Королева сисек

Ксюша была красивой и скромной девочкой. Она рано вышла замуж за такого же красивого и скромного, как она, мальчика, родила красивую дочку (o ee скромности было еще рано говорить), получила диплом астрофизика и работала в фирме, которая не только продавала, но еще и делала настоящую элитную косметику.

Ee пристроили туда случайно, по блату. Улыбчивая и миловидная, как куколка, Ксюша прижилась там и даже сделала карьеру: стала начальницей отдела по продаже краски для волос. В ee отделе все были сплошь девочки ee возраста. Она стеснялась командовать и не командовала, a просила, a девочки не слушались ee, но все равно любили за улыбчивость и за то, что она не задирает нос из-за красоты.

Ей было 24 года. Жизнь шла сплошной текучкой: «ребенок-работа-ребенок-муж-ребенок-работа». Ксюше казалось, что так было уже очень давно и будет всегда. Туманности и черные дыры постепенно уплывали куда-то в другое измерение — «вот поступлю в аспирантуру, прикреплюсь, защищу кандидатскую... только денег немного скоплю для Манюни... « Муж тоже много работал, хоть и зарабатывал меньше, чем она. Он обожал ee и ночами, когда они трахались, подвывал от обожания. Ксюша была уверена, что у нее идеальная семья.

Если мысленно вычесть из Ксюшиее застенчивые манеры и мягкий взгляд — в сухом остатке останется лицо и тело, которые прямо-таки неприлично было иметь такой интеллигентной девушке. Ксюша знала это и в глубине души стеснялась самой себя. Муж дразнил ee, что при сборке ей достались по ошибке несколько деталей от шлюхи (Ксюша обижалась и надувала губки).

Ee лицо подруги называли «няшным» и «мимимишным»: оно было у нее овальное, заостроенное книзу, с носиком-лепестком и широченными карими глазами, как у анимешки. Но муж говорил, что самое выдающееся Ксюшино качество — молочные железы или, проще говоря, сиськи. В шестом классе они былы у Ксюши второго размера, в восьмом — третьего, a теперь, после родов, едва втискивались в четвертый. Каждая из них не умещалась на двух Ксюшиных ладонях. Они были такие выдающиеся, что Ксюша с трудом спала на животе. В сочетании с осиной талией такой подарок природы был настоящей бомбой, и на пляже на Ксюшу глазели все, и стар и млад. Из-за сисек Ксюша не могла бегать: как только она ускоряла шаг — ей казалось, что ee подарок вот-вот оторвется.

Другим выдающимся Ксюшиным качеством были ee волосы. В десятом классе они спустились почти до колен, и Ксюша, плюнув на мамины вопли, подстригла их у попы, потому что это было уж очень неудобно. Пепельно-русые и пушистые, как хлопок, они сопротивлялись любой расческе, и война с ними забирала многие часы Ксюшиной жизни. На ee работе было жесткое условие: все сотрудницы должны были краситься краской своей фирмы. После долгих семейных волнений Ксюша выбрала цвет, наиболее близкий, как ей казалось, к ee природному. На деле он оказался совсем другим, и русая Ксюша стала шатенкой. Поохав, муж привык и даже признал, что так ей лучше. Ксюшины волосы были настоящей семейной реликвией, и иногда Ксюше казалось, что носить их — ee тягостный долг.

***

Однажды случилась ужасная вещь.

Вначале у Ксюши украли мобильник. Она ехала на работу, потолклась в набитом вагоне — и тю-тю.

Все контакты дублировались на мобильнике №2, и Ксюша не очень огорчилась. Но на работе ee ждал сюрприз покруче.

В тот день планировалась презентация, на которой Ксюшин отдел должен был торчать за прилавками, изображая европейскую коммуникабельность. Неизвестно, в чью голову пришла эта идея, но на работе Ксюшу поставили перед фактом: все девочки ee отдела красят волосы в семь цветов радуги — каждая в свой цвет. Разумеется, красками их фирмы.

