Любовник Марфы — Черная смерть (Кровавая легенда о любви и смерти Черноболя). Глава Рассказы о любви

От автора:

Рассказ экзекуция на всем известную библейскую тему. Выхваченный специально из Ветхого завета и весь переработанный в современно оригинальной и развращенной до полного экстаза тематике. Основой послужил сюжет игры Сталкер и история Иудифи и Олоферна. Это сразу станет ясно с первых строчек рассказа. Рассказ без диалоговый. Идет в повествовательной форме. Как-бы с рассказа самого убийцы и палача своей жертвы. Построен на одном описании самой экзекуции от и до. Имеет второй расширенный вариант. Более подробный и красочный в процессе самой экзекуции.

Сразу скажу, эта штука хлеще и кошмарней, чем «Фауст» Гете. И круче чем все здесь самые развращенные произведения. Жуткая и неприятная вещь для самых даже искушенных и самых испорченных читателей и тем более читательниц. Заметить прошу, сделанный мною акцент, на больное женское испорченное сексуальными женскими ранними экспериментами сознание.

Библейский мифический сюжет, переиначенный полностью и имеющий у самого автора, массу вариантов и интерпретаций. И для самых искушенных и извращенных умом особей. Особей обоих полов, но склонных к дикому разврату и прочей пакости. Просьба его не читать, кто еще пока дружит с порядочностью и своей головой. Короче говоря, рассказ для тех, кто не боится съехать скатушек мозгами.

Беречь от несозревших сознанием детей. Это строгое и обязательное правило. Если не хотите сами свихнуться и травмировать своего ребенка. И чтобы он стал больным на всю голову и тело.

Рассказ в стиле любовная экзекуция. Любовное безумство и красочная описанная казнь. Очень много крови и секса. Страданий и боли. В совокупности с злорадным кровожадным сексуальным голодом. На основе садизма с мазохизмом.

Рассказ с женским явным как в японских развратных мультиках доминированием. Вернее, этот вариант. И маниакальной наклонностью. Извращением и невероятной женской беспощадностью и жестокостью.

Добавлен прием преувеличения — гиперболизма. Для пущего сексуального, сбивающего напрочь у читающего рассудок, эффекта. Есть умышленно возвращение от начального к обратному и повторения для того же самого эффекта. Это для тех, кто не допирает для чего.

Я знаю, чем и какой игрой извратить и испортить окончательно развратные сердца.

Читайте господа и особенно сударыни и наслаждайтесь!

Гейм-овер господа!... Гейм-овер! Если кто-то еще и не раз кончит! Гейм-овер!

Любовник Марфы — Черная смерть

(Кровавая легенда o любви и смерти Черноболя)

Говорят, у Марфы был все-таки в Зоне и на тех Армейских складах один единственный любовник. Но его, гладко выбритая еще совсем мальчишеская, голова, долго висела после проведенной той единственной роковой ночи с Марфой-Черная смерть, на ee двери дома. С выпученными закаченными синими глазами под вздернутыми вверх у переносицы в мольбе o пощаде густыми бровями. На сморщенном глубокими морщинами лбу, натянутом под весом отрубленной головы в самом темени волосами, и вывалившимся закушенным до крови языком, с открытым ртом и собачьим оскалом зубов, пугая прохожих сталкеров. С перекошенным от мук и боли гадко выбритым лицом молодого парня вся исцелованная и растрепанная с обрезком исковерканной шеи и изрезанной плоти. С запекшейся от любовных страстей и невыносимых страданий окровавленной слюной на губах в глубокой ямочке отвисшего юношеского подбородка. Повешенная прямо за длинные кровью облитые слипшиеся кучерявые те черные волосы на вбитом под дождевым козырьком в дверь гвозде.

Говорят, она ee вынесла в мешке и на большом чайном разносе и повесила здесь, как свой очередной трофей. Сказав, потом всем увидевшим это жуткое зрелище, что от него в Зоне не убудет. Кто будет следующим, и желающим ee тела. Тела женщины из Монолита.

Это был некто Рафаэль. Так лоботряс и ловелас в одном лице прибившийся к отряду Свобода, который, как только загорать на солнышке и приставать к бабам в лагере больше ничего и не мог. Его живым видел Шрам, когда он еще получил прикладом в рожу от бывшей ведьмы Фэны, когда только появился в Зоне и на Армейских складах.

Говорят по слухам самой же Свободы, Макса и Фэны, этот пройдоха сумел притереться ненадолго к Марфе. Но лишь ненадолго. Было у них, что или нет никто, не знает. Говорят, он неустанно околачивал ee порог дома. Его предупреждали o ней. O ee жестоком обращении со своими, даже пленниками, a он в ус не дул. Все ждали, что вскоре случиться неладное, но он был не особо дорог всем, и тем более женщинам. Впрочем, всем было на этого отщепенца Зоны совершенно плевать. Хотя и предупреждали и не раз. Но, это все, же случилось, a когда это случилось, все были напуганы в самой Свободе. Когда утром увидели его отрезанную голову на дверях дома Марфы.

A она в какой-то старинной одежде. Словно сошедшая с какой-то книжной картинки, как этакая сказочная кошмарная фея. В черном подпоясанном широким в гибкой талии поясом до земли расклешенном еврейском платье. В белой накрученной на ee длинные черные вьющиеся змеями волосы чалме на голове. В золоченых серьгах и украшениях на оголенных завернутых рукавами до локтей руках, кольцах и браслетах. Выпятив свою полуоголенную в приличном декольте подтянутую торчком вперед стянутую тугим корсетом того платья женскую молодую грудь. Вся обрызганная мужеской пролитой кровью. На руках и том платье. Даже капли крови были на ee трепещущей от хищного все еще вожделения страстного и кровожадного дыхания женской груди.

Она стояла на пороге своего того на пригорке дома, показывая на отрубленную голову Рафаэля, и читала правила морали и правила хорошего поведения для всех мужиков в лагере Свободы по отношению к женщинам. После этого случая никто уже и не сомневался в том, что тех кавказцев и бандюков с наемниками тоже она уделала, в том овраге недалеко от перехода в Бар. Тот же бескомпромиссно невероятный по жестокости и кровожадности маниакальный фанатички Монолита почерк.

Говорят, она его этого Рафаэля так вот порешила, за распущенную привязанность к ней и ко всем бабам Черноболя. Как отпетого развратника и бледуна. В назидание всем мужикам в Зоне и на Армейских складах.

Говорят, она его вроде, как заманила, будучи по родословной еврейкой, специально своей еврейской такой вот опасной губительной красотой, и он похаживать, стал почти каждую ночь на непродолжительное время к Марфе. Выползал от нее на коленях моля o любви. Все это видели, и говорили, совсем рехнулся дурачок от любви. И это не к добру. Но потом он вроде как уже, почти безвылазно терся у нее дома. И вот его отрезанная голова, уже висела на двери того дома Марфы-Черная смерть.

Как она сама потом рассказала и достаточно подробно. Да так, хоть за ней эту историю как лекцию записывай. Так как бы, между прочим, у костерка сидя с бывшей ведьмой Фэной, как женщина женщине, и наедине, в роли понимающей собеседницы, так от нечего поболтать, покуривая сигаретку за сигареткой, и неожиданно вдруг разговорившись. Довольно и счастливо чисто, по-женски улыбаясь.

Так вот прямо со слов самой Марфы, рассказанных уже самой Фэной. Она эта Марфа-Черная смерть, однажды прочитала ему одну библейскую Ветхозаветную историю o кровавой любви. История та называлась Иудифь и Олоферн. Всю наполненную невероятной и страстной любовью и жуткой смертью одного из героев той истории. То есть полководца ассирийских войск Олоферна от руки любовницы героини осажденного приграничного города в Иудее Ветилуи. Осажденного его войском и изнывающего от жажды и голода. Вот та героиня Иудифь, пришла вместе со своей служанкой Элимой, старухой из того города в шатер и в лагерь к тому полководцу Олоферну. Обольстив красотой Олоферна и своей любовью и опоив его вином на хвастливом ассирийском пиру в ночь пятую, с ним, наедине отрубив, его же мечем, полководцу его голову. И таким образом освободила от осады свой город. И Рафаэль никогда такого не слышавший был потрясен той историей и проговорился Марфе, что мечтает теперь, стать тем Олоферном полководцем ассирийских войск, если она Марфа станет для него той Иудифью. Он готов типа на все ради нее, даже на лютую вот такую смерть, лишь бы получить ee расположение и любовь. Не просто любовь, a все, что к этому полагается. И спальня в том доме тоже имелась, и он хотел разделить там постель как тот библейский Олоферн с той Иудифью ложе любви. Он конечно вообще не отдавал себе отчета в том, что говорил, только хотел залезть той Марфе промеж ног своим детородным членом. И вообще у парня видно шибко чесалось промеж тех молодых, как и все его юношеское еще совсем безволосое тело бедер и ляжек ног. Он только и говорил o сексе с Марфой. Даже стал привирать, что, дескать, уже скоро все случиться. И вот случилось. Как в той библии, как в рассказе том, здесь так же на пятую ночь их в том доме близких отношений и сношений. Марфа-Черная смерть предложила ему этому Рафаэлю разгоряченному вином и любовью с ней поиграть в одну библейскую Ветхозаветную игру. Опоила его тоже и обласкала. И он окончательно потерял голову как таковую впоследствии на своих плечах.

Она даже приготовила все для этой ночной мужской кровавой экзекуции. Вообще Марфа-Черная смерть как убийца знала свое кровавое дело. Не зря ee ценил Монолит. Была той еще очень хитрой и коварной монолитовской сукой. Умела все подготовить к убийству.

Вот она и приготовила там, в своем на двоих любовников доме в спальне постель. Правда постель была в том доме старинная и деревянная. В резьбе и уже почерневшая от времени, на резных толстых ножках, но еще крепкая и без козырьков с обеих сторон. Так, что ee можно было застелить как угодно и быстро. И главное она очень подходила как в той истории. Марфа сама это подметила, что именно, та постель, отлично просто, подходила под ночную библейскую кровавую и ужасную экзекуцию этого Рафаэля, как того ассирийского полководца Олоферна. И она Марфа уже чувствовала себя Иудифью. Она ведь была тоже еврейка и прозвище у Монолита получила за жестокость и безжалостность Иудейская кобра.

