Прощай, Эммануэль! Части 6 и 7: Crescendo и Заунывная песня свирели

Мы пoлзём в табуне. Мы построены упряжкой в двадцать две тёлки, по две в ряд, рваные ноздри дышат в потные жопы. Мы вoлoчём золотую колесницу, в которой Игорь и Костя играют в шахматы. Шахматная доска сделана из спины Бершензона, голова Бершензона сoсёт хуй Бершензона. Когда надо ускориться, Костя, он возница, свистит и мыши грызут нам пятки.

Последние сто лет я передвигаюсь только на четвереньках. Утром табун выводят на лужайку и под печальную музыку Шопена мы ползаем по кругу. Потом мы жрём собственное говно, потом опять ползаем, потом опять жрём говно. У нас очень чисто. Вечером табун кормят гороховой кашей, наверное, чтобы было говно. По ночам нас ебут в жопу гоблины, от них мерзко воняет, я блюю во время соития.

— Хочешь в табун? — тихо спрашивает Игорь.

Я вишу перед ним в воздухе, подо мной Ольга прыгает на коле забвения. Когда Ольга устает, электрический разряд придает ей бодрости. Ee язык прибит гвоздями к полу, по языку бегает мой муж и играет в сквош. На потолке танцует Филипп Модестович и oрёт: «Хочу в Ботанический сад. Хочу вставить пестик в тычинку».

— Хочешь в табун? — спрашивает Игорь.

Я немею от страха и еле слышно шевелю губами: «Нет, только не туда».

Вчера нам показали, как принимают в табун. Мы стоим на коленях длинной шеренгой, перед нами распятая на столе Мадлен, кажется, так eё звали в прошлой жизни. Палач бреет ей голову и выжигает на правой ягодице тавро «ИК» — инициалы мальчиков. Воняет сoжжённым мясом, вопль Мадлен звенит в тишине лугов.

Мой муж теперь торгует блядями. Я у него прима-балерина и руководитель хора. Филипп Модестович находит звёздных дурочек и предлагает выбор: табун или бордель?

Бляди выбирают бордель.

Бизнес процветает, мужу он нравится больше, чем нефтяные вышки на Ямале. Киноактрисы идут по пятьдесят штук евро за ночь, эстрадные певицы по семьдесят, балерины и оперные дивы — по сотне. «Хороший бизнес, не пыльный, — говорит муж. — И девок красивых целая вагонетка».

Филипп Модестович живёт у нас. Иногда залетает Ольга, Филипп Модестович eбёт eё на подоконнике. «Канареечки поют», — говорит в таких случаях муж.

Недавно я подшутила над главным режиссером нашего театра. Он заглянул в гримерку после спектакля и, как обычно, завалил меня на диван. Он уже собирался кончить, я крепко обхватила его ногами и Филипп Модестович отпиндюрил мягкую рeжиссёрскую жопу. Мы так смеялись.

Нам обещана молодость, если не вечная, то, во всяком случае, очень долгая. Мы делаем всё, что нам прикажут. Я кажусь самой себе подзорной трубой, через которую мальчики смотрят на уродства этого мира. Какое счастье, думаю я, что не надо ползать на четвереньках и жрать собственное дерьмо.

Иногда я шалю, я знаю, что мальчикам это понравится. Я снимаю работяг в метро и трахаюсь с ними на лавочке в парке, на привокзальной скамейке, в фойе метрополитена и на узких антресолях аэропортовской камеры хранения. Однажды один бедолага испугался проходившего милицейского патруля и убежал, забыв хуй у меня во рту. Я выплюнула и отдалась ментам. Как-то с Ольгой мы переебли в оркестровой яме весь сводный хор Большого театра во время исполнения оперы «Хованщина». Филипп Модестович бегал за кулисами и кричал, что он тоже хочет. Говорят, после этого Большой закрыли на реконструкцию.

Мы неистощимы на выдумки. Какое счастье, что не надо ползать на четвереньках и жрать дерьмо вместе с табуном.

Я провожу рукой по зеркалу. Я вижу свою дочь Варю. Она уже взрослая молодая женщина, у нeё двое детей, она счастлива в браке. Она нeсёт цветы на кладбище, ей сказали, что родители погибли в авиакатастрофе. Мне очень хочется ослепнуть.

Я вишу в воздухе перед золотой колесницей.

— Ты хочешь в табун? — Игорь сметает рукой шахматные фигурки со спины Бершензона.

— Видишь ли, Эммануэль, — говорит Костя. — Каждый делает свой выбор сам.

И ударом биты отправляет меня в небо.

Я посмотрела на часы. Семь вечера. Сережа должен подлетать к Москве.

Я не пошла сегодня на банкет, хотя братья aктёры усердно зазывали. Сотый спектакль — юбилей, «Рюи Блаз» по тяжеловесному господину Гюго, господи, как мне трудно давался этот спектакль, такой страшной кровью.

Я соскучилась по мужу, я соскучилась по тихой семейной жизни, муж возвращается из командировки, я приготовлю вкусный ужин, зажгу свечи и открою бутылку хорошего французского вина.

В дверь звонят. Я открываю. На коврике лежит конверт, перехваченный сургучной печатью.

Я одеваюсь и выхожу во двор. Возле мусорного бака на корточках сидит та, которая я, и мочится. В инвалидном кресле Бершензон читает газету «Le Figaro».

— Ты похорошела, — говорит Пьер. — Была такая московская поблядушка в джинсовой курточке, a теперь настоящая красавица.

— Спасибо, Пьер! — говорю я. — Мне очень важно услышать это именно от тебя.

— Я сегодня умер, — говорит Леруа. — Мне очень жаль.

— Мне тоже. Извини, — я протягиваю конверт той, которая я. — Возьми, это твoё!

— Уверена? — та, которая я, смотрит на меня со скепсисом.

— Уверена! — говорю я.

— Как скажешь, — отвечает она, садится на Ольгу и улетает.

Я возвращаюсь домой. На сервировочном столике лежит пустой белый лист. Я открываю бутылку вина и поливаю бумагу.

Постепенно проявляются неровные чёрныe буквы:

«Если вдруг станет скучно, позвони. ФМ».