Отделом овладела веселая истерика. Терять работу, естественно, не хотел никто, и внезапная смена имиджа была неизбежна, как фатум. Галдящий, охающий, визжащий, хихикающий отдел организованно повели в салон. «Психбольница на экскурсии» — сказала одна из Ксюшиных девчонок, и это было в точку. В салоне им дали коробку с бумажками разных цветов и приказали тянуть жребий. Ксюше достался фиолетовый. «Будешь фазаном», сказали ей, и Ксюша не сразу поняла: разве фазаны фиолетовые?

Она вообще с трудом понимала, что к чему. Ee усадили перед зеркалом, обмотали тряпкой и как-то сразу, без лишних слов отчекрыжыли ee драгоценную гриву. Ксюша даже не успела осознать это, a когда осознала — не могла поверить, что стриженая голова в зеркале — это она, Ксюша.

Голову тут же обмазали белой бурдой, потом нагнули назад и стали поливать, как клумбу... Ксюша зажмурилась. Вокруг стоял девчачий гам и визг, будто целый полк русалок щекотал сам себя. С ee головой все время что-то делали: мазали, терли, скоблили, ровняли, тыкали жужжащей машинкой... Потом ee обдули феном, как одуванчик, и Ксюша открыла глаза.

— ИИИИИИ! — ee визг утонул в звоне таких же визгов, ахов, охов и причитаний. Из зеркала на нее смотрело гламурное нечто с фиалковым ассиметричным пикси, закрывшим поллица. В челке сверкали прядки всех цветов радуги.

— Это такой концепт: чтобы в каждой прическе присутствовал весь отдел, то бишь все цвета. Сила единения, типа, — говорили сверху. — Теперь морду красим. Капец, через час начало!..

Обскубанная, перекрашенная, намазюканная фиалковыми тенями и темно-вишневой помадой, Ксюша превратилась в существо, не имевшее ничего общего с прежней собой. Она не могла сказать, нравилось ли ей это существо: из зеркала на нее смотрел совершенно незнакомый человек, и это повергло Ксюшу в такое смятение, что всю презентацию она проулыбалась на автопилоте, ни черта не соображая и не запоминая.

Опомнилась она только на улице, в непривычно светлое время суток (в честь презентации их всех отпустили, да еще и выдали небольшую премию).

Вокруг шумела психованная столица. Мелькали тысячи незнакомых физиономий, носились неугомонные машины, и в каждой из них блестел кусочек солнца, сверкавшего там, где Ксюша не привыкла его видеть. Мир повернулся к ней под каким-то непривычным углом, и Ксюша в нем тоже была новой и непривычной. Да и Ксюша ли это была?

Единственное, что осталось в ней прежнего — одежда. Скучное пятно в калейдоскопе, серый кусок многоцветного мира...

Увидев бутик «Кремовый БегемотЪ», Ксюша зашагала к нему быстро-быстро, чтобы не успеть передумать.

Через полчаса из бутика вышла живая палитра: розовое пальто, апельсиновый шарф, фиалковая сумка под цвет волос, и в довершение ко всему — разноцветные, в тон одежде, ногти. От премии не осталось ничего, от зарплаты почти ничего, но глаза и щеки сверкали ярче шарфа, который горел, как маленький кусочек заката. Живая палитра краснела и улыбалась, и прохожие тоже улыбались ей и апельсиновому солнцу, зависшему над крышами и проводами.

Прошел час, и палитра, изнуренная взглядами, которые налипли на ней, как паутина, звонила в родную дверь.

— Вам кого? — спросил муж, не открывая.

— Папу римского, — хрюкнула Ксюша.

За дверью послышалось нечто. Замки скрежетали дольше обычного, но все же открылись.

— Ээээ... Ты? Ты... ты чего?

— A что, мне не идет, скажешь?

— Эээ... нууу... a что скажет твоя мама? Ты подумала?

— A причем тут мама? Я что, за мамой замужем?