После той истории рассказанной Рафаэлю Марфой o Иудифи и Олоферне, которая закончилась кровавой и безжалостной казнью мужчины рукой женщины, ночью, в блаженстве безумной любви. У этого дурачка и совсем поехала крыша. Рафаэль, потрясенный библейским рассказом, сказала ей, что ждет просто, этого. Спит и видит себя в роли того полководца ассирийца Олоферна, и ради любимой своей, пойдет на все, что она ему только предложит. Лишь бы трахнуть хотя бы разок ee. Что мог бы даже умереть за любовь. Любовь к ней Марфе монолитовке. Говорят, он даже с кем-то поспорил, как бы, не с самим командиром Свободы Лукашем, который был тоже без ума от этой черноволосой безумно красивой с черными, как ночь глазами в прошлом фанатички Монолита. И вот добивался своего и вроде бы она ему уже поддалась. Все в это не верили, a он обещал всем торжественно и на спор сделать ee. Но при этом сам был в нее влюблен и грезил Марфой-Черная смерть. Он говорил ей, что уже представляет ee в роли той Иудифи с мечем над своей головой в постели любовника. И в воинском полевом под стенами города Ветилуи шатре, посреди своего ассирийского спящего беспробудным сном военного лагеря. Как сам тянет свою шею ей под удар того кривого острого как бритва тяжелого ассирийского меча. И как бьется в конвульсиях голым на той деревянной постели, что у нее в доме стоит и в спальне в ee женских безжалостных монолитовки руках, обливая все ложе любви своей разгоряченной от безудержных к ней любовных страстей кровью.

И вот тогда она и предложила ему поиграть в эту интересную ночную забаву. Забаву на двоих.

Да и вот, эта, постель старая, резная и уже почерневшая от времени, хоть еще достаточно крепкая и без обеих козырьков в изголовье и заднике, четко подходила, как пианист, к своему роялю, сказали бы другие сталкеры в Зоне. Была как раз к месту. Все сходилось как нельзя лучше, что ee даже подстегивало все сильнее совершить то, что она сама возжелала. И она стала только об этом и думать.

Марфа рассказала Фэне, что пообещала ему этому сосунку бабскому ловеласу Рафаэлю такой любви, что он не забудет ту ночь никогда.

И он как чумовой в неописуемой радости, согласился на свою собственную казнь, не понимая, как дурачок, что это будет и в самом деле. Лишь бы получить то, что хотел той ночью. Заручившись ee обманным обещанием разделить с ним ночью то ложе. И вправду купившись на обман Рафаэль как тот библейский Олоферн, четко вписывался в тот предложенный ею кровавый сценарий его собственного ночного крайне жестокого убийства. Все шло, как надо и четко по той библейской истории и Марфе было даже интересно.

Библейская кровавая сцена, перенесенная в ee дом и в ту спальню той ночью.

Уединенно и в тишине ночи и на двоих. В ee доме как в том полководческом воинском шатре. С опущенными черными как пологи шторами. С крепкими засовами на дверях как на входе в шатер полководца ассирийцев. Здесь же на верхнем хуторе как в лагере ассирийцев. Вблизи Армейских складов Свободы, как у стен осажденной приграничной Иудейской Ветилуи.

Она приготовила ту деревянную резную почерневшую от времени постель. Кинув на постель мягкую пуховую перину, и застелив ee шелковыми белыми простынями и покрывалом. Подвернув простыни под перину. Перину уже нашла здесь в самом на чердаке доме. Спустив остатки еще длинных краев простыней вокруг ложа, до самих деревянных дощатых полов, будущего любви и смерти до деревянного такого же старого, как и эта кровать дома. Прямо кружевами по тому полу вокруг постели, закрыв даже ee деревянные резные ножки. На окнах повесила шторы из черной материи. Практически не пропускающие любой свет, сделав искусственное затемнение, и искусственную интимную для библейского этого кровавого спектакля обстановку. Повесив в один из углов керосиновую как лампаду в шатре лампу.

Рассказала как, она, быстренько и скоротечно, по-военному переоделась в то старинное черное сильно приталенное широким поясом в убийственном декольте платье. Подтянув шнурованным сама себе корсетом свои полные женские титьки. A они у Марфы были достаточно приличные. Но недосягаемые для любого мужика в Зоне. Да так, что они, аж, выпирали наружу и вперед, чуть не вываливаясь. Готовые вот, вот выпрыгнуть из того декольте. И накрутила белую тугую на голове чалму, убрав под нее все свои черные как смоль, вьющиеся брюнетки монолитовки длинные волосы. В соседней со спальней комнате, достав из того же сундука, этот наряд. Этот старинный наряд она раздобыла на Припяти в разрушенном городском театре и давно уже. Она нашла это однажды в рейде Монолита против военных. Нашла этот вот самый с этим барахлом сундук. Там были и эти все белые из шелка простыни и кружева на подушки. Как раз по этой резной постели.

И этот вот наряд, как и все остальное, просто лежало без применения и вот пригодилось наконец-то, как и все золото украшений к нему. Кольца браслеты серьги и перстни из настоящего золота.

Осталось свершить то, что решилась той она ночью сделать.

В общем, делала так, как она сама себе все это представляла. По своему утвержденному кровавому безжалостному четко, самой сценарию.

Жаль, только не было служанки. Вот Фэна могла бы подойти на роль Элимы, хоть и была вопреки той истории молодая, но не согласилась бы на такое, это точно. Даже подержать его дергающиеся в судорогах руки или тот серый из холстины глубокий под его голову мешок. A больше взять было не откуда и никого. Марфа решила обойти это, трактовка истории той тоже, была несколько разной, и это было не столь важно.

A он. Этот Рафаэль задохлый влюбленный придурок и яйцетряс, и мразь подзаборная, как Марфа его с прочими ругательствами называла, еще словом бабский угодник и паршивый молодой кабель, прихвостень Свободы и ублюдок. Она вообще та Марфа-Черная смерть его костерила и обзывала по всякому, как хотела, отборными своими полными ненависти к местным мужикам словами. В неприязни вообще к похотливым греховодникам мужикам. Рассказывая Фэне эту жуткую просто кошмарную историю той кровавой ночи, называла его, то бычара, то козел, то жеребец или кабель блудливый. То вообще называла мразью подколодной или тварью ползучей. Он, этот Рафаэль реально лез ко всем бабам в округе, пока не остановился окончательно на ней. Рафаэль, слышал в свою сторону от нее эти ругательства, но был перед ней вообще как тряпка. Сходил по ней с ума, даже когда был в здравом уме, и ползая перед ней прямо на пороге на коленях. Свои затертые до дыр штаны он o тот порог вообще протер. Так и ходил последнее перед смертью время в рванине.

Он и понятия не имел, что у нее к нему ничего нет и близко любовного в отношениях. Это был его любовный фантазийный молодого пацана повернувшегося на любви, самообман, но до такой дури, какой даже Фэна еще в жизни не видела. Эта любовь между ним и Марфой, что-то было похожее на садизм и мазохизм. Складывалось из личных наблюдений самой рассказывающей нам эту историю бывшей ведьмы Фэны впечатление, что этот Рафаэль, вероятно, этого и хотел и это его еще сильнее заводило.

A Марфа-Черная смерть вообще, не скупилась на свое красноречие в этом рассказе, костеря этого сукиного сына. Да и по-другому, не разговаривала, когда касалось в группировки всех свободовских мужиков.

Толи Монолит, она говорила Фэне и, делая акцент на том, откуда она, эта религиозная фанатичка еврейка вышла. Вот мужики так были мужики. Любо дорого поглядеть. Здоровые как слоны и сильные как танки, a этот урод, дрищ, думающий только o любви с ней, просто ничтожество. Одно название мразь ползучая. Причем перед Марфой, исключительно, всегда на коленях, целующий, ee все время руки и объясняющийся ей в любви. Просто молодой придурок, весь в конец теперь вообще ушел. После выпитого того вина, которого она ему в избытке налила в специально приготовленный для этого большой бокал. С того чайного разноса на кухне дома, уже глубокой ночью и выставив снова из дома. Чтобы сделать для той кровавой организованной ею игры следующий ход. Мол, пусть побегает, похвастается всем свободовцам, что этой ночью отъебет саму Марфу-Черную смерть. Это сорвет его дополнительно крышу. Даже если ему никто не поверит, и он поспорит с самим Лукашем на это. Как все точно и вышло.

Пусть мол, как Марфа говорила Фэне, сам приготовится стать тем, кем скоро станет. Она призналась Фэне, что возможно перепоила этого урода вином слишком. Старалась для верности, чтобы и хер его торчал как у бычары или жеребца племенного и голова совершенно не работала, a только на этот свой здоровенный торчащий как ядовитый аспид хер. С болтающимися под ним и бурлящими в избытке спермы яйцами. Он реально ничего не соображал, уже идя к ней на смерть. Но не мог иначе. То, что торчало в его штанах, изводило его самого до смерти, и он уже думал только o ней и той ночи и той забаве, которая она ему обещала и дикую неуправляемую в той постели любовь.

Марфа была уверена в том, что этот поганец и пройдоха идя к ней только и думал как бы быстрее стать тем библейским ассирийцем Олоферном. A она стала его верной подругой и любовью той героиней Иудейской Иудифью. A когда уже переступил порог и узрил ee в том старинном наряде она поняла, что все для него, как для будущего того библейского полководца Олоферна было уже той ночью кончено, a для нее Марфы как будущей Иудифи только начиналось.

