Новости (глава 6)

Часть 1

Будильник звонил летом в издевательскую рань, иногда в без двадцати шесть утра, но какой бы тяжестью не отпечатывался на слипшихся веках недосып, я почти всегда сбрасывал с себя одеяло и подскакивал, как пожарник по тревоге.

Эмалированный чайник цвета топлёного молока с печатью из хохломы должен был вскипеть, пока я пытался побриться и почистить зубы, напрасно надеясь, что вода в столь ранний час будет хотя бы тёплой. Дефибриллятор холодного душа действовал безотказно, и я выскакивал на кухню, где разводил кофе, хватал все, что плохо лежало, в хлебнице и с мокрыми волосами шёл к остановке.

Обычно мы встречались не позже семи часов, а дальше нас вела дорога приключений. Бывало, что мы уезжали кататься на велосипеде по неудобным, разбитым и таким жёстким дорогам, что казалось, что рама под тобой вот-вот рассыплется, а ты вылетишь на проезжую часть, особенно когда под тобой старый серебряно-зеленый "Форвард". На редких широких участках пешеходной части улиц мы соревновались: кто первый до ближайшего знака, до ближайшего перехода, до столба, до рекламного щита, до остановки. Ещё Серёжа любил подъезжать вплотную ко мне и хватать меня за руль или щипать за шею; чудо, что мы ни разу не столкнулись. Чаще всего мы приезжали к парку в центре города, где в старейшей пекарне, которую я помнил ещё со времён дошкольных развивающих курсов, мы закупались какой-нибудь выпечкой в счёт пропущенного завтрака. Я обычно стоял на улице, чтобы приглядывать за велосипедами, а Серёжа томился в очереди, время от времени через окно демонстрируя мне какие-нибудь неприличные жесты.  

Накупив яств, мы катились вниз к речке, сначала по широкой дороге с игровой разметкой, обсаженной тополями, мимо бутафорского замка ужасов, мимо карусели "Вихрь", всегда в густых гуашевых радужных красках, мимо какой-то окружённой высохшими рвами малышовой крепости, потом по казавшемуся отвесным склону ещё ниже, мимо маленькой концертной сцены к стоянке катамаранов и оттуда - на запад, в дикую часть парка, мимо рыжих грунтовых теннисных кортов, развалин старой речной гавани и заброшенного советского санатория в заросли настолько густые, что там не было даже нормальных тропинок. В первые несколько раз мы искали безопасные проходы к берегу, такие, которые позволили бы протащить за собой велосипеды, не проколов нигде колесо об острый камень или о мутно-зелёные и грязно- коричневые осколки старых пивных бутылок. Ранним утром на берегу можно было ещё застать какие-то следы свежести, когда в редких порывах ветра чувствовался илистый, травяной и несколько ржавый запах влаги, и мы обычно валялись под ярко-синим небом на одном старом клетчатом покрывале, которое никому не было жалко там и оставить, слушая через одни проводные наушники на двоих музыку из его плеера.

Серёжин музыкальный вкус напоминал мне об увлечениях переходного возраста, которые мне самому быстро наскучили, но переслушивание которых вызывало уже настроение ласковой ностальгии: Slipknot, Pain, System of a Down, Korn и все такое. Серёжа, кстати, не мог с той же стойкостью слушать музыку из моих нулевых и морщился, если я предлагал ему Panic at the Disco, Fall Out Boy, 30 seconds to mars, Paramore или Good Charlotte. Я любил греться щекой о его голую, нагретую солнцем спину, когда он дремал под какой-то почти строительный скрежет гитарных рифов в его наушниках, или рисовать ногтем буквы алфавита на его лопатках, чтобы он угадывал, что я хочу сказать. Вообще Серёжа с утра был дружелюбным, но молчаливым и приходил в себя только после того, как мы, объевшись, пытались вытереть жирные руки о низкую траву или смочить их в тёплой речной воде, которая тем летом ночью почти не остывала.