— Ну... эээ...

— Маська где?

— В садике еще.

— Как в садике? Ты же должен был...

— Да заберу я! Щас, вот прям щас пойду. Слушай, ты бы хоть посове...

— С кем? С владельцем меня?

— Эээ...

— Ты не экай, a хоть раз в жизни скажи женщине приятное, — вдруг разозлилась Ксюша.

— A что, тебе только приятное можно?

— A что, очень хочется непременно гадость, да?

— Да подожди ты! Ну чё ты сразу вот это вот...

— Подождать? Да я всю жизнь жду! — понесло Ксюшу.

В глаза ударила жгучая волна, которую обязательно надо было удержать, иначе весь марафет потечет, как мороженое на солнце.

Закусив губу, Ксюша рванула прочь. Вдогонку ей слышали крики и даже, кажется, шаги. Она юркнула в лифт, и тот закрылся прежде, чем из коридора выскочил муж со своими незыблемыми, вечно правыми аргументами, на пальцах доказывающими, что Ксюша дурында, пугало, глупый размалеванный попугай... Зажмурившись, чтобы слеза не выкатилась наружу, Ксюша летела на каблуках по двору, спотыкаясь o бутылки. Из окна кто-то что-то орал — наверно, муж.

«Попугай! » — злобно твердила себе Ксюша. От злости слеза закатывалась обратно. — «Глупый, размалеванный, разряженный, обскубанный, слезливый попугай... »

Сама не зная, зачем, она влетела на перрон железнодорожной станции. Подъехала электричка, и Ксюша вошла в полупустой вагон. Гордо явив себя вагонной публике, она поймала пару улыбок и села с той стороны, где виднелась полоска заката.

Поезд тронулся, за полминуты разогнавшись, как метеор. Из раскрытого окна Ксюшу поливал густой, как кисель, весенний воздух, непривычно холодя голову. Без своей гривы Ксюша чувствовала себя новорожденной. Или будто с нее сняли кожу. Или будто с нее слетела какая-то шелуха, и все чувства обострились вдвое...

Поезд все разгонялся и разгонялся. Это было как раз то, что нужно, и Ксюша азартно ловила лицом ветер, лохмативший остатки ee гривы.

Она понятия не имела, куда и зачем едет. Ee ждала неизвестность, щекотная, как триллер, если его смотреть впервые. С собой у нее не было ничего, кроме пары сотен рублей, старых тряпок и проездного. «Домой доеду», — успокаивала она себя. — «Если захочу... »

***

На одной из станций она вышла.

Поезд укатил, оставив пустой перрон.

Горели тусклые фонари. Вокруг клубилась густая чернильная ночь.

Под соседним фонарем Ксюша заметила мужской силуэт.

— Ксюш? — спросил незнакомый голос.

— Да, — отозвалась она, холодея.

— Ну наконец-то! Совести у тебя нет и никогда не было. Полчаса загораю тут, два поезда пропустил! Звоню-звоню — не берешь... По волосам только и признал тебя...

— Украли мобилку, — хрипло сказала Ксюша.

— Вот суки! A с голосом что?

— Да вот, простыла маленько...

— Aaa... Ну, хорош базарить, и так опоздали уже. Давай ноги в руки, вон там его машина стоит...

«Что ты делаешь? » — орал внутренний голос, когда Ксюша подходила к машине. Нервы горели жгучим льдом. «Что будешь делать, когда... »

Удивительно, но ee больше беспокоило не это, a то, как близорукий мужик будет вести машину (было ясно, что он плохо видит, потому и обознался).

За рулем, однако, сидел кто-то другой.

— Вот, привел, как и обещал, — сказал ему близорукий. — Дальше уж сами. Спокойной ночи, малыши!

Хлопнула дверца, и машина тронулась.

(«AAAAAAAAAAAAA! » — орала Ксюша. Про себя, a может, и вслух.)

— Приветик, — сказал ей водитель.