Фэна и сама все это видела и знала, что добром это все не закончится. A после того ee Иудейской кобры пойла, вообще этот Рафаэль сдурел и лез в ee дом. Она его еле вытолкала, чтобы он немного привел себя в порядок к той в игре на двоих любовной роли, в том своем роковом кровавом и кошмарном ночном спектакле, устроенном ему его ненавидящей этого лоботряса и пройдохи любовью. Он, увидев Марфу, просто мгновенно превратился в конченного дурака, хотя и был сам по себе придурок. Он просто бредил любовью. Просто как мальчишка. Он и думал еще как мальчишка. Но эгоистичный и наглый, всюду сующий свой нос и жаждущий хоть чем-то выделиться перед Свободой. Вот и нарвался наконец и пришел ему, как Фэна сказала иронично конец. Он этот Рафаэль, понятия не имел, что это за такая ee Марфы монолитовки интересная как она говорила и забавная игра на двоих. Его прожженная палящим солнцем Чернобыля черноволосая кучерявая, как и все его молодое юношеское еще совсем безволосое тело пацана, главного оболтуса и лоботряса Свободы голова работала только на половой орган и все. Он как ненормальный обпившись ee того вина только и знал, что твердил, не унимаясь Марфушка Иудифь моя, я Рафаэль твой навеки полководец ассирийский Олоферн.

Моя Марфушка, моя Иудифь, говорила, смачно в костер, плюясь Марфа-Черная смерть, уже его, тварь подзаборная этот ваш Свободовец Рафаэль, она так o нем отзывалась, но жажда крови просто росла в ней и желание прикончить этого Рафаэля. Но как-то особо и нравоучительно для других мужиков на Армейских складах, да и во всей Зоне Чернобыля. Вот она и вспомнила ту Ветхозаветную библейскую кровавую историю o любви и смерти, которую напела ему и от которой у того сорвало совсем молодую крышу. И o том, что лежало в том домашнем ee сундуке. Назначила для себя, даже ночь самой расправы над ним и время. Напоив его этого Рафаэля своим из личного домашнего загашника пойлом, отправила за порог погулять и похвалиться своей последней в его жизни идиота ночью.

A он вдохновленный и окончательно уже сбредивший от скорого свалившегося на него такого полового счастья, как раз перед той роковой ночью. Гладко выбритый и вымытый для встречи, своей будущей в скором времени кошмарной, жуткой смерти, и будучи уже изрядно, подпоенным тем ee вином, в доме Марфы, и прямо из ee рук. Уже близко к той назначенной Марфой ночи. Временно отпущенный погулять, и привести себя в порядок. Ну, там, помыться и побриться и все такое. Он все же успел перед своей такой вот жуткой смертью похвастаться всем в верхней деревушке и даже на базе Свободы o скорой близкой любви с Марфой и, говорил все, что, после выпитого из рук Марфы вина его детородный член торчит между ног в штанах, не падая все время. И скоро, он его засунет ей, по самое некуда. И, оттрахает эту монолитовскую стерву и суку, как самую последнюю блядь.

Да, частенько подвипивши он со всеми вел себя даже нагло и распоясанно. Как его не били, может потому, что был еще совсем пацан. Взрослые мужики это придурка не трогали. A он только и знал, что хвалился.

Одним словом, пустой был как пробка, со слов самой Фэны, a за душой ничего. Только вот такое хвастовство. Но он реально был в Марфу влюблен, и даже кому-то напоследок идя уже той ночью к ней в дом, сказал, чтобы ee убрали от него куда-то, что она погубит его своей красотой еврейки Монолита. Что просто сходит на самом деле с ума, день ото дня ему от этого плохо. Член торчит в штанах теперь так, что рвет оголенной от верхней плоти головкой штаны и плавки, рвется на подвиги, и мошонка вся просто кипит от переизбытка живчиков. Им там жутко тесно. A, он, прям, как тот горемычный полководец из Ветхого библейского завета Олоферн говорил всем, что не мог смотреть уже на Иудифь. Ee красота губила его день ото дня, и вместе с любовью чувствовал беду. Вот так и этот Рафаэль, сказал, напоследок, похоже, Максу, заму Лукаша там же в верхнем хуторе o том же. И Макс заметил, хоть раз он, что-то произнес толковое что-то и, без хвастовства.

Он был той ночью вообще сильно пьян и даже чуть реально не отхватил от одного из сталкеров, докопавшись до него. Все тогда думали где он так ужрался. Никто не знал, что это его уже так обработала Марфа-Черная смерть. Напоила его каким-то дурманящим рассудок вином. Он еле стоял на ногах.

Да и член тот его молодого бабского угодника и вправду торчал, как у жеребца или быка и был здоровее, чем у любого взрослого и крепкого мужика в Зоне. Марфа, на самом деле кое-чего, вспрыснула в то вино, чего-то из своих магических монолитовки запасов. Она сама Фэне призналась, затягиваясь сигаретой, и глядя на подруг по боевому лагерю своими черными как ночь красивыми и одновременно жуткими некоего кровожадного существа глазами. Из каких-то особых ей известных растений в Зоне. Наркотик или снотворное с возбуждающим эффектом. Который отрубал напрочь нормальное сознание человека, делая его полнейшим придурком. И Рафаэль ни o чем больше не думал, как только o ней и o любви. Ходят даже слухи, что он кому-то показывал это свой детородный молодой отросток. Те, кто видел просто охренели от того, что было у него между ног. Говорят, он его еле назад засунул в свои узкие белые из шелка плавки и штаны. Он торчал несгибаемо в его рыжем волосатом лобке, как железный и оголившись от верхней до самой уздечки плоти головкой раздувшись и налившись кровью. Даже сосуды на нем вздулись. A мошонка как говорил, сам Рафаэль вдрызг пьяный просто бурлит и кипит от спермы и та скоро потечет у него из ушей, если он этой ночью ей той Марфе его в ee бабскую монолитовки пизду не засунет.

Таким эффектом обладал сплав Ночной звезды с растениями Мандрагорой и Беленой. Как уже позднее рассказала сама Марфа у костерка бывшей ведьме Фэне. Знали об этом только посвященные. От этого сплава торчало все, даже соски твердели на мужской груди, и голова была как у дурака, желающего перетрахать все в Зоне. Так, что конец у этого молодого любовника развратника и ловеласа торчал как говорят, как надо. На зависть всем мужикам в той радиоактивной Зоне. Раздувшись и во всю длину и оголившись головкой от верхней плоти до самой уздечки. Прямо в штанах в волосатом рыжем лобке. Он лез прямо из его пацана узких белых, туго натянутых на ягодицы его задницы, бедра и вокруг ляжек ног, из шелка плавок. Их просто разрывая из своего рыжего волосатого лобка над переполненной бурлящей как в вулкане спермой мошонкой.

Его яйца пацана развратника и бабского угодника, Марфа говорила Фэне, просто кипели и были просто переполнены спермой с живчиками. При этом мозги начисто вырубались.

Со слов самой Фэны, Марфа дико заулыбалась, заостряя перед Фэной свое на это внимание, и глядя с нескрываемым интересом на подругу по лагерю. Рассказывая уже дальше, как он, войдя в ee тогда уже в полночь в дом, увидев ee в том еврейки старинном наряде, в золоте браслетов перстней и колец, прямо сошел с ума. Закричав с дури, моя, Иудифь и быстро и еле стоя на ногах, торопясь начал раздеваться перед ней. Сам и без приказов.

Марфа говорила ему, чтобы он уменьшил свой страстный любовный пыл, a то, еще, убьется, ненароком в ee доме еще раньше, чем начнется его кровавая Олоферна смертная экзекуция.

Она говорила, что он вообще забыл тогда кто он есть, с того дурмана и перепоя. Наверно, даже свое настоящее имя. Так действовал отвар из Белены и корней Мандрагоры, выросшей возле самой АЭС. Это снадобье ей подарил сам Харон, ee хозяин и покровитель, который исчез с Зоны, оставив Марфу-Черную смерть здесь. И Марфа давно приготовила тот отвар, настояв состав и смешав с энергией в аномалии воронка Ночной звезды. Преобразовав в такой вот губительный для мужиков состав. Причем как ей тогда сказал Харон, что состав не действует совершенно на женщин, только на мужиков. Вот она и опробовать решила его на нем этом Рафаэле, главном придурке и ловеласе бабском Армейских складов.

Так вот, этот свободовский молодой придурок, как говорила Марфа-Черная смерть, даже свое имя забыл от того смешанного с вином коварного ee Иудейской кобры колдовского зелья. A увидев ee в том еврейском старинном наряде, вообще перестал, как человек соображать.

В нем сразу и полностью на ту всю ночь поселился тот библейский военачальник Олоферн. И Марфа стала для него только Иудифью. Раз и навсегда. И он хотел ee, хотел как полнейший дурак, безмозглый придурок и полнейший идиот.

Марфа смеялась как ненормальная, рассказывая этот момент той ночи. Говорила до чего мужики вообще идиоты все, когда женская пизда замаячит перед их торчащим хером. И вот один такой уже готов, чуть ли не на все и снимает с себя это все, перед ee черноглазым монолитовки опасным хищным восхищенным его сноровкой взором, прямо здесь же перед той постелью в спальне и перед ней Марфой-Черная смерть. В полумраке слабо зажженной керосиновой в углу на стене лампы и занавешенных черных, не пропускающих сет штор.

Если бы Фэна, только видела этого придурка, жаждущего получить то, что она Марфа-Черная смерть ему этой ночью обещала.

Марфа смеялась громко у костра, сказала Фэне, что, он, наверное, спешил за своей смертью и боялся опоздать или не догнать ee. Он так торопился, что чуть не упал, даже, на спальни деревянный из досок пол, запутавшись в узких своих нательных кольцон штанинах. Еле их снял, кое-как с каждой своей голой ноги, стягивая быстро с бедер, ляжек. A когда потащил дальше вниз через голени и стопы, чуть не устелился прямо перед своей будущей Иудифью, тот очумевший от ee красоты еврейки будущий полководец ассирийских войск Олоферн. Он их бросил на пол. Оголив перед ee женским восхищенным взором, свои голые длинные любвеобильного доброго молодца безволосые ноги. Голени, бедра и ляжки, стоя перед ней на полу спальни качаясь и еле на ногах. Босоногими ступнями на холодном деревянном дощатом полу. В одной тельной кольцонной из белого шелка как распашонке рубашке. Из-под широкого распахнутого подола, которой выглядывали туго натянутые на, те его голые бедра и ляжки ног под самый с круглым пупком живот тугим пояском на резинке его из белого шелка плавки. Очень узкие, с большими вырезами от самых его яиц и хера к верху тугого пояска. Да так, что туго обтягивали, те его бедра и ляжки, врезавшись сильно в ту их кожу. И в них комом выпирал его тот здоровенный мужской хер и под ним, его теперь наполненные до краев бурлящей спермой яйца.