В другой день он мог заехать за мной утром на машине, в которой в багажнике крутились огромные бутылки охлаждённого чая и несколько баскетбольных мячей, и отвезти меня на набережную, где мы играли в баскетбол на свежеотремонтированном корте, прячась от солнца в геометрических подвижных тенях многоэтажек. Его мяч был не оранжево-бурым, как в рекламах, а синим, почти сапфирово-синим с широченными чёрными швами и звенящим отскоком, который, наверное, ненавидели все жители соседних домов. Баскетбол был для Серёжи способом поиздеваться и раззадорить меня, потому что с его ростом мне было трудно, если возможно, что-то сделать. Однажды я оступился и рассадил себе локоть и колено так, как делал это в когда-то в прошлом, и Серёжа тут же купил в аптеке бинты, перекись водорода и зелёнку, чтобы обработать мне рану с важностью дипломированного доктора.

Иногда он просто отвозил меня в другой парк у реки, где мы оставляли машину на парковке в тени нескольких мемориальных сооружений и отправлялись на пробежку в лес, сначала по вымощенной камнем широкой дороге, которая вела к главному памятнику в храме - огромной статуе с мечом, как у Хи-Мена, потом вниз по склону, оставляя за собой вихри густой чёрной пыли, затем осторожно, помогая друг другу, мы ступали по редким деревянным доскам на полуразрушенном мосте через озеро, как в одном фильме про Индиану Джонса, и, наконец, наперегонки бежали по тропинке на юг. За время наших пробежек мы нашли в лесу какой-то двухэтажный дом за высоченным забором, который по любым законам городского землепользования не мог там находиться, и заброшенный корпус старой больницы, похожий на декорации ужастика, в котором мы однажды пережидали дождь, постоянно оглядываясь по сторонам из-за непонятного чувства беспокойства.

Мы встретили в лесу потрёпанную невыспавшуюся лису, за сравнение которой с Серёжей мне пришлось бежать так быстро, как я только мог, и несколько зайцев. Южнее, вниз по течению реки из-за засушливого лета образовался брод, по которому можно было пройти на один из больших островов, на который обычным летом можно было попасть только на лодке. Мы выбирались на берег этого острова и глазели под музыку Серёжиного плеера на набережную с высоткой, прозванной "золотым зубом", на привычные городские пейзажи, которые я никогда не видел с такого ракурса.

Но самым весёлым утренним развлечением был, конечно, бассейн университета. После сессии его обычно открывали и для общего платного посещения, но Серёжа сумел оформить на меня бесплатный пропуск, потому что плавал иногда за университетскую команду на каких-то спартакиадах и соревнованиях. В такую рань там обычно никого не было, кроме обслуживающего персонала, и это означало, что мы были одни на дорожке. Серёжа любил дать мне фору, и я по оглушительному всплеску понимал, что он прыгнул в воду; он пытался поймать меня за ноги до того, как я коснусь бортика. Его любимой забавой было обвиться вокруг меня, как анаконда, утянуть меня на дно и играть в "задержи дыхание". В душевой мы тоже иногда были одни.

Днём я запирался в комнате и спал по несколько часов, компенсируя раннее пробуждение. В июле жара была аномальной, сначала шутливой, с купанием людей в фонтанах и весёлыми репортажами по телевизору про температурные рекорды, но очень быстро по центральной полосе страны стали расползаться торфяные пожары, а на картах чрезвычайных происшествий появляться новые отметки пепелищ на месте деревень и посёлков. В нашей области болота были только далеко на севере, и пожары нас миновали, но необычный, почти тошнотворный зной, от которого наполняется тяжестью сухой воздух, накрывал город ещё до полудня и не отпускал до позднего вечера, от чего в сон клонило и тех, кто и не вставал в такую рань, как мы с Серёжей.