— Приветик...

— Ты Ксюша?

— Ага...

— A я Гена. Рад познакомиться, шлюша Ксюша. В курсе дела, да? Макарыч все рассказал?

— Ну... с пятого на десятое, — хрипела Ксюша. У нее вдруг и вправду пропал голос. — Короче, как всегда. Ты ж его знаешь.

— Да уж... Короче, слушай сюда. Мы едем в один элитный клуб. Вообще они разными делами занимаются, но сегодня все законно. Тебе ж восемнадцать есть, надеюсь? Гыгы...

— Ага. Только вчера исполнилось.

— Чё, правда, чтоль?... В общем, сегодня у них бабский конкурс на лучшие буфера. Победительница получает звание Королевы Сисек, четыре штуки баксов и небольшой сюрприз. Взнос я уже уплатил. Две штуки тебе, и нам с Макарычем по штуке. Он говорит, что у тебя самые крутые сиськи в Москве, к тому же натуральные, без ГМО. Не терпится взглянуть, гыгы... Упс, a вот и он звонит.

— Ну его в жопу, задолбал, — сказала Ксюша, вжимаясь в кресло. (Небось объявилась настоящая Шлюша Ксюша.)

— Тоже верно. И без него разбермся... Приехали!

Ксюша вылезла из машины и на негнущихся ногах подошла к воротам роскошного особняка. Гена представился охраннику. Тот на полминуты скрылся, затем привел фрачного юношу, почти мальчика.

— Приветствую вас, госпожа Ксения, — сказал мальчик петушиным голосом. — Я — ваш паж Артур. Идите за мной, я проведу вас в ваши покои.

«Я Оксана, a не Ксения» — хотела сказать Ксюша, но вовремя спохватилась. Паж Артур согнулся в поклоне, приглашая ee. Ксюша проплыла, как по невесомости, в открытые ворота, и оглянулась оттуда на Гену.

— Давай-давай, увидимся на мероприятии, — гоготнул тот. — Чтой-то ты какая-то затюканная, вроде как и не шлю... Молчу-молчу, — прикрыл он рот рукой. — A то мальчика испортим.

Артур провел Ксюшу в комнату, обставленную в стиле «что-то там старинное» и сказал:

— Здесь мы подготовимся к торжествам. Я помогу вам раздеться и принять ванну.

— Поможешь мне?..

— Конечно. Не утруждайте себя, госпожа, — Артур стал расстегивать Ксюше пальто.

— Ну что ты... я сама...

— Таковы правила. Позвольте ваше пальто... Теперь туфли... брюки...

— Эээ... Насколько ты собираешься меня раздевать?

— Конечно, полностью. Ведь вам предстоит принять ванну.

— Может, я сама разденусь?

— Так не принято. Не волнуйтесь, госпожа, ваш паж не позволит себе ничего лишнего. Мое дело — служить вам.

— Сколько тебе лет? — спросила Ксюша, отдаваясь мягким рукам Артура.

— Девятнадцать, госпожа.

— Ты давно работаешь здесь?

— Полгода, госпожа.

«И многих девушек ты раздел? » — хотела спросить Ксюша, но не спросила, потому что вдруг осталась в одном белье. (То есть это произошло не вдруг, но она осознала это только, когда увидела себя в зеркале напротив.)

Вкрадчивые пальцы Артура расстегнули ей лифчик... Ну, жюри сидит и смотрит, у кого самая красивая грудь, да? — Не совсем. Претендентки стоят за ширмой со специальной прорезью. Из нее видна только их грудь, все остальное прикрыто. Так сделано для того, чтобы не было возможности узнать конкурсантку, a также, чтобы эксперты не отвлекались на посторонние факторы — на лицо, фигуру, пизду...

— Что?

— Я не сказал вам? Все претендентки остаются на протяжении конкурса полностью обнаженными. Таковы правила. Эксперты по очереди подходят к каждой претендентке и оценивают ee грудь путем визуального, тактильного и орального контакта.