Такое было ощущение, что вот, вот еще немного, и они порвутся от натяжки под его напором. Он, тот большой комок, буквально торчал в ee сторону, бесстыже, и нагло, желая женской благодетели, из-под самой той рубахи.

Потом, этот одуревший от ee особого пойла козлина, продолжила Марфа рассказывать, также торопясь, стал снимать свою ту из белого шелка, как и лежащие теперь перед ней на холодном деревянном полу спальни штаны рубаху, и он запутался в ней рубашке, как и в штанах. И причем, окончательно, не в силах выдернуть то свои руки, то кучерявую раскосмаченную черноволосую придурка чекнутого и помешанного на любви башку. И ей пришлось помогать ему, удерживая этого придурка и урода от падения. Пришлось помочь ему снять ee. Она, тут же подобрав лежащие на полу кольцоны штаны, вместе с той рубахой, вышвырнула все это вместе с другой ранее снятой уже в спальне одеждой, за порог на улицу перед домом.

Как сказала, улыбаясь хищно, затягиваясь сигаретой и довольным голосом Марфа-Черная смерть, его крепко повело от зелья Мандрагоры и Белены в смеси с Ночной звездой, в том замешанном ee рукой вине. Это была взрывоопасная неуправляемая смесь. Смесь срывающая с катушек мозг любого мужика. Заставляя трахать все подряд. И до полного бесчувствия лишая всех в итоге сил и после короткой передышки, снова заставляющая это делать. И так без конца, пока не помрет от бессилия. Если конечно перебрать с содержимым.

Марфа призналась Фэне, что все-таки перепоила его. Но это даже к лучшему. Будет меньше потом проблем при самой расправе. Сложней будет ему сопротивляться. Потому как этот сплав, смешанный с крепким винищем лишает практически вместе с соображением и сил и координации в пространстве и во времени. Одним словом можно было не беспокоиться o том, что этот кобелина, как сказала Марфа-Черная смерть прейдет раньше времени в себя и хоть что-то сможет сделать или понять. Даже если и прейдет, то не сможет убежать. Из-за потери сил при непрекращающейся ебли и потери ориентира. Не сможет встать даже на ноги. Максимум, что сможет сделать это пытаться руками с постели размахивать, по сторонам спасая себя, и хватаясь за что либо.

Вот почему Марфе как будущей библейской героине и защитнице города Иудеи Ветилуи в той ночи Иудифи, нужна была помощница. Просто подержать ублюдку этому сосунку новоиспеченному полководцу ассирийских войск Олоферну руки. Пока тот будет биться в агонии своих смертных и болевых конвульсий. Потом Марфа-Черная смерть, продолжила свой рассказ, рассказывая как он, в одних тех белых узких плавках ночного любовника, стоял долго перед ней на деревянном полу ee той спальни на коленях на своих голых согнутых коленях, прямо упав перед ней. Перед ee ногами, ногами Марфы-Черная смерть.

Ему видно теперь было уже не привыкать, как смеясь, рассказывала Фэне увлеченная своим рассказом Марфа, совращая своей юношеской сексапильной наготой молодого любовника ублюдка более, старшую по возрасту, чем он кобелина женщину. Стройной и гибкой, почти безволосой фигурой свихнувшегося, просто на нет и на ней и ee еврейской красоте фанатички Монолита Марфе-Черная смерть. И объясняясь в необузданной, уже, как полководец Олоферн, к ней неуправляемой любви, целуя монолитовке Марфе, как уже Иудифи, будущей своей ночной убийце руки. A она их брезгливо выдергивала из его голых мальчишеских еще совсем рук. И говорила, что пора, уже все начинать. И сказала снять и плавки. И назвала его своим уже тогда мужем Олоферном и будет рада с ним этой ночью разделить эту в шикарных белых шелках деревянную старую в резбе на резных ножках постель. Под низкой крышей своей этой спальни, как в военном полководческом шатре. Что давно уже спит лагерь ассирийский, и только он чего-то ждет и не ложиться в эту постель. И он, радостный такому событию, счастливый как от запаха из пизды сучки своей перед ним стоящей теперь красавицы Иудифи, довольно быстро их снял с себя, буквально, чуть не порвав резинку на пояске. Стащив с треском со своих бедер и ляжек оголяя перед ней свой тот торчащий в ee сторону мужской здоровенный хер, которому она была приятно удивлена. Она такого хера вообще не видела еще. Он бы, наверное, не залез бы ни в одну бабскую пизду, как она Фэне сказала. Его так разбарабанило. От трав и зелья. Что видимо она перепоила тем ee приготовленным особым дурманным снадобьем в вине того юного еще совсем молокососа и ублюдка. Просто перестаралась. Он торчал в ee сторону. Торчал своей оголенной налитой кровью головкой. Задрав всю верхнюю плоть за уздечку. Даже сосуды на нем раздулись так, что казалось, скоро лопнут.

Как у какого-нибудь производителя жеребца или быка, сказала Фэне Марфа-Черная смерть. И на его голого ублюдка безволосой груди, торчали затвердевшие возбужденные и крупные соски, как и его тот внизу в рыжем волосатом лобке детородный хер.

Марфа, тогда же быстро. Выхватив у него из вялых уже слабеющих пьяных слабых сосунка, и любовника рук, те его белые шелковые плавки. Выбросила их туда же в ночь за дверь своего дома и приказала ложиться ему своему Олоферну в постель. И он, даже не думая, полностью ей, подчиняясь, как теперь во всем послушный раб и любовник, тот час же, как тот полководец Олоферн, упал на свое гибельное любовное ложе. Как, говориться как и заказывали, на ту уже разодетую в шелках и кружевах белоснежную свежее застеленную ee Марфы собственными женскими руками именно для него ee любовника специально приготовленную резную деревянную без обеих козырьков по обе стороны с толстыми ножками постель. Втыкая свой тот раздутый мужской детородный здоровенный длинный отросток в шелковые подвернутые под перину простыни и в саму ту пуховую перину под собой. Желающего безудержной и безумной той ночью любви с кровожадной на всю Зону монолитовкой еврейкой по прозвищу в рядах Монолита Иудейская кобра.

Засыпая от дикого хмельного перепоя, он неустанно и постоянно молил ee o любви, как тот полководец Олоферн. Заплетающимся онемевшим пьяного ловеласа и бабника языком, который еле ворочался у него во рту. Просто не затыкаясь, даже слушать надоело, как говорила Марфа. Молил в любви свою, Иудифь. И все o близости и любви. И уже совершенно, не соображал совсем в том беспамятстве, теряясь в пространстве и во времени не в силах подняться со своего смертного в будущем любовного мужеского ложа и от того хмельного хитроумного и коварного зелья, смешанного с вином. Он дико заерзал на торчащем своем раздроченном здоровенном с оголенной головкой члене по своей теперь смертника любовника постели. Засадив его туда с остервенением жеребца производителя и втыкая его туда, и обратно в простыни и перину под собой, по самый волосатый рыжий лобок, разложив бурлящие под собой на шелковых простынях в переизбытке спермы яйца.

Марфа, сказала Фэне, сама, удивлялась, как он тогда еще не кончил. При первом заходе. Еще до начала экзекуции. Все дрочил и дрочил в постель, непрекращая и долго, прямо перед ней. Порой задирая свою косматую и растрепанную пьяного кобеля паршивого черноволосую башку. Громко дыша с надрывом и стеная как ненормальный, ронял ee снова в большие пуховые в шелковых наволочках с кружевами подушках. Закатывая под веки свои полуоткрытые на страстном преисполненном неистовой любовью глаза и дико шевелящиеся под ними синие зрачки. Потом ронял ee снова в подушки и так повторялось снова и снова. Но он все не кончал, выматываясь из сил и уже вспотев и истекая едким вонючим мужским потом терял свои силы и слабел.

Марфа брезгливо сплюнула, потом продолжила, он просто в безумном таком состоянии трахал ту постель, словно ee. И это было одновременно занимательно со стороны и одновременно оскорбительно и противно. Вызывая нестерпимую ненависть и бешенство.

Она выругалась, на чем свет стоит, затянувшись снова сигаретой, плюнула снова в огонь костра и помолчав немного и щуря в огонь красивые свои черные монолитовки женщины глаза, продолжила, рассказывая как приступила к казни Рафаэля. Как его казнила. Как того ассирийского библейского полководца Олоферна, своей лично рукой, рукой Марфы Иудифи. Совершенно безжалостно и хладнокровно. Той ночью. Просто взяла и казнила, как какого-нибудь урода, мерзавца и насильника. Она это поведала, не скрывая и в самых мельчайших подробностях. Не упуская ничего. Не всем, правда, a только Фэне. Как женщина женщине, с глазу на глаз. Хотя знала, что это событие разлетится далеко даже за пределы базы Свободы.

Фэна была в шоке и потрясенной от бескомпромиссной жестокости Марфы и всего того, что она сделала. Ee религиозный монолитовки еврейки фанатизм. Превратил сцену казни Рафаэля в роли Олоферна в некое подобие религиозного ритуала, кровавого и жуткого по описаниям самой Марфы в подобие целого душещипательного потрясающего и сотрясающего с не скрываемым восхищением и восторгом женские сердца кровавого спектакля, по всей Припяти всех женских группировок.

Она Марфа, с брезгливостью посмотрев на дрочащего в постель свой детородный мальчишеский здоровенный возбужденный любовью и коварными приправами в вине отросток этого свободовского ловеласа, просто вышла на время в соседнюю комнату, приоткрыв черную штору, посмотрела на улицу. Там было тихо как в могиле. Никого, все спали. Даже часовые в соседнем амбаре. Словно стан ассирийцев.

Она посмотрела на Армейские склады, представив в своей голове город Ветилую, в осаде врагов и произнесла тогда про себя вслух, что время не ждет, скоро утро и надо было действовать. И она вернулась снова в спальню.

Там было тихо. Ee приговоренный к смерти молодой любовник, выбился из сил.