Ночь почти никогда не приносила долгожданной прохлады: не термометре даже в полночь можно было увидеть двадцать пять, двадцать шесть или даже двадцать семь градусов. После первой недели этой засухи город заметно опустел: все, кто мог, разъехались по деревням и дачам. Машины скорой помощи стали чаще попадаться на глаза, разъезжая по городу за стариками, которые плохо переносили жару. Мама предложила мне уехать на время к бабушке и дедушке в деревню; я не стал сразу отказываться, чтобы не вызывать подозрений, и пообещал подумать, но я не уехал бы тем летом из города без Серёжи, даже если бы на него обрушились все природные бедствия разом.

После сонного часа Серёжа заезжал за мной ночью, обычно с одной целью. Иногда я радуюсь, что нам негде тогда было ночевать вместе, потому что иначе мы просто могли бы умереть от истощения. Сейчас, конечно, тот факт, что нам попросту негде было нормально заниматься сексом, заставляет скорее скрежетать зубами от чувства унижения и стеснения, и в том, что нам приходилось скрываться то в парке с катамаранами, то в заброшенном санатории, где хрустели под подошвами осколки разбитых пивных бутылок, то в ненадёжной душевой без занавесок университетского бассейна, то на острове посреди реки, видится что-то, почти ранящее чувство достоинства, но тогда я не мог относиться к этому иначе, как к приключению, от которого дрожали от напряжения мышцы рук, слышно было стук собственного сердца в ушах, срывалось дыхание в поцелуях, которые, правда, нарушались любым шорохом или подозрением, что нас увидят. Чаще всего нас выручала его машина, но иногда приходилось часами кружить по ночному городу, где мы были не единственными желающими найти тихое место.

Часть 2

Ещё мы побывали на почти всех ночных сеансах в почти всех кинотеатрах города, билеты в некоторых из которых продавались по уценке меньше, чем за сто рублей. Мы всегда, если позволяла техника, убирали перегородку между сиденьями, чтобы я мог облокотиться на Серёжу. Когда потом я видел какие-то из этих фильмов на второсортных кабельных каналах, они поджигали в памяти фитили, заканчивавшиеся взрывами воспоминаний, которые возвращали меня в те ночи: когда в густом, не знавшем прохлады воздухе таилось какое-то помешательство друг другом, когда я на цыпочках, чтобы не разбудить маму, по одному жужжанию его сообщения в телефоне осторожно открывал входную дверь и оставлял её на всю ночь незапертой, чтобы не скрежетать ключами в старом замке, спускался, так же бесшумно, вниз по лестнице, где Серёжа часто пугал меня в междверной темноте, куда он пробирался, потому что я дал ему запасной домофонный ключ.

Дважды за июль нам удалось побывать в гостях друг у друга. Ночь, которую мы провели у меня дома, заставила, меня, наверное, по- настоящему в него влюбиться; когда мы оставили друг друга в покое, за окном уже было светло, но, по моим ощущениям, прошло лишь пару часов. Я был у него дома почти нелегально, потому что его отец запрещал приводить домой посторонних, а посторонними он считал всех, кто не был их родственниками. Серёжа жил в пятиэтажке, в самой большой квартире, в которой я когда-либо бывал, но во всей этой огромной квартире было всего две спальни, его и родительская, причём спальня Серёжи была не намного больше моей. Большая часть этого пространства отводилась пустотам прихожей, двум ванным комнатам, в которых можно было разместить небольшие квартиры-студии, и по-настоящему большому совмещённому пространству гостиной и кухни. Я не понимал тогда ничего в качестве плитки, сантехники или дерева, из которого был сделан обеденный стол, но помню, что мне показалась расточительной напоказ такая организация квадратных метров; в моей голове в больших квартирах должно было быть много комнат, витиеватые коридоры, портреты на стенах, и все так, как в фильмах или латинских сериалах, которые крутили по Первому каналу когда-то давно.