— Что это значит?

— Увидите, — улыбнулся Артур. — Позвольте, я помассирую вам грудь. Она должна восстановаться после бюстгальтера.

Он снял пиджак, закатал рукава и стал осторожно подминать Ксюшино добро, не касаясь сосков.

Ксюша зарычала, как сытая кошка, и закатила глаза...

— A теперь, если госпожа не против, мы перейдем к процедурам, — голос Артура донесся к ней сквозь какой-то туман. — Скоро полночь.

— Ииии... моя карета превратится в тыкву? — услышала Ксюша себя.

(Или это была не она?)

— Нет, просто конкурс начнется. Позвольте...

Артур помог встать ей, ставшей сгустком рыхлой пены, и вымыл ee под душем.

Потом она сидела в кресле, раздвинув ноги, и наблюдала, как мыльный станок Артура ездит по тайным складочкам, которые до сих пор были доступны только мужу и врачам. Тонкое, как наигрыш флейты в полусне, возбуждение дрожало в ней, расцветая бесстыдными соцветиями; Артур касался ee гениталий походя, дразня их где-то рядом, в сантиметре от самого-самого, и Ксюшины соки смешивались с кремом, белоснежным, как сливки...

Потом ee натерли всю, от шеи до ступней, ароматным маслом, и она услышала:

— Без четверти двенадцать. Пора.

***

— Сюда, прошу вас.

Голую, заново причесанную и накрашенную Ксюшу ввели в небольшой зал. Она пошатывалась после массажа и текла, как авторучка в самолете; остро хотелось кончить, и Ксюша жалела, что не решилась ласкать себя под пеной. Или же попросить Арту... но нет, об этом нельзя было и думать!

Ксюша передернулась — и только сейчас заметила, что в зале, кроме нее, полно голых девок.

— Вау! Какие буфера! — они устремились к ней, и Ксюша инстинктивно попятилась. Это было похоже на Босха: к ней приближались грудастые тела, насиликоненые, натертые маслом, и над каждым из них скалилась развратная физиономия.

— Так, девочки, грудь не трогаем. Не трогаем, я сказал!... Кто будет лапаться — тех снимаем с конкурса и взнос не возвращаем...

— Пожалуйста, госпожа, проходите сюда, — шелестели пажи, фрачные и вежливые, как в кино. Ксюшу кто-то взял за руку, и по вкрадчивому прикосновению она поняла, что это Артур, хоть глаза ee вдруг разучились фокусироваться. Ee провели к длинной портьере, где она стала в ряду голых девок, хихикающих и матерящихся, как семиклассницы на перемене, хоть все они были старше Ксюши.

— Девочки, ну подрочите мне кто-нибудь! — скалилась Ксюшина соседка. — У меня если в пизде пусто, то сиськи сдуваются,... Давай, землячка. Ну будь человеком!... — она выгнулась перед Ксюшей.

Та сжалась, соображая, что ей ответить, но тут Артуровы руки развернули ee («станьте, пожалуйста, лицом вот сюда, госпожа») и завернули в бархатную портьеру. Ксюша оказалась упакованной в большой карман, из которого с той стороны торчали ee сиськи и, кроме них, больше ничего не было видно. С другими девками их пажи проделывали ту же операцию, a те заигрывали с ними, громоздя непристойности. Все это вдруг напомнило Ксюше астрофизические конференции, где так же бестолково толпились и громоздили научные трехэтажные, и она хрюкнула.

Но тут ударили в гонг (его звук протек сквозь все Ксюшины нервы), и замогильный голос объявил:

— Дамы и господа! Через две минуты наступит священная полночь. Приготовьтесь к ee встрече! Именем Мессира и прекраснейшей Маргариты объвляю состязание открытым! Пусть победит достойнейшая из достойных и сисястейшая из сисястых! Слава Ночи, под чьим покровом мы творим наши темные дела! Слава!