Рафаэль как она сама потом рассказывала Фэне, уснул, как тот библейский полководец ассирийцев Олоферн на этом своем смертном и любовном ложе. Воткнув торчащий, как металлический стержень, тот свой детородный длинный раздутый от раздрочки хер в глубину самой пуховой перины прямо вместе с простынями, задирая еще сильнее на нем верхнюю плоть, вдавливая его туда как в женскую пизду. Это, прямо все с ee слов. Со слов самой Марфы-Черная смерть. Он так и уснул. Ковыряясь тем, своим здоровенным раздроченным как у жеребца или быка хером как в бабской пизде. Теперь, просто лежал и, просто спал. Храпел как спящая Химера или Кабан. Громко с пыхтящим на всю спальню тяжелым дыханием.

Она сплюнула брезгливо в горящий костер и, снова затянувшись сигаретой, прищурившись и глядя на Фэну, продолжила. Потом вдруг, пробудившись, словно почувствовал ee присутствие, заелозил, перед ней как ненормальный по постели под накинутым на голые напряженные задницы ягодицы белым из такого же белого шелка легким покрывалом по простыням. Снова умоляя в любовной жажде свою Иудифь, застонал, снова начал трахать с остервенением ту свою постель. Он уже не понимал, наверное, даже уже где находиться, от изрядного перепоя и всего того, что было внутри его своей башкой, сказала Марфа-Черная смерть. Задышал как паровоз, сотрясая на деревянных резных ножках ту под ним скрипящую деревянную старую и черную постель, пихая ee, как, словно, саму теперь еврейку Иудифь. Было, похоже, что его мозги просто отключились. Непонятно где тот его разум теперь находился. A вот его тот хер, задирая верхнюю свою плоть и оголив головку детородного члена со вздутыми от крови сосудами, торчал как железный даже не качаясь, как ядовитый аспид, становясь еще длиннее, и терся o гладкий белый шелк простыней под отброшенной в сторону и согнутой в колене правой новоиспеченного полководца Олоферна ногой, под его голой бедра ляжкой, во взъерошенном o те же простыни рыжем лобке, над лежащими на тех простынях переполненными бурлящей спермой яйцами. Он был теперь весь просто мокрый от текущего по телу его пота. От головы до ног своих под постельным шелковым покрывалом. Скользкий и противный как какой-нибудь червь или змей, как произнесла Марфа-Черная смерть, ведьме из бывших Фэне. Пот ручьями стекал с него по груди с торчащими затвердевшими, подлетающими вместе с грудью в бешенном ритме любовных страстей всего его голого сотрясающего деревянную резную старую на резных ножках застеленную белыми шелками постель тела, крупных торчащих возбужденных сосков и с выгибающейся в талии гибкой спине. Прямо над напряженными сжатыми под шелковым белым покрывалом задницы ягодицами. Вниз к прижатому к простыням круглым пупком.

Со слов уже самой Фэны пересказывающей рассказ Марфы-Черная смерть.

Он, елозя снова перед Марфой на том своем ложе любви, затер дико и быстро бедром и ляжкой правой в согнутом колене ноги o свой под ним в постели торчащий как металлический стержень, разбухший весь от крови, оголенной от верхней плоти головкой, словно, ядовитый аспид член. Вытянув левую ногу до задника постели, под верхним постели тонким шелковым белым покрывалом. Шеркая голенью и стопой ноги, o гладь белых простыней. Пыхтел и стонал как безумный идиот перед ней Марфой той ночью, видимо видя в пьяном бреду себя в роли того библейского полководца Олоферна. И как неустанный, безумный любовник трахал будто ee, вытянув левую ногу до края задника без козырька той постели. Свои торчащие возбужденные, как и его тот член на груди крупные соски, вонзив в белые шелковые подушки под собой. Воткнув свою раскосмаченную кучерявую потную мокрую голову в ee Марфы своей в том библейском рассказе Иудифи женские полные трепещущие и нежные в том декольте подтянутого зашнурованного корсета платья груди. Так она Фэне и рассказывала. Придавив кружевные шелковые белые подушки своей юношеской мужеской молодого парня с торчащими сосками грудью. Мокрой от текущего по ней ручьями вонючего скользкого пота, по всему его голому лоснящемуся в свете керосиновой на стене в углу висящей горящей ярко лампы, любовника телу.

Вжавшись голым с круглым пупком животом в постель, с боков стиснув голыми, вспотевшими от жаркого любовного в нахлынувших сонных страстях, лоснящимися от того пота, словно в масле руками. Засунув под низ подушек тех пуховых из белого шелка и кружевов, свои молодого бледуна и кабеля свободовского руки. Теперь, рассыпав по подушкам в кружевах черные свои раскосмаченные и тоже мокрые от пота слипшиеся волосы. Уткнувшись растрепанной кучерявыми и мокрыми от пота волосами головой в те, белоснежные свежие в шелке кружева и подушки, как в титьки своей ночной богини любви, шепча ей пьяным еле связанным голосом слова преданной и безудержной любви. Еле двигая немыми от перепоя и снадобья сладострастника еще нецелованными губами и языком и распустив по наволочкам свои липкие противные слюни. Сопя, как паровоз, страстно пыхтя, Рафаэль, совершенно не умеючи целовал, ту ee как бы этого Марфы голую Иудейской кобры красивую полную женскую грудь. Он никогда не был еще по-настоящему с женщиной, это было видно, a ему этого сейчас ой как хотелось. И он тыкался сладострастника и развратника пьяными в слюне теми немыми приоткрытыми мокрыми от слюней губами в те под собой сдавленные своими голыми руками подушки. Истекая по плечам и спине скользким мокрым в ручейках едким потом, он ерзал на своем том торчащем под собой детородном члене и был в полном хмельном беспамятстве и был обречен, обречен той ночью на расправу от руки этой самой Иудейской кобры.

Марфа рассказала Фэне, как, все тогда, подготовила для его казни. Она снова вернулась быстро на свою в доме кухню, достав тот чайный разнос, с кухни своего дома, и порывшись в своем домашнем сундуке мешок с витиеватым рисунком и узорами по верхнему краю с веревочной прочной плетеной косичкой тесемкой, для завязывания его сверху. Из серой грубой холстины под его в будущем новоявленного ассирийского полководца Олоферна отрубленную голову. Точно как в библейском том рассказе.

Как достала из своего личного колюще-рубящего арсенала монолитовки тот нож. Орудие его будущего убийства. Большой кривой, похожий даже на ассирийский меч разделочный кухонный обвалочный мясницкий секач, острый, и заточенный как бритва и тяжелый. Накрыв его кружевной шелковым белым платком, и все это внесла в спальню на том чайном разносе и поставила рядом на стоящий там же маленький такой же резной прикроватный столик. Прибавила света в керосиновой лампе, была давно уже за полночь, и света все равно было маловато в спальне. Занавесила еще плотнее черные как пологи в шатре полководца ассирийца шторы на всех спальни окнах, когда он уже опять лежал без сил, но по-прежнему еще не кончивший, и совершенно без каких-либо здравых чувств и человеческого сознания. Мокрый и скользкий лоснящийся от света керосиновой лампы от своего льющегося по его худосочному молодому телу ручьями вонючего пота. Как змей ползучий или еще противней червь трупный опарышь в дохлятине.

Противный и поганый. По пояс укрытый тем, поверх его вспотевших тоже голых Чернобольского лжегероя задницы напряженных в траханье под собой постели ягодиц, покрывалом. Наслаждаясь любовью с той своей теперь роковой любовной постелью и подушками. Трахал до изнеможения, ту деревянную и резную старинную большую под невысоким деревянным потолком в доме спальни на деревянных резных ножках постель. Лоснясь от едкого вонючего и скользкого любовного пота, под единственной зажженной Марфой монолитовкой, повешенной в углу комнаты керосиновой лампой, в ee спальне, слабо сквозь бред пьяного плавающего непонятно где в ночи злосчастного любовника рассудка. одурманенного плотскими любовными страстями обреченного этой ночью на жуткую и позорную смерть молодого любовника, он торчал в глубине мягкой пуховой перины и шелковых простынях, натертый до кровавых мозолей o белый щелк, но этот юный кабель и бабник, ни как не мог еще кончить. У него не получалось. Все говорило, что это его первая и последняя ночь с женщиной, как рассказывала Фэна со слов, Марфы-Черная смерть. Как тогда рассказывала сама Марфа. Она, посмотрев на его пустые, сосунка любовные потуги, сказала, вслух ему тогда, что кобель шелудивый, совсем затрахал ee ту старую деревянную скрипящую под его напором и страстными безрезультатными потугами постель. Выродок и кобель ебливый. Того и гляди сломаются деревянные ee ножки. Видно и впрямь перебрала она с этими в вине магическими приправами. Все никак не кончит. Этот спермоплюй свободовский. Мразь, худосочная и ползучая, возомнившая себя с перепоя тем библейским полководцем ассирийских войск Олоферном, снова сорвался как с поводка, когда она вошла снова в спальню. Козел и погань похотливая, дрочит в постель и никак не может успокоиться. Хер ишь, как расколбасило, как у быка или жеребца на радиоактивных травах и Ночной звезде. Засадил его, словно, в женскую пизду. По самый лобок в перину и простыни, разложив свои спермой переполненные, распухшие как у быка свои мужика яйца по ee ублюдок свободовский постели. Не сломал бы ee от таких изводящих его до изнеможения и отключки этого тупого, как и все мужики влюбленного в нее урода до пота и потери сил, любовных в постели стараний.

Она сказала Фэне, пора было начинать, улыбнувшись снова хищно и злобно у костерка вблизи своего того дома. Ee глаза сверкнули быстро, скользнув чернотой зрачков по взгляду бывшей ведьмы. Она и так все затянула, наслаждаясь властью и уже полной победой над этим недомужиком прибившимся к отряду свободы. И как его еще не убили нормальные мужики на Армейских складах, произнесла у костра Фэне Марфа-Черная смерть.

И улыбнувшись злорадно, оставив его пока, осторожно не подымая, лишнего ненужного шума вышла. Отворив, как входной в тот войсковой шатер полог, входную в том доме дверь, прямо по лежащей здесь же его брошенной одежде, отпнув ногой его нательную ту кольцонную рубаху в сторону.

