучше,

А вдруг на самом деле я ангел твой,

Открой скорее двери - впусти любовь...

Отдай сердце моё, мне без него никак.

Отдай счастье моё, оно в твоих руках".

А потом было застолье. Одна бутылка, вторая, третья... Тимофей, как бы заливал сорокаградусной жидкостью пожар, что бушевал внутри. Внешне такой радостный, говорливый, а глаза грустно-печальные.

После очередной рюмки он просто вырубился, упав головой на стол. Я тащил его к разобранной постели, стаскивал одежду.

Снял всё. Разделся сам. Обхватил руками единственного любимого мною человека. Вцепился, как странник, оказавшийся, спустя много лет, проведённых в изгнании, на пороге родного дома. Мне совершенно было не важно, спит он, находится в беспамятстве, бодрствует ли. Вот оно, пришло моё время. Есть Я и ОН, и более никого в данный миг во всём мире.

И, видимо, по примеру своих пращуров (откуда что взялось), шаманил, дабы навечно, отселе и до века, привязать его к себе древними заклинаниями, заковать его в цепи своей любви, сделать вечным пленником своих желаний. Луна светила в окно и была свидетелем моего таинства.

А потом я стал вылизывать его тело, как львица только что родившегося львёнка. Особенно, задерживаясь в том месте, которое под напором моих манипуляций распрямлялось, набирало мощь, каменело. Я заглатывал этот восставший жезл до упора, вытаскивал, облизывал массивную головку, вновь насаживался. И так много раз, пока не добился того, что было раньше, - не упёрся носом в паховые волосы со столь привычным и памятным для меня запахом.

С каждым касанием губ, языка ствол обретал крепость металла, а головка становилась объёмной. Неожиданно звенящую тишину разломал жаркий шёпот: "Ванечка, дорогой мой, ты вернулся. Ты пришёл. Ты не бросил своего непутёвого братца. Ох, как сладко! Давай, делай ещё так. Ну же, любимый!"

Каждое слово, словно дубинка, било по темечку. Я замер, осознавая страшный их смысл.

Из оцепления вывели руки, которые обхватили голову и вставили в рот залуплённое навершие хуя. Слёзы капали, и я неистово стал сосать, хотя бы таким способом стремясь вытолкнуть из башки смысл услышанного.

И как-то разом завертелось всё перед глазами, меня приподняли, переложили, раздвинули широко ножки и с размаху впендюрили на всю длину такой горячий и твёрдо стоящий хуй.

Господи, хорошо-то как!

Как же славно, что несколько минут назад в душевой комнате я не только промыл себя, но и максимально растянул, зная о размерах хера моего Тимочки, а потом тщательно и добротно смазал всё, не жалея анального крема.

Он ебал меня неистово, как последний раз в своей жизни, урча и кусая. Укладывал то боком, то на спину, широко разведя ноги и положив их себе на плечи, то сгибал пополам и вбивал свой херище сверху. Его массивная залупенция выскакивала полностью и вновь давила, растягивала, вторгалась, вбуравливалась и доводила до исступления.

Это было не только долго, но и безумно приятно. Так бывает только тогда, когда рядом классный самец - самый любимый мужик в твоей непутёвой и никому не нужной пидорской жизни.

Наконец, взрычав, излился. С каждым вбросом спермы старался вбить в мою дырку не только хуй, но и яйца.

А потом мы лежали рядом и целовались, нашёптывая друг другу такие слова, которые только в темноте кажутся глобальным откровением, а днём оказываются банальной глупостью.

За ночь он ещё трижды брал мою попку на абордаж. Но уже не было жёсткой разбойничьей вакханалии. Нет, это было соитие гурманов, которые знают, как поддать и под каким углом ввести вздыбившиеся причиндалы, чтобы было волшебно-сказочно. Так, как раньше, там, в годы службы на Севере, где мы в совершенстве постигли особенности друг друга и на уровне ощущений понимали, что и как нужно делать для достижения объёмного кайфа.

Уже и мой одиннадцатый пальчик, который значительно подрос с тех пор (особенно рельефной стала залупа), побывал и в ротике, и в попке, сливая то, что спустя минуту смаковалось обоими и передавалось в поцелуе.

Только на следующее утро, с приходом которого мы и не собирались выходить из комнаты, он рассказал мне, что случилось.

Все мои выходные - трое суток - мы провели голенькими в постели. В перерывах между очередной еблёй обсуждали всё-всё, кроме отношений Тимки и Ванечки. На данную тему было наложено вечное табу.