За портьерой отозвался хор мужских голосов — «слава! ». Из Ксюшиной глотки тоже едва не вырвалось — «слава! » — и ей стало жутко: вдруг показалось, что она попала на настоящий шабаш. Но потом она увидела, как девки лыбятся и закатывают глаза, и ей тоже стало смешно, хоть жуть никуда не ушла.

Пробило полночь (каждый удар колол Ксюшу током), и голос возгласил — «да начнется состязание! » За портьерой раздались шаги, и крайняя девка слева запищала, a остальные зашушукались и завыгибались, чтобы смотреть, как та корячится и закатывает глаза под чьими-то невидимыми руками и языком. Вскоре точно так же стала корячиться и вторая девка, и третья, и все по очереди... Волна всеобщих корчей приближалась к Ксюше — все ближе и ближе, и в печенках у нее было все холодней и холодней...

— Ыыых! — выдохнула она, когда ee грудь смяли чьи-то требовательные пальцы. Ксюше казалось, что они прорастают ей вовнутрь — туда, где зудели тугие комочки возбуждения. «Меня доят, как корову» — подумала она, и не успела фыркнуть от этой мысли, потому что ee сосок окутало влажное, горячее, пульсирующее, и Ксюша сразу разучилась думать, и могла только кряхтеть и корячиться, как все вокруг. Она думала, что девки выпендриваются — и это, между нами говоря, так и было, — но сейчас чей-то рот высасывал ee насквозь, и из Ксюшиного нутра сочилась целая лавина сладкого масла, которым ee тело подтаяло внутри, как котлета по-киевски, и Ксюша не могла сдержаться и выла, как волчица на луну. Никогда еще ласки груди не исторгали из нее такой мучительный волны, которую некуда было девать, потому что голая Ксюша была у всех девок на виду...

Руки и языки менялись — Ксюша понимала это и по тому, как по-разному они мучили ee (кто напористо, кто истаивающе-чувственно, a кто и жестоко, с покусываниями и щипками), и по протираниям ee сосков чем-то скользящим, но не горячим, как языки, a прозрачным, мятно-прохладным («влажные салфетки» — догадалась Ксюша). Эти протирания были почти так же невыносимы, как и ласки. Адски хотелось растерзать себя внизу и кончить... «хоть кто-нибудь, помогите мне» — думала Ксюша последним живым клочком мозга, и вдруг поняла, что все девки мастурбируют, не стесняясь никого и ничего. Ee рука сама, помимо воли, опустилась вниз, пальчик сам проник в липкую пещерку...

Что такое? Зачем это?... Почему?..

Ксюша вертела головой, пытаясь понять, почему ee больше никто не мучает. Сиськи, набухшие возбуждением, кололи воздух за портьерой и весили, наверно, пару центнеров каждая. Волна стонов отходила от нее вправо, и девки, довольно улыбаясь, поправляли прически. Ксюша вдруг поняла, что стоит в луже. «Обделалась? » — обожгла мысль, и за ней — следующая, не менее стыдная — «да нет, это же мои соки... »

— Дамы и господа! — пророкотал голос за портьерой, и Ксюша вздрогнула. — Пришло время объявить победителя. Наибольший балл набрал номер... номер девять!

Грянула музыка. Ксюша, неизвестно чего ждавшая, расслабилась, но тут вдруг чьи-то руки сдернули с нее портьеру.

В глаза ей ударил свет.

***

— Поприветствуем победительницу нашего состязания — обворожительную, элегантную и самую-самую сисястую даму этого вечера... ваше имя, миледи?

Ксюша вышла, моргая, в центр ярко освещенного зала, полного людей, — как была, голая, с мокрыми и липкими ногами.

— Вааааау... — пронеслось по залу. Вокруг были люди — фрачные кавалеры и роскошно одетые дамы.

— Итак?... Ваше имя?... — повторил ведущий.

— Ксюша, — сказала Ксюша басом.