Марфа-Черная смерть, вышла на улицу верхнего хутора. Прикрыв за собой в тот дом спящего пьяного любовника мужа дверь.

Все на верхнем хуторе спали. Точно как в том библейском рассказе, как в самом лагере Олоферна. Она вышла из своего того подготовленного к ночной казни дома. Вышла как та библейская Иудифь из шатра ассирийского полководца для совершения своей молитвы. Прямо в том старинном черном с широким поясом до земли платье и белой закрученной вокруг головы и волос чалме. Звеня серьгами в своих ушах и золотом браслетов и кольцами и перстнями на руках теперь новоявленной этому закрытому ото всех миру облик библейской Иудейской Израиля Иудифи. Защитницы города, что стоял на горе. Там под звездами Припяти, она подошла к краю глубокой ложбины у края перехода к дороге, ведущей на территорию Бара. И никто ee не видел, и не слышал. Все тогда уже спали. Да и ночь была темная. Стояла полная луна, и горели в ночном тихом небе звезды над Армейскими складами, как над стенами осажденного города ассирийскими войсками Ветилуи.

Она Марфа, как и та библейская героиня Иудифь, упав на колени, долго молилась навзрыд в сторону востока, прямо в направлении самого Бара за переходом. Дороги ведущей туда и там где глубокая ложбина с аномалиями жарка. И потом, поднявшись с колен, и вернувшись тихо, и незаметно в дом, заперла его на все замки и засовы. Как Иудифь тот войсковой шатер Олоферна. Чтобы никто не помешал ей свершить задуманное.

Она назад шагнула через порог спальни. И подойдя к прикроватному столику с чайного разноса, где лежал еще мешок из холстины под голову этого ненавистного ей и презренного мужа и захватчика ee родного города. Взяла тогда тот для его казни и расправы, большой кривой похожий на ассирийский меч, разделочный мясницкий нож-секач. И подошла к изголовью деревянного застеленного белыми шелками старинного любовного ложа. Слившегося в неистовой любовной оргии с молодым ee насильником и упившимся вином и зельем Чернобльским, как она сказала недокормышем бадерлогом Рафаэлем.

И встала над лежащим и измученным половыми бесконечными оргиями мокрым в вонючим поту, лоснящимся и скользким, как какой-нибудь змей или червь опарышь, мужем и захватчиком земель Иудейских и ee родного города на холме. Который он держал в долгой и мучительной осаде. И который, уже выбился совсем из последних сил, тщетно пытаясь кончить в глубину пуховых перин и белого шелка. Натерев до кровавых мозолей свой детородный мужа здоровенный, раздутый и налитый кровью и сосудами, точащий как ядовитый аспид, оголенной головкой от верхней плоти затвердевший как стальной стержень хер.

Она сказала Фэне, сама до сих пор удивляясь, что как на него то, неслабо подействовал ee хитровыебанный в вине отвар. Словно для него его берегла все это время и готовила. Именно для этой ночи и этого самого момента.

Она сказала, Фэне, как быстро вошла в свою предписанную ей и отведенную этой ночью роль.

Марфа-Черная смерть рассказала как, запустила пальцы в волосы его Рафаэля головы, схватив за темя своими в золоте окольцованными перстнями и кольцами пальцами левой своей женской убийцы руки в золотом браслете. Как почувствовала свою ту жестокую хватку и даже глубоко вонзенные в кожу под скомканными мокрыми от пота черными этого яйцетряса волосами своих острых ногтей. Почувствовала их между своих пальцев левой сжатой с силой женской руки. Как захрустели те его волосы от ee смертельной цепкой безжалостной мстительной еврейской женщины хватки, как пойманные в цепкий ловчий капкан. И как он от удовольствия и той боли громко на всю спальню простонал, сам приподымая еле ослабевшую, таким вот непосильным трудом свою над подушками черноволосую растрепанную молодую, гладко выбритую будущего мужа Олоферна голову.

Сильно выгнувшись в спине, и прижав пупком свой голый потный живот, он этот мерзкий ублюдок, вдавил с яростной любовника безумного сжатыми плотно напряженными задницы голыми ягодицами, свой тот мужской торчащий юношеский хер. И как сумасшедший по новой шустро заелозил по ложу смерти и любви по тем простыням из белого гладкого свежего шелка. Зашерудил под покрывалом бедром согнутой правой ноги и ляжкой затер по тому торчащему в простынях из белого шелка херу, вдавленному в пуховую упругую старую, как и, наверное, эта постель, перину и простыни. Даже левая слегка приподнялась его вытянутая стопой и голенью под покрывалом в заднике постели нога. A голыми и такими же, как его задница, ноги и спина потными мокрыми и скользкими как в масленистой смазке лоснящимися на свету керосиновой тускло горящей лампы руками, сжал с боков еще сильнее под своей вздыбленной вверх грудью и торчащими навостренными возбужденными в шелке черными сосками кружевные белые подушки.

Со слов Фэны, Марфа, сказала, да сколько можно, и откуда у этого выродка человеческого столько мужских сил, уже должен был, просто помереть от такого полового беспредела на этой же постели.

Рафаэль застонал на весь спаленный чертог. И задышал с новой силой, как бык производитель. Так вот, что ему было нужно, сказала, поняв все Марфа в роли Иудифи, вот почему мой муж Олоферн не кончает, ему нужна боль, вот что он хочет, так что же, пусть будет посему, сейчас он это получит. Получит и в большом достатке. И задрала его схваченную своей левой в золотых браслетах, оголенной до локтя голой своей рукой голову вверх к себе тем его спящим пьяным юнца лицом, прямо с подушек.

Она задрала ee над самим изголовьем, и подушками в шелке и кружевах, где не было у той старинной постели козырька. Как и в ногах ee, где шелковое тонкое верхнее покрывало, постепенно, сползало прямо на пол спальни. Закрывая пока еще этому молодому ублюдку и развратнику полностью его голые и вырисовывающиеся под ним длинные в бедрах, голенях ноги. Под полупрозрачной тонкой легкой тканью которого, слегка даже просвечивались, шевелясь, шустро ползая по постели, и ерзая вытянув носочки ступней, загибая на ступнях пальцы, шоркая потными скользкими лоснящимися под ним бедрами и ляжками, голенями по постели от того любовного наслаждения. A она Марфа, и теперь уже как та библейская Иудифь, быстро действуя, решительно, задрав перед собой и подняв за волосы с подушек его ту голову. Что силы безжалостно потащила вверх над подушками его за те волосы. Вытягивая вверх его голую мокрую от обильного текущего на грудь пота скользкую, как и его сонное в любовных страстях стонущего страстно молодого любовника гладко выбритое лицо шею.

Подымая за волосами и за головой, заставляя от болезненного наслаждения выгибаться в спине над ложем смерти и любви Рафаэля молодое гибкое как у змея или червя вспотевшее от напряжения и любовных страстей голое скользкое, словно, в смазке тело. Показывая ей даже свои на приподнятой над подушками изголовья и кружевами твердые и торчащие, как и его детородный мальчишки бабника группировки Свобода член крупные соски. Видя как, приоткрылись его из-под лобья пьяные полузакаченные молящие o любви синие глаза. Под вздернутыми вверх в переносице густыми молящими o любви бровями, и приоткрылся с зубами шевелящийся в мольбе и любовных клятвах сладострастный развратника молодого не целованный, наверное, еще рот. От натяжения волос вытянулось потное и гладко выбритое смуглое от загара лицо юнца Рафаэля, и мокрый от пота загоревший, как его щеки и скулы лоб покрылся морщинами. И выпали его те голые тоже потные и скользкие от пота руки из-под тех под ним шелковых белых в кружевах подушек, и повисли как плети, безвольно и беспомощно, почти чуть ли не касаясь самого пола по краям подушек. A его ноги зашерудили бешено под покрывалом. Живот круглым пупком заелозил с новой силой, по гладким свежим расстеленным простыням из белого шелка. И этот, мнимый, и пьяный вдрызг от переизбытка вина и под галюнами Мандрагоры и Белены и Ночной звезды идиот, возомнивший себя полководцем ассирийских войск Олоферном, продолжил дикую неуправляемую и бесконтрольную еблю мерзкого ненавистного ee глазам Иудейской кобры любовника с любовной теперь только его деревянной принадлежащей только этой ночью ему постелью.

Марфа говорила Фэне, что, специально и с самого начала изводила его. Мучая и выгоняя из своего дома. Она его просто готовила к будущей казни и расправе. Она даже не одаривала мальца жаркими Иудейской кобры поцелуями, наслаждаясь его страданиями и муками. Выгоняя из своего дома, где он ползал перед ней на коленях. Его лицо было тогда таким же, как и теперь гладко выбритым и таким же молящим от любви и страстным. Теперь же еще и пьяным, вытянутым оскаленным зубами, в натяжении волос и в глубоких морщинах на лбу лицом. Особенно глазами Рафаэля, тогда смотрящими в мольбе на нее, a теперь, плавающими под приоткрытыми веками своими синими зрачками. Она смотрела теперь на него, как и тогда, ощущая силу и власть над мужчиной, и желание быстрее устроить в удовольствие себе расправу над ним. Закончить начатое. Созерцая полную беспомощность его этого любовника сосунка.

Глядя на текущую вниз из его приоткрытого губами сладострастника липкую длинной каплей вниз на подушки слюну, прямо через губы на глубокую гладко выбритого подбородка ямочку. И он ee моля o любви, закатывая под верхние веки совершенно бесчувственные плавающие там по сторонам, и ничего не видящие глазами, синими ничего не зрящими зрачками, еще совсем молодого кобеля ебаря, неистово, стеная и дыша, на всю спальню от наслаждения и тех болезненных наслаждения елозил по постели той как сумасшедший. Дроча свою надроченную уже до предела здоровенную на зависть всем мужикам натертую до кровавых мозолей и до изнеможения, в глубине перины и шелковых простыней увесистую быка производителя кувалду. Сотрясая старую резную на деревянных ножках скрипящую постель. Вонзая яростно, взад и вперед как в женское влагалище свой тот воспаленный болезнью любви здоровенный мужской сумасшедший, как и он сам в пьяном бреду и оргиях любовных еще до конца несозревшего и несостоявшегося как мужчина молодого развращенного оболтуса детородный отросток. Такой же опоенный, и не знающий теперь покоя, как и он сам тем отваром в вине из Ночной звезды и Белены и Мандрагоры.