Ночь у него дома мы провели за God of War III и за просмотром фотографий на его компьютере; вид Серёжи в костюме волка, рыцаря и енота в садике заставил меня смеяться так, что я почти сорвал голос, а мышцы пресса стали твёрдыми, почти каменными. Ещё более забавными были его школьные снимки и несколько фильмов, которые они снимали для каких-то школьных проектов. С особенной гордостью он, конечно, демонстрировал свои фотографии из американского Диснейленда, в который ездил с тётей когда-то.

Это была одна из немногих ночей, когда Серёжа больше говорил, чем слушал. Мы болтали тогда о чем угодно: о его тете в Америке и о его поездках туда, о том, как хорошо было бы сменить машину, о том, есть ли в фильме "Начало" хоть что-то интересное, если оттуда убрать последнюю сцену с волчком, о том, чего мне следует остерегаться на втором курсе, о том, как мне следует записаться на какие- нибудь уроки английского, чтобы лучше понимать песни, которые он мне отправляет в сообщениях в контакте или скидывает на стену, о том, какие впечатления остаются после просмотров моей квартиры и есть ли шанс выйти на настоящую сделку по продаже, о том, как он почти бросил курить, о жаре, о том, как надо подкачать колеса у велосипеда, и о том, как красиво у меня обгорели плечи.

Кроме эмоциональной и телесной близости была тем летом ещё и такая близость, когда я всегда был от него на расстоянии телефонного звонка, смс или значка о непрочитанном сообщении в контакте. То, как он несколько раз увернулся от обсуждения нашего будущего, было для меня не сигналом насторожиться, а предложением согласиться с этим пактом молчания, что было не так сложно сделать, когда в нашем распоряжении было все время того жаркого лета, и я обладал роскошью не думать ни о чем, кроме как о том, как буду пытаться целовать его на пустых светофорах.  

Из-за усталости от всех этих утренних упражнений и недосыпания из-за ночных поездок я вырубался почти моментально, но некоторые мгновения дремоты в кровати я посвящал попыткам отыскать какие- то истоки моей одержимости Серёжей, вспомнить, испытывал ли я когда-нибудь влечение к парням, которое можно было бы назвать романтическим или сексуальным.

Моё дворовое взросление прошло в компании ребят, которые были на пару лет старше меня. Они научили меня и моих редких ровесников играть в московские прятки, вышибалы, девять камешков и лапту, но все эти ребята превращались в тени на фоне сияния в памяти влюблённостей: имена и образы девочек, в которых я влюблялся, я помнил хорошо, мог легко выстроить их в стройный ряд, который тянулся до старших классов. В школе мне всегда романтически нравилась какая-нибудь девочка, которой я делал тайные подарки на день святого Валентина или звал в кино, а вот друзей могло не быть по несколько лет. Точнее, как: мне всегда было с кем общаться в школе, но когда наступали летние каникулы, я до старших классов оставался наедине с собой. Единственный парень, с которым мы сдружились, пришёл к нам уже в профильный класс, но поступил в Москву, из-за чего наша дружба скоро превратилась в дружбу по переписке. В университете я сошёлся, вроде бы, с ребятами из своей группы, и мы даже пару раз встречались отдельно, не на больших попойках, но во втором семестре появился Серёжа, личной гравитации которого хватило, чтобы оттянуть меня от моей группы и держать в общении с ребятами с его курса.

Иногда собственные рассуждения казались мне какими-то непонятными бреднями, но единственное наблюдение, в котором я был уверен тогда, касалось его запаха. Парфюм девушек, с которыми у меня был секс, часто возбуждал меня, когда я потом встречал его на других девушках, а вот естественный запах других мужчин меня отталкивал, особенно после занятий спортом, и любая мужская раздевалка казалась мне самым противным местом.

Запах Серёжи был волнующим с той самой ночи, когда он первый раз пьяным меня поцеловал. Мне нравился его запах, потому что он меня поцеловал, или я дал себя поцеловать, потому что мне понравился его запах? Вот в таком вихре мыслей я часто кружился перед сном, не позволяя себе пока никаких вопросов про ориентацию или про то, могут ли мне вообще нравиться другие парни, кроме Серёжи.