Она хотела сказать «Оксана», но почему-то сказала «Ксюша», как маленькая. Или это кто-то другой сказал вместо нее?

Чем дальше, тем сильней ей казалось, что она попала в чье-то чужое тело, отраженное в высоких зеркалах зала — невозможно голое, с чужим фиолетовым, как у попугая, хохолком вместо ee родных волос. У Ксюши закружилась голова — ей показалось, что она сходит с ума.

— Поприветствуем несравненную Ксюшуууу! — крикнул ведущий.

Под вопли всего зала ee отвели к большому трону, стоявшему на возвышении. Он выглядел странно и походил на роскошно отделанное кресо стоматолога или гинеколога.

— Приступим к нашему обряду, — сказал ведущий. — Ксюша, займите это место, принадлежащее вам по праву — священный трон Королевы!

Ee усадили туда, помогли принять царственную позу — руки на подлокотники, ноги взрозь, — и тот же Ксюшины нервы коротнули, как провода в грозу: на ee руках-ногах защелкнулись ремни.

Она вскрикнула.

— Не пугайтесь, Королева, — сказал ведущий. — Так велит наш обычай. Начнем!..

Включилась томительная, головокружительная музыка, и подножье кресла с Ксюшиными ногами вдруг стало разъезжаться, распахивая ee срамоту всему залу. Ксюша опять вскрикнула.

— Не бойтесь, — шепнул ей ведущий. — Если будет больно — нажмите эту кнопку, и все прекратится.

Он показал ей красную кнопку на подлокотнике, до которой она могла дотянуться пальцами. Когда Ксюшины ноги разъехались настолько, что ee бутончик разлепился, раскрыв розовую сердцевинку, ведущий бесцеремонно взялся за ee половые губы и еще сильней растянул их пальцами. «Не бойтесь» — снова шепнул он, и Ксюша почувствовала, как ей в середку упирается бугорок, растущий из кресла. Он буравил ee, проникая в масляное влагалище, a Ксюша извивалась, прикованная к креслу, которое, кажется, решило совокупиться с ней глазах у всего зала...

Она смотрела туда — как из кресла в нее врастает розовый стебель, и весь зал смотрел туда же, прижигая взглядами ноющую Ксюшину плоть. Глубже, глубже, еще глубже... Ксюша чувствовала себя леденцом на палочке, или бабочкой на булавке, или... Никто и ничто так глубоко не погружалось в нее, и ей было страшно — так страшно, что она тихонько ныла, извиваясь в кресле, но этого никто не слышал, потому что играла музыка.

Потом и она вдруг стихла, — и тут же Ксюша почувствовала, как в ee тело вползает вибрация, мятно-сладкая и подсасывающая, будто Ксюша в самом деле была леденцом и ee обсасывали снизу. Мерцающая дрожь проникла в тело до самого сердца, пронзила его цветным разрядом, и Ксюша закричала.

— Ииииииы! — отозвался ей зал. — Ы! Ы! Ы! — кричал он вместе с ней, глядя, как она корчится, умирая от вибрации, которая не давала ей вдохнуть. Адская машина массировала ей и клитор, и все влагалище до самой матки, непрерывно вибрируя, — и Ксюша дрожала с ней, как струна. Мелькнули несколько теней, — Ксюша даже не успела понять, кто это, — и ee облепили руки, жадные быстрые руки, которых так хотело ee тело, a оба соска обволоклись горячей влагой, всосавшей их в себя.

Калейдоскоп прикосновений смешался с вибрацией в единую лавину, нараставшую, как в кошмаре. Обезумевшая Ксюша исходила в стонах, и весь зал исступленно скандировал с ней, топая ногами:

— Хэй! Хэй! Хэй! Хэй!..

Она давно и жестоко кончала, и сама не понимала этого, потому что превратилась в сгусток живого пламени и не могла ничего понимать, и только где-то на задворках ума сквозила мысль o том, что это конец, и она сейчас умрет. Глаза ee закатились, изо рта текла слюна...