Она рассказывала, как потащила к краю изголовья его за те волосы, совершенно безжалостно и хладнокровно. Чем поразила даже бывшую и повидавшую всякие виды ведьму Фэну, как именно женщину в первую очередь. Совершенно без каких либо чувств и жалости. И подтянула его на самый край того любовного шикарного в шелках ложа. Потом, рванув за скомканные окольцованными золотыми кольцами и перстнями мокрые потные Рафаэля волосы, запрокинула подбородком вверх его голову. Голову своего Рафаэля и любовника, новоявленного своего библейского Олоферна. Изворачивая его шею. И смотря с жаждой кровавого скорого зрелища, как вздулась и запульсировала артерия на изогнутой Рафаэля юношеской смуглой от плотного загара шее. И глядя на изможденное сексуальной с постелью оргией юношеское лицо покраснело от напряжения. Подтянула ee к своей свисающей над его лицом полуоголенной в убийственном декольте груди. Подтянутой туго шнурованным корсетом, выпирающей приличными и шикарными объемами вперед и дышащей жаждой кровавого зрелища груди. Прямо под те свои его лицом, перевернутым и губами к своим затянутым шнурованным корсетом титькам. Дав ему даже коснуться их своими приоткрытыми засранца молодого пьяного слюнявыми губами. В том последнем и единственном поцелуе, перед своей казнью, как презренному рабу любовнику допуская до себя. Слыша все его мольбы o преданности и любви.

В ответ она ему тогда много чего высказала, предварительно отхлестав пощечинами по щекам, обещая продлить его агонию как можно дольше. За его наглость и смелость просить ee благодетель, как у старшей его женщины. Нарушая все заповеди безбрачия и жесткие законы Монолита. За что приговором была только смерть. Она ругала его, как бесцеремонного наглеца. Только кровью и смертью своей способного теперь искупить свое прощения. Она обещала его этого бабника ловеласа вылечить от таких вот дурных наклонностей этой ночью, раз и навсегда.

Она ругала его отборными ругательствами и проклинала этого оболтуса развратника, и хвастуна плюя ему прямо в его молодое и наглое хоть и пьяное спящего ловеласа и бабника лицо. Лицо новоявленного полководца ассирийских войск Олоферна.

И так, проклиная его, как та библейская Иудифь, Марфа вонзила первый раз тот секач. Тот обвалочный мясницкий нож, как тот ассирийский кривой полководца меч, в вывернутую под усекновение, под запрокинутым вверх выбритым начисто и гладко подбородком с глубокой ямочкой, юноши любовника, ту оголенную вывернутую под удар ножа развратника и оболдуя шею. Точно посередине и уверенно своей правой убийцы монолитовки окольцованной в золотые персти и кольца рукой. По пульсирующей кровью артерии.

Сверкнув в тусклом свете горящей керосиновой лампы, тот секач-нож, сверкнув большим острым, как бритва отточенным лезвием, вонзился в ту завернутую и перегнутую почти пополам юношескую молодую любовника и бабского угодника вытянутую под усечение шею. Как словно в масло, глубоко разрезая сразу его кожу, плоть, артерии и вены, и само горло этого любвеобильного жаждущего одной только ебли хвастуна. Юнца еще совсем мальчишки. Шея, словно, лопнула под остротой того упавшего на нее секача-ножа удара.

Она, с упоением рассказывала Фэне, как он перепугано в тот же миг, почувствовав под гладко выбритым с ямочкой молодым отвисшим от наслаждения подбородком холодное и остро отточенное как бритва лезвие обвалочного тяжелого ножа. Вытаращил свои синие на нее от чудовищной боли глаза. Безумные от пронзившей его жуткой боли. Сразу увидев ee. Ee новоявленной теперь Марфы Иудифи злобные в злорадстве, и хищные черные монолитовки глаза. Мгновенно протрезвев ото всего выпитого. Пьянства, как ни бывало. Как и его дурацких любовных фантазий и любой прочей дури. Она говорила, что он видимо все понял и сразу, причем все и мгновенно, но это был его конец. Конец любви и всем страстям и всему конец. Она даже показала как он, взвизнув закричал от пронзившей его всего боли, но никто его не услышал. Прямо как того Олоферна в его войсковом стане, проговорила смеясь, радостно, вспоминая как это все было тогда в ee доме Марфа-Черная смерть. И как он ей сразу взмолился o пощаде и милости. Как брызнула первая фонтаном его мужа молодого любовника кровь. Прямо на подушки окрашивая их алым цветом и промачивая насквозь и ручьями потекла по вверх вздыбленной в изгибе тела груди и торчащим черным мужеским соскам, обливая и ee Марфы руки и попадая на платье и даже грудь. Через вонзенный лезвием нож. И, как он, выгнувшись в мокрой и скользкой в первых ручьях своей алой крови. Весь, подлетев от адской пронзившей его голое тело, сразу запрокинулся и перевернулся, перевалившись резким рывком на левый бок. Выпятив вперед свой пупком живот, дернулся, вытянув под покрывалом первый раз содрогнувшись бердами, ляжками, и голенями свои от скользкого пота навесу ноги. Вытягивая стопы и заворачивая на них от боли судорожно пальцы. До края задника того смертного своего любовного той ночью ложа, подымая ими, то тонкое белое шелковое покрывало. И дергая ногами, так какое-то время, a потом, сбросив с себя верхнее то тонкое из белого тоже шелка покрывало с задника постели прямо на пол спальни, начал ими сучить как бешенный зверь по гладким простыням из белого шелка, выдернув как из женского влагалища, выставив напоказ ей Марфе тот свой между ног торчащий раздроченный до самого предела детородный, натертый до кровавых мозолей o шелк простыней, раздутый здоровенный разгоряченный любовью детородный налившийся кровью и жилками конец. В волосатом том, взъерошенном o белые простыни рыжем лобке над свисающей под ним вниз до самых простыней переполненной спермой мошонкой.

Марфа не пожалела ни вина, ни к ним той особой, приготовленной ею же приправы, и тот его детородный член действительно торчал на зависть всем мужикам в Зоне, как ядовитый аспид из того лобка даже не качаясь по сторонам, задравши всю верхнюю до уздечки плоть и оголив головку. Натертый до кровавых мозолей он должен был вот, вот, кончить. Прямо на эту сотрясающуюся и скрипящую под белым свежим шелком простыней и кружевов с мягкой пуховой периной на толстых деревянных резных ножках постель.

A она, лишь искоса глянув на него, принялась резать как заправский палач ему дальше шею, кромсая вены и артерии, и наслаждалась в дикой тишине ночи как в шатре полководца ассирийца агонией этого бабского повесы. Сверкающего своей между дергающихся в постели голых ног здоровенной мужской причиндалиной несостоявшегося мужа ебаря.

Он извивался как некий гибкий в гнезде своем мокрый от текущего скользкого пота, змей. Как мерзкий и скользкий червь опарышь в мертвом трупе на тех белых из шелка простынях, сотрясая в танце том свою любовника шикарную просторную деревянную старую любовника постель.

Марфа рассказывала, как наслаждалась его дикими судорогами и дерганьем под ударами разделочного ee большого острого как бритва похожего на ассирийский кривой меч мясницкого ножа-секача. Как забивала и разделывала заживо его Рафаэля, как на скотобойне. Как рубила и резала ему шею как шелудивому непотребному кабелю или петуху. Как забавлялась, глядя с восхищением и злорадством в его те вытаращенные от дикой жуткой адской боли парня перепуганные и молящие глаза. A он ee молил o пощаде, закатывая под лоб вытаращенные в мольбе под вздернутыми вверх в переносице густыми бровями свои синие на перекошенном болью лице глаза. Оскалившись зубами и пуская слюнявые пузыри, и вывалив наружу изо рта весь свой язык. Шевеля им дико и жутко хрипя.

Под светом керосиновой лампы он извивался на той залитой кровью старинной деревянной резной на толстых деревянных ножках постели. Скрипящей в темной ночи в ee спальне занавешенного черными шторами на окнах и запертого на все засовы, словно шатер библейского ассирийского полководца Олоферна, под стенами города Ветилуи дома на верхнем хуторе Армейских складов. Выставив как на обозрение свой здоровенный раздутый длинный в кровавых мозолях детородный член, он дергал голым в скользком едком поту животом, запрокинувшись назад грудью, изогнувщись в гибкой спине с торчащими такими же, как член твердыми сосками. В полной тишине, когда все спали той темной звездной и лунной ночью, и ни кто не мог помешать той кошмарной экзекуции устроенной женщиной для ненавистного ей мужчины. Он елозил и скользил по гладким шелковым белым простыням, из стороны в сторону, схваченный за свои черные растрепанные потные мокрые волосы, от боли дергая голыми в бешенной агонии ногами.

Марфа говорила Фэне, словно уж на сковородке он вертелся будто на своем том, длинном раздроченном торчащем над постелью промеж тех дергающихся и скользящих по простыням постели голых ног херу. Вскидывая свои высоко и вперед блестящие в свете керосинки, скользкие, как будто в масле, мокрые от крови и пота мужские слабые парня руки. Размахивая ими, и хватаясь за нее Марфу и ee в золотых браслетах и перстнях и кольцах женские куда более сильные монолитовки фанатички и ненавистницы мужчин руки, и завернутые до локтей рукава своими скрюченными от жуткой адской боли пальцами. За рукава старинного черного приталенного широким поясом в ee гибкой женской талии, надетого специально для этой кровавой библейской сцены еврейского платья. Марфа, выдергивая свои из его захватов рукава своего платья, отталкивая его молодого мужа те в струящих алых ручьях крови и мокром поту лоснящиеся скользкие трясущиеся руки. Разбрасывая их по сторонам ударами локтей. Отпихивала их своими в том черном подпоясанном в гибкой талии широким поясом бедрами и, отклонялась, назад вытягивая на себя его рассеченную и оголенную резанной и кровоточащей кровью плотью шею. Быстрее стараясь сделать свое кровавое дело, и продолжала кромсать разделочным тем ножом ему его ту шею. A он только мешал, спасая безрезультатно себя и растягивая свои пытки и кошмарное мучение. Хрипя и задыхаясь разрезанным горлом и в дикой агонии, скрипя зубами, и высунув язык. Он, почти, касался подтянутой в ee левой рукой за волосы головой женской полной в убийственно декольте и шнурованном корсете груди. Жаркой и горячей обрызганной его кровью. Касаясь почти ee трясущимися в муках и мольбе o милости губами.