Да, я понимал, что мой бесценный сержант любит другого, а тот не любит его. Не было даже ревности. Был страх вновь потерять. Потому для себя я всё уже решил. Хочет он или не хочет, позовёт или не позовёт, но с этой минуты я всегда буду рядом. И если стану нужен Тимофею, хотя бы минуточку, буду безмерно счастлив. У меня в этом мире нет никого, даже родители выгнали и исчезли, продав квартиру. Он единственный, что держит на плаву, сначала воспоминаниями, а теперь, когда беда его привела ко мне, своим присутствием. Я там, где он. А в каком качестве, совершенно не важно.

На четвёртый день, едва стало светлеть, оттрахав меня до кругов радости в глазах, гость заявил, что надо уезжать. Он не сказал "мне", не позвал словами, просто смотрел в глаза жалобно-жалобно и ждал.

Глаза наполнила предательская влага. Дабы не показать её, в стиле поручика Ржевского ответил: "Утро ночи мудренее. Дай-ка я тебя выебу, а то у меня стоит так, что аж яйца ломит. Ты как, хочешь?" И, услышав в ответ "да", всё понял - он зовёт, он согласен, мы вместе. От осознания радости навалился и, глядя глаза в глаза, улыбаясь, медленно стал входить в ожидающую хуя попку.

Утром оставил его в постели, строго-настрого запретив куда-нибудь выходить, вылетел из комнаты, заперев для верности её на замок - мало ли что в голову стукнет, вдруг в очередной раз исчезнет. За два часа уволился с работы. Главный врач, услышав все мои откровения, не то испугался, не то пожалел - мгновенно рассчитал. На вокзале купил два билета категории "СВ" с отправлением во второй половине дня. Вернулся. Поел приготовленную любимым яичницу. Собрал чемодан, бросив туда небогатое имущество: пару рубах со штанами да свитер.

Присели по традиции "на дорожку". Встали и пошли.

Я уходил из города, где родился, вырос, приобрёл профессию, осознал, что люблю мужиков, первый раз переспал с парнем. Навсегда. Отныне я там, где мой Тимка.

Как только поезд тронулся, я накрыл стол, закрыл дверь, разлил дорогой армянский коньяк и предложил выпить: "То, что я сейчас скажу, настолько важно и настолько серьёзно, что хотелось бы, чтобы ты не только выслушал, но и услышал, осознав каждую буковку, каждый знак препинания. С этого момента я буду рядом с тобой. Мне ничего не нужно, кроме как видеть тебя, пусть не постоянно. Обнимать тебя, пусть хоть изредка. И ебаться с тобой, неистово, до зари, хотя бы одну ночь в неделю. Даже если станешь прогонять, не уйду. Я твой пёс. Коврик для твоих ног. Жилетка для твоих слёз. Знай, люблю тебя больше жизни. Вот и всё... Мне не нужны от тебя клятвы верности. Переживу все твои романы с разными блядями. Чай, не мыло, не смылишься. Просто с этого момента ты обязан знать, что будет так, как сказал я. А всё остальное можешь решать, как считаешь нужным. Давай выпьем за это. Разденемся. И, прошу, отъеби меня, пока мы одни. А то когда ещё будет так: ты и я, а более никого. Согласен?"

Как же нежно мы ласкали друг друга, как синхронно заглатывали валетиком хуи, какие только позы, исходя из условий помещения, не принимали, дабы поглубже принять или поглубже вогнать. На данный момент была только одна забота: стараться ебаться без охов и ахов - как-никак в вагоне находимся. А за тонкими стенками, возможно, другие пассажиры есть.

На следующий день мы действовали как бы по сценарию самого крутого детектива.

Из вагона вышли порознь. Тимофей поехал домой. Я же отправился в райздрав. Напросился на приём к большому начальству, выразил желание работать в Михайловской сельской больнице, объяснив это тем, что "там мои близкие родственники от голода в эвакуации спасались" и что "хочу отдать должное тем, кто помог им выжить во времена Великой Отечественной войны". Надо же, поверили этой фантазии. Дали направление на должность фельдшера.

Поехал. Приняли хорошо. Даже посоветовали, к кому из старушек обратиться, чтобы комнату для жилья снять. Вот в этот момент и объявился Тимофей Кузьмич Добров, якобы кого-то проведать из болящих, и как бы случайно услышал окончание разговора. Тут же отреагировал: "А чего далеко ходить. У нас в доме, как Иван учиться уехал, аж три комнаты свободных, занимай любую. Да и для меня выгода - личный доктор рядом, вот и порадеешь лишний раз о моём здоровье".

Вот таким образом и легализовался я в селе, о чём через день все жители знали.

Так и живём с тех пор вдвоём в любви и уважении. В тайне от всех почти каждую ночь поёбываем друг друга да ждём младшенького - Ванечку. А он всё не едет и не едет".

страницы [1] [2]