И тогда одна из рук, терзавших ee, нажала на красную кнопку.

***

Ксюша не помнила, как ee вывели из зала, вымыли и одели. Первое, что она осознала после ослепительного сладкого огня, вибрирующего в ней, — огоньки за стеклом и вибрацию, но не между ног, a везде, сверху донизу.

— Когда же дорогу-то залатают, ëб твою мать! — донеслось откуда-то спереди, и она поняла, что едет в машине.

— Куда мы едем? — спросила Ксюша и испугалась: эти слова произнес чей-то совершенно чужой голос.

— Как куда? Ты сказала — к станции. Вот туда и везу тебя. A что?

— Нет-нет, ничего...

— A ты это... ничего так, — сказал водитель (это был Гена, который привез ee в клуб). — Сквиртанула прям как этот, как его... гейзер. Сколько за индивидуалку берешь? Эх, обработал бы тебя, блядь, по высшему разряду, гыгы... но я все понимаю. Ты так орала, что реально думал — скорую будем вызывать. Ты всегда так заводишься? Телефончик хоть дай!

— Девятьсот шестнадцать... — продиктовала Ксюша, и только потом поняла, что натворила. — Эээ... только я... ну...

— Ладно-ладно! Петрович говорил, что ты птица элитная, куда нам, грешным, гыгы!... Да я и не столько для себя, сколько для дела. Через месяц-другой тут другой конкурс замутят — «День пизды». Вот там еще круче будет. Лапаньем и облизыванием уже не отделаешься, сама понимаешь, гыгы... A пизденка у тебя тоже больно хороша! A, шлюша Ксюша?

Он высадил ee на станции, пообещав позвонить, и уехал.

Ксюша еле держалась на ватных ногах. Вокруг было уже не так темно, и поезд на удивление пришел быстро — первая утренняя электричка, полупустая и вымерзшая за ночь. Раскрыв кошелек, чтобы купить билет, Ксюша обнаружила там, кроме своих двух сотен рублей, четыре купюры по пятьсот долларов — ee гонорар Королевы.

— ... Ксюш, прости дурака? — говорил муж, ждавший ee во дворе. — Я так пересрал за тебя, что теперь точно поумнею. Ну зачем же так — на всю ночь? — и обнимал ee так, что из Ксюши вдруг потекли слезы, хоть на них у нее не было сил. — И телефоны поотключала...

— Один сел, — всхлипывала Ксюша.

— A второй?

— A второй...

И вдруг она расхохоталась.

Муж так удивился, что отпустил ee:

— Ты чего? Девочка моя, ну что, ну что такое?..

A Ксюша ржала и не могла остановиться. Всю дорогу она млела, думая o том, как ей позвонит Гена и пригласит на «День пизды», и уже продумала в подробностях оба варианта: первый — как она его отшивает, и второй — как она соглашается и едет туда, и там ee, совершенно голую...

И только сейчас поняла, что она продиктовала Гене номер украденной мобилки.

— ... Да что с тобой? — с отчаяньем крикнул муж, схватив ee за руки.

И хрюкнул: Ксюша вдруг залепила ему рот поцелуем, таким бешеным, какой был нужен, чтобы заглушить синюшный стыд, кипевший в ней...

Минутой спустя из их квартиры слышались хрипы и рычание, будто там поселилась целая волчья стая.

— Что... за запах? — стонал муж. — Я схожу от него с ума... Какое-то масло?

— Да нет... духи... — подвывала Ксюша. — Еще! Еще, еб твою мать! Выеби меня нахуй!..

И муж, никогда не слышавший от нее таких слов, ревел от восторга и долбил ee, как молотобоец, и матерился сам, и шлепал ee по бедрам смачно, от души — так, как давно хотел, но стеснялся.

«Прощай, Артур» — думала Ксюша и изрыгала непристойности со стоном вперемешу, чувствуя приближение нового оргазма, обжигающего и жестокого, как апрельский ветер