Как он смотрел тогда на нее, пуская пузырями кровавые на подбородок с ямочкой слюни. Моля o пощаде свою Марфу Иудифь, и весь извивался на той пуховой перине и в белых шелках постели, точно как тот библейский полководец ассириец Олоферн, пытаясь вырваться из ee цепких монолитовки рук. Из рук своей новоявленной библейской Иудифи. Пытаясь свою вырвать из ee окольцованных золотыми перстнями и кольцами пальцев левой руки длинноволосую кучерявую растрепанную молодого развратника и неисправимого мужа хвастливого бледуна голову. Суча ногами и вытягивая их стопами до самых кончиков загнутых в судороге пальцев. Дергая от пота скользкими ляжками и бедрами и голенями при каждом очередном ударе импровизированного того в том кровавом ночном спектакле окровавленного в брызгах летящей крови меча. И дергая голым своим на почти безволосом животе пупком. A с глубоких ран из шеи того распутника лилась на изголовье струями разгоряченная дикой и безудержной любовью кровь. Во все стороны с постели и на подушки. Обливая ему, его молодого развратника и грудь с торчащими возбужденными черным затвердевшим соскам и гибкую узкую в талии выгнутой спину. И любовника его мальчишеские совсем еще узкие плечи. Скользкие от лоснящегося пота. Облитые потоками горячей крови. Стикающей прямиком на белые шелковые в кружевах подушки. Под его трясущейся от боли и мук запрокинутой той назад и вверх мужеской блестящей грудью.

И как она, Марфа Иудифь, вытаращив на него свои на своем красивом брюнетки лице, черные как сама та ночь глаза. На лице, обрисованном сверху белой, как и его постель накрученной плотно на ee черные, забранные под низ вьющиеся длинные локонами волосы чалмой, и звеня золотыми большими серьгами, ругаясь, громко на него, как на проклятого врага кабеля и проклиная его, на чем свет стоит. Издиваясь над своей ночной беспомощной погибающей жертвой. Она только и знала, что отталкивала от себя его дергающиеся и хватающие ee пальцами в судорогах боли голые мужа любовника руки. Продолжая рубить и резать его Рафаэля Олоферна голую вывернутую уже наизнанку иссеченную тем секачем, с разрезанными венами и артериями кровоточащую шею. A он, только лишь громко хватая перед собой спертый от вонючего своего же пота и запаха льющейся струями бурлящей как в фонтане крови воздух и задыхаясь от боли, хрипел и стонал ей в ответ, шевеля слащавыми судорожно слюнявыми не целованными еще губами. Перед ee в декольте черного платья нависающими и почти выпрыгивающими от жаркого ee возбужденного от всех этих кровожадных видов женскими титьками, дергал вытянутым и гладко выбритым в ужасе, перекошенном и муками лицом. От дикой и чудовищной боли широко открыв свой сладострастника юношеский рот с выпавшим через оскал зубов шевелящимся в агонии языком. Пуская смешанные с кровью длинные каплями липкие в пене, через те любовника мальчишеские губы изо рта сквозь торчащие оскалом зубы как в бешенстве собака слюни. Свешивая их текущими по левой щеке до самого пола с изголовья трясущегося и скрипящего от его танца смерти погибельного ложа, вытаращив свои перепуганные и молящие от боли синие глаза, смотрел на нее в своем ужасе скорой смерти и дергался как сумасшедший на том одре смерти в танце собственной погибели. Как он бился и дергался весь и шерудил лихорадочно своими голыми и мокрыми и скользкими, как и его извивающееся в болезненной агонии молодое тело ногами. При каждом ударе разделочного, словно, меча мясницкого большого ножа. Дергал ими прямо в воздухе над постелью, вытянув до самых кончиков пальцев. Сжав свои задницы ягодицы, выпячивая пупком живот и раскачивая в этом танце над одром смерти своим здоровенным раздроченным вот, вот уже готовым кончить раздутым жилками и оголенной головкой налившимся, твердым как металлический стержень детородным концом, выгибаясь в спине и вытягивая до задника постели свои трясущиеся мокрыми и скользкими лоснящимися в свету горящей в спальне керосинки бедрами и ляжками в оргии смертной боли сотрясая постель ударами голеней и ступней задник в шелках своего любовного шикарного ночного ложа. Над упавшим там белоснежным тонким и полупрозрачным покрывалом. Прямо с края постели на самый дощатый в доме холодный пол.

Неустанно пытаясь вырваться из рук своей смерти. Пытаясь вырвать свою, намертво схваченную левой в золотом браслете женской руки безжалостного палача убийцы голову. Вырвать свои растрепанные, длинные и скомканные ee окольцованные золотыми кольцами и перстнями пальцами Иудейской кобры те бабского угодника и ловеласа черные кучерявые тоже мокрые потные и слипшиеся сосульками волосы.

Дергаясь, как сумасшедший на том, своем как тот самый полководец Олоферн одре смерти. Все, обливая струящейся горячей любовника алой кровью, которая журча разгоряченная приправленным погибельным вином летела во все стороны, обливая все, изголовье и подушки шикарного в белых шелковых простынях его любовного старинного из резного дерева, скрипящего от его конвульсий и содроганий голого тела любовного в спальне ложа. Пропитывая их, стекала с искрящихся свежестью и белизной простыней и белого шелка подушек и их кружевов и текла ручьями от постели к порогу спальни. Прямо под ногами новоявленной Иудифи от самого того смертного погибельного ложа. Которое сотрясалось от диких сумасшедший конвульсий и сотрясений мальчишеского молодого лишающегося головы голого в судорогах тела.

Марфа рассказывала все это, рассказывала как так, как будто смакуя каждый момент этой жуткой кровавой казни. Наслаждаясь заново всеми деталями и воспоминаниями той кровавой ночи.

Она рассказывала, смакуя каждое слово, словно, прокручивая все снова в своей голове стараясь своей жестокостью поразить Фэну. Даже рассказывая, как падали черные тени от керосиновой в углу комнаты лампы и метались как живые по спальне, в момент его казни.

Она говорила, что он, не переставая, пытался все еще спасти себя. Хоть и безрезультатно, но пытался хвататься ей за руки и рукава завернутого платья, до последнего, пока она резала и кромсала секачем-ножом ему его смуглую мокрую, скользкую в поту и струящейся крови парня любовника выгнутую и завернутую ee левой рукой шею. Под запрокинутым вверх подбородком, правой рукой полосуя, то туда, то сюда исковерканную кожу и плоть несчастного развратника Рафаэля.

Она рассказывала, как наслаждаясь той жуткой и кровавой мужеской экзекуцией, устроенной собственными женскими руками. Как злорадно своими черными, как ночь глазами созерцала, как сумасшедшая его муки и страдания впитывая все это без остатка той кровавой погибельной для него ночью.

Это была целая театральная потрясающая как в кровавом кошмарном спектакле постановка. Сцена на двоих актеров. Палача и ee жертвы. Жаль ee не все видели, как говорила Марфа-Черная смерть. И не видела сама Фэна. Сцена без зрителей. Но, потрясающая во всех красках, деталях и эпизодах.

Это избиение Рафаэля как Олоферна, полководца ассирийских войск продолжалось достаточно долго. Так хотела она сама эта Марфа-Черная смерть, так хотела эта монолитовка и фанатичка Иудейская кобра. Наслаждаясь каждым мгновением его судорог и агонии. Каждым мгновением его боли и мучений. Наблюдая с наслаждением сама для себя устроенную здесь его кошмарную и жуткую для зрелища казнь. Растягивая как можно дольше все. И в полной ночной спящей тишине всего верхнего хутора. Под звуки аномалий и крики мутантов в Зоне. Она выплеснула в этой экзекуции все, что в ней накопилось.

Всю злобу и свою собственную женщины монолитовки боль. Всю ненависть и кровожадность с завидным хладнокровием совершая эту казнь Рафаэля в точности как в том библейском писании. Но как можно дольше в свое удовольствие.

Это продолжалось долго, она говорила бывшей ведьме на верхнем хуторе Армейский складов Фэне, пока не закончилось совсем.

Марфа рассказа, что, его голова была практически уже отрезанной, когда он, подтянув свои голые в судорожной агонии ноги.

Поджав их лоснящегося пота под дергающимся в дрожи судорог боли животом. В этот раз, выпячивая в постели судорожно свои мужа голые такие же загоревшие до смоляной черноты ягодицы, в судороге боли выпячивая свой казнимого мужа анус, рядом со своими свисающими до простыней переполненными спермой яйцами. Мужа ебарая бабского. Под все еще торчащим между тех поджатых ног как ядовитый, натертый до кровавых мозолей аспид. Длинный, раздутый как у жеребца или быка хером с задранной плотью и налившейся кровью оголенной головкой. Все еще почему-то, не кончал молодой этот ублюдок, она говорила, и сама до сих пор удивляясь.

Он, уже почти с отрубленной головой он, все-таки ухватился обеими руками за рукав левой руки своего презревшего его и жаждущего его смерти палача. Выпячивая вперед промеж торчащий голых мужа и любовника голых, почти черных от загара поджатых к дрожащему мелкой дрожью животу ног. Во всей своей красоте тот раздроченный o постель и затертый до кровавых дыр, и до конечного предела свой мужской бабского ебаря позор.

Она Марфа рассказывала, что нанесла последний свой удар тем разделочным ножом.

По его разрубленной, и изрезанной уже в сплошные кровавые ошметки любовника ловеласа, и повесы, почти пополам шеи.

Раздался, как она говорит, хруст шейных позвонков. И, голова этого недомерка любовника, новоявленного библейского полководца ассирийских войск Рафаэля Олоферна, отлетела с последним обрезком шеи от его, запрокинутого на левый бок выгнутого дергающегося и еще струящего кровь юношеского загоревшего