В тот день мы сидели на багажнике его машины на парковке у хоккейной арены; Серёжа морщился, словно от горькой таблетки, из-за диска Metronomy, звучание которого лилось через открытые окна - я включил его, чтобы показать Серёже, что не вся электронная музыка была похожа на диджейскую клубную рвоту, которую тем летом играли по Европе Плюс. Жар остывающего асфальта можно было, наверное, почувствовать через тонкие подошвы кроссовок. Солнце катилось по закатной дуге над грандиозным пустырём, разделявшим два берега, и стекало в зелёную камышовую жижу, которая скрывала затерянную железную дорогу.

- Мы улетаем отдыхать, - промямлил Серёжа, придвинувшись ко мне вплотную.

- Ты и я?

- Я и родители.

- А есть вероятность, что они забудут тебя? Как в "Один дома"?

- Сука, Игорь! - я с удовольствием заметил, как задёргались уголки его губ, - так дёргались они всегда, когда он пытался сдержать улыбку из-за моей дурацкой шутки. - Я единственный отпрыск в семье!  

- Мда, план не сработает... Ладно. А куда?

- К тете.

- В Техас?

- Ага.

- Ну, держись подальше от бензопил тогда. А когда улетаете?

- Через неделю, - с каким-то сожалением сказал он. - Я, получается, твой день рождения пропущу.

Тут я повернулся к нему, и какое-то время мы таращились на друг друга, пока я не засмеялся, отведя взгляд. Я почему-то не мог долго смотреть ему в глаза, и он любил шутить, что я "жмурюсь", когда мы целуемся.

- Откуда ты знаешь, когда у меня день рождения?

- Ты сам говорил.

- И ты запомнил? Прям число?

- Ну да. Игорь, я что, по-твоему, не могу запомнить двузначное число?

- Можно я промолчу в ответ?

- Можно тебе по шее дать?

- Можно тебе эту руку засу...

Он бросил руку мне на плечо, будто небрежно, и позволил мне положить голову на его плечо, как будто мы сидели в кино. За спиной шумели иногда машины, но в тот момент было все равно, кто что подумает.

- Будешь ждать меня? Чего ржешь?

- Сука, Серега, что значит буду ли ждать? А куда я денусь?

- Не знаю. Мало ли.

- В смысле "мало ли"?

Я попытался отвесить ему щелбан, но запястье угодило в его клешни, прежде чем я успел поднять руку.

- У меня там сим-карты не будет, наверное, я тебе буду писать в контакте.

- А какая разница во времени у нас?

- Почти двенадцать часов.

- Охуеть!

- Да, в принципе, удобно. Я, считай, часов в десять напишу, а у тебя уже утро будет. Ты же рано встаёшь.

- Ну... А может, я без тебя буду отсыпаться за все те часы, что ты у меня украл.

- Кстати. Подай мне сигареты из бардачка, пожалуйста. И выключи это говно.

Часть 3 (последняя)

В бардачке была не привычная пачка сигарет, а какая-то увесистая чёрная упаковка, не то коробка, не то шкатулка.

- Это что за слоновьи сигары? - спросил я, повертев её в руках. - Стоп. Ты чего скалишься? Это что такое?

- Это тебе. Заранее как бы.

- Это подарок, что ли? Серега?

На его лице была радостная и почти восторженная улыбка, а в глазах читалось нетерпение, с которым он ожидал моей реакции на сюрприз.

- Открывай давай.

Я повиновался, но сам стал с отчаянием школьника, не выучившего урок, вспоминать дату Серёжиного дня рождения. В коробке были чёрные часы G-shock с толстым ремешком и большим круглым электронным циферблатом с желтоватым экраном.

Серёжа спрыгнул с багажника, и я тут же обнял его, и мы простояли в обнимку какое-то время, которого мне не хватило, чтобы надышаться запахом высушенного солнцем тёплого хлопка его футболки, ромашкового запаха его волос и не то кедрового, не то можжевельникового осадка его парфюма. Я не отпускал его, будто он улетал завтра, а не через неделю. От простого знака внимания я почему-то очень растрогался.  

- Серега, спасибо, конечно, но сколько они стоят?

- На тебя не жалко. Надеюсь, время пролетит быстрее с ними у тебя на руке.

- Чтоб мрачной скукой не томило?

- Что?

- Стихотворение какое-то про время в школе учили.

- Господи, и зачем ты все это помнишь?

***

Ваня был моим начальником последние два года. Всего лишь глава отдела, но его автомобиль, места, где он проводил отпуска с семьёй, рестораны, в которые он ходил на обед, скорость, с которой он менял телефоны, и его костюмы давали достаточно зацепок, по которым можно было понять, что он живёт не только на доход от работы. Как часто бывает в таких случаях, в компании ходили разные слухи - его называли то тайным внебрачным сыном миноритарного акционера (причём для самого Вани, по этим слухам, его происхождение тоже было тайной), то любовником женщины, возглавлявшей целый департамент управления корпоративным имуществом, то вундеркиндом, то креатурой одного из наших поставщиков.

За два года я почти ничего не узнал о нем, не встретил его ни на одном из наших корпоративов, не познакомился ни с одним сотрудником, который был бы его другом или подругой, но также ни разу не получил от него звонок в нерабочее время, не прочитал ни один пустой email, не слышал его крика, когда он разбирал наши ошибки, не видел, чтобы он не стал заступаться за свой отдел на совещаниях. Он всегда производил впечатление человека, который знал больше, чем говорил, но его тактичность, всегда в рамках профессионализма и никогда не достигающая формализма, никогда не настраивала меня против него. Его увольнение, скрытное, подозрительное, почти коварное, из-за всего этого воспринималось как что-то очень опасное: если с корабля убегала такая крыса, то какой же была пробоина?

Мне удалось на две недели отсрочить вступление приказа о своём назначении главой отдела в силу: я нашёл лазейку в собственном трудовом договоре, который требовал изменений, оформить которые быстрее, чем за две недели, можно было только при искренней личной вовлечённости в процесс главы управления. Я был уверен, что такой заинтересованности Волков не продемонстрирует, но понял, что происходящее нужно было обсудить с ребятами.

Неделю после президентских выборов наш отдел прожил как будто под оккупацией налоговой службы: проверка, которую они инициировали после корректировки нашей отчётности, напоминала набег, во время которого их представители могли присутствовать где угодно на территории компании. Запросы документов в головном офисе сопровождались инвентаризацией на занесённых ещё снегом объектах строительства, а к концу недели начались выемки и даже допросы, на которых я предложил ребятам из отдела закидывать ногу на ногу, как Кэтрин Трамелл в "Основном инстинкте", за что был послан нахуй нервным Парфёном.

Как во многих других сферах взаимоотношений физических и юридических лиц и государства, несколько загадочный деспотизм налоговой происходил из простейшего правового вакуума: в Налоговом кодексе попросту отсутствовало развёрнутое определение или процедурное описание такого типа проверок, из-за чего сотрудники налоговой были вольны трактовать очень общие положения так широко, как простирался их взор, а простирался он обычно к почти безграничным полномочиям.

С друзьями с уроков французского мне удалось встретиться в последний мартовский день, когда зима, исправно продержавшаяся почти весь календарный месяц, наконец сдалась и капитулировала первым за долгое время тёплым солнечным днём, которому на диалогах Открытой библиотеки в каком-то учебном здании в конце канала Грибоедова делали комплименты почти все выступавшие. Модератор, впрочем, прозвучал несколько по-дурацки, когда пошутил про то, что молодые люди пришли на публичные лекции, вместо того чтобы гулять в Павловском парке, который тогда ещё утопал в непроходимой грязи и нерастаявшем снегу. Ирина Прохорова и Михаил Кром пришли, чтобы обсудить рождение государства, после того как в прошлые выходные десятки людей сгорели в Кемерово в жутком пожаре в торговом центре, и после минуты молчания модератор напомнил, что на следующих диалогах можно будет послушать ещё и обсуждение проблемы интернатов на фоне новостей про изнасилования в челябинских ПНИ; словом, фон перезапущенного политического цикла был мрачноватым.

После жалоб на то, как зловредные для исторического сознания любой нации мифы в России только и делают, что тиражируются да тиражируются, не позволяя широкой аудитории понять, как далеко шагнула историческая наука, Прохорова потребовала развеять мистификацию о неумопостигаемости России и позволила Крому щебетать про рождение современного государства в контексте становления модерности как таковой. Кром начал объяснять предмет с педантичностью академического учёного, но я сразу вздрогнул из-за его неожиданного упоминания Америки и того, что там до двадцатого века не было государства как аппарата принуждения... Захотелось написать Серёже и спросить, что он про это думает, как он отучился в университете, где он остался жить, кем работает, как часто ездил в Россию, но стало противно от мысли, что я могу узнать это все из сообщений, как из заголовков новостей; я хотел его увидеть, услышать, обнять, потрогать. Я столько лет его не видел, что подождать ещё пару месяцев казалось плёвым делом.

Почти всю лекцию в светлой учебной аудитории я провёл в мечтах о встрече с Серёжей, как школьница какая-то, и потом больше слушал ребят, когда мы гуляли в районе Семимостья, где в подкове каналов нахохленным голубем красовался бело-голубой Никольский собор. Ребята остановились покурить у темно-серого, тяжёлого дома, который удерживали два могучих атланта, и я стал пытаться пересказать им рабочую историю так, чтобы это не звучало, как какой-то бред. К моменту развязки мы успели сжечь не одну сигарету.

- Ты же не думаешь, что это все дело рук Волкова и Вани? - спросил Вася, самый старший из ребят, который после шести лет брака все ещё с нежностью держался за руку Лизы, его кудрявой темноволосой жены.

- Нет, не думаю, - ответил я. - Но я уверен, что они оба замешаны. Я подозреваю, что Волков хочет сделать крайним меня, но он хочет, чтобы это случилось как бы без его вмешательства, по формальной процедуре. Я старший по должности в отделе, после увольнения Вани становлюсь новым главой отдела и теперь за всё в ответе.

- Но они действуют в чьих-то интересах?

- Ребята, да это же развод по учебнику, - вмешался Толя. - Вам родили проблему, натравили налоговиков, обложили исками, сейчас прокуратура подтянется, а, может, даже в газетах брехню какую-нибудь напишут.

- И?

- Есть проблема - жди решалу, - просто объяснил он. - Спорим, в эти дни к вашим владельцам ездят какие-нибудь люди из ведомства Бриллиантова, предлагают решить проблемы за малую мзду.

- Пизду, - отозвался Вася.

- Ну или так, - кивнул Толя. - Сказали им, что взяли их на карандаш. Предлагают обкашлять вопросик, метнуться кабанч...

- Хватит, пожалуйста, - меня почти тошнило. - Умоляю. Только не это говно.

- И на бумажке рядом с цифрами пишут эс как доллар, - добавил Вася.

- Так. А мне-то что делать? Стучать на Волкова безопасникам?

- А зачем? - пожал плечами Толя. - Тут реальное развитие проблемы зависит от того, что скажут этим решалам ваши владельцы. Если они попробуют драться, то начнётся такая буря, что жалобами на Волкова можно будет подтереться. А если откупятся, то Волков в любом случае уйдёт из компании - ну, я так считаю.

- А от этих решал можно просто откупиться? - настороженно поинтересовался я.

- Просто можно. Хуже - если там всё не так просто, если это не только про деньги.

- А про что ещё?

- Да мало ли, что там. Бандитский Петербург, хули.

страницы [1] [2] [3]