Затворная летопись инокини Проклы. Глава седьмая

Глава седьмая.

Равномерно ударяя веслами по воде, четырехтонный гребной шлюп-баркас «Малый» шел вверх по Иртышу медленно, с опаской. Он боязливо крался по водной глади, то и дело, останавливаясь. Находясь на носу, вахтенный постоянно делал на реке глубинные промеры, опуская в воду длинный шест с нанесенными резками футов, каждый по десять делений.

— Ну, чего там, Поликарпий? — тихо ругнувшись, спросил его шкипер Вторушин.

— Снимаемся, Кузьма Лукьянович.

— А на карте генерала Лихарева, мель не обозначена, — ворочая в длинных руках, большой свернутый вдвое лист чертежа, проговорил поручик Лилиенгрейн.

— Не обозначена, но есть. Мать ее!.. — снова ругнулся шкипер. — Хорошо хоть, пузом не взобрались. Пришлось бы снова на веревках стягивать. Вторая мель за день, и тоже не обозначена. Так будем идти, то мы, Гаврила Андреевич, не только к осени в Омскую фортецию не возвернемся, но и до озера Нор-Зайсан вряд ли дойдем. Где-нибудь в Усть-Каменогорской или Семипалатной крепостях и зазимуем.

— Это невозможно, Кузьма! Всего каких-то версты две, или три до Железинской крепости! — пытаясь что-то рассмотреть на карте, сокрушался Лилиенгрейн. — Если бы не эта мель!..

— Оставьте, поручик. Не слепите очи свои. Боюсь, что карта сия с секретом составлена.

— Это как?

— Промеры на ней просчитывать надобно. А отчего отнимать или прибавлять, и сколько? Того мы не знаем. Утерян ключ, к сей тайне. Пойдемте лучше спать. Матросы нам на носу постелили. У фальконета.

— Надо бы зарядить.

— Припас у орудия. Если шум, какой, или сигнал с берега пойдет, зачинить успеем.

Растянув свое двухметровое тело на носу шлюпа, Габриэль испытал неописуемое блаженство. Плыли они уже больше недели и все это время его великанский рост, явно не приспособленный для гребных судов малой флотилии, причинял ему массу неудобств. Только лежа поручик мог полностью расслабить мышцы.

Лязгнув замком фальконета и встряхнув, проверяя на сухость, бочонок с порохом, шкипер определился рядом.

— Почему, герр шкипер, не курит трубку? — шутливо спросил его Лилиенгрейн.

— А вы, Гаврила Андреевич, считаете, что, подражая царю Петру, все российские морские и речные капитаны неприметно должны курить трубку?

— Вы первый, кого я вижу не курящим.

— Там где прошло мое детство, табак считался сотворением антихриста. Не токмо курить, но и в руках его держать, был грех великий.

— Это где же?

— В Выговской пустыни. Мать моя Лукерья Федоровна, упокой ее душу, Господи, в лета девичьи теткой своей была приведена в женскую обитель, что на реке Лексе, в Олонецкой губернии тогда стояла.

— Почему стояла?

— Теперь уже нет такой. Разорена по указу Елизаветы Петровны. А ее обитательницы, что не пожглись и огню командами сыскными не приданы, нынче, кто в монастырях, а кто и в Сибири, при работах государевых.

— И твоя мать сгорела?

— Сгорела, — вздохнул Вторушин. — Сгорела, Гаврила Андреевич, да только не там. В другом месте. Ладно, давай спать, Гаврила Андреевич. Хороший ты человек, душу излить, так и подмывает, но и тебе не все рассказать можно. Сие для твоей же пользы.

Поручик не стал настаивать на продолжении разговора. Глаза его слипались от усталости, и он вскоре уснул. Вторушину же не спалось. Сам не желая того, Кузьма Лукьянович разворошил воспоминания, и они разом нахлынули из прошлого, отгоняя от него сон...

Жили они с матушкой на Умбе вольготно и свободно. Поначалу в общине заправляла мать-настоятельница Оскомина, но когда Кузьме исполнилось десять лет, к ним в скит пришел бывший стрелец Фотий. Как потом Вторушин узнал, у них с матушкой Аграфеной была старая любовь, из-за которой, та и была изгнана из Выговской пустыни. Друг и старший товарищ Кузьмы Терентий был ему сыном. Матушка Аграфена любила бывшего стрельца и приняла его в скит с радостью. Фотий нарек себя старцем Филиппом, Кузьму с Терентием и всех остальных обитателей скита в округе стали звать Филипповцами.

Старообрядческий скит Оскоминных в основном промышлял рыбой и с двенадцати лет Кузьма стал выходить на лов сельди. На ялике вдвоем с Терентием, он спускался по Умбе до самого устья. В ее рукавах, впадающих в Кандалакскую губу, она шла крупная и жирная. Терентий был не в восторге от желания Кузьмы заглянуть яликом еще дальше, рыбной ловле он предпочитал возиться с глиной, чинить крыши скита и чертить угольками новые строения обители. Когда Кузьме исполнилось пятнадцать, он пришел к старцу Фокию и настоял, чтобы ему отдали ялик с одним гребным местом, давно рассохшийся, поскольку ходить на нем в одиночку никто не хотел.

Починив, заново просмолив и украсив нос своего первого корабля головой причудливой рыбы, Кузьма отправился на рыбную ловлю один. Спустился до речного устья и отважно вышел в залив Белого моря. Красота бескрайних водных просторов, соленые брызги в лицо и полная сеть сельди, так очаровали юношу, что он забылся. А когда опомнился, течением его отнесло далеко от реки, край берега уже скрылся из виду, и вокруг него было студеное осеннее море. Вернулся Кузьма в скит только через неделю. Лицо было исхудавшим, но глаза светились счастьем. Он побывал в море, и оно его отпустило с полным яликом рыбы.

Той зимой из скита бежал Терентий и старец Фокий продержал Кузьму взаперти два месяца, поскольку посчитал, что он знал о замысле его сына податься учиться на мастера каменных дел. Лишь по весне, уговоренный Аграфеной и матушкой, он выпустил юношу и даже повелел Кузьме ехать с рыбным товаром в город-порт Рогервик.

В основанный Петром Алексеевичем портовый город, на побережье Балтийского моря, Кузьма попал к началу лета, но без рыбного обоза. По дороге, как раскольников, их захватила воинская команда Ревельского полка. Рыбу они сдали в близлежащий монастырь, а обозников обули в колодки и повели в Рогервик. На государевых заводах Эстляндской земли требовались люди и их собирали по всему российскому Северу, используя любой повод для определения оных в каторгу.

Может быть, Кузьма так бы и сгинул от тяжелого труда, где-нибудь на заводе или верхи, но на его счастье в Рогервике тогда находился контр-адмирал Балтийского флота Федор Иванович Соймонов. и, между другими делами подыскивая моряков для экспедиции по описанию Северного морского пути, он заглянул в арестантский дом.

На Кузьме был изорванный кафтан морского солдата петровских времен, год назад сторгованный за водку у пьяницы. Направляясь в Рогервик, тайком от матери он взял его с собой и надел когда отъехали от скита.

— Что-то ты больно юн для матрос-солдата. Да и больно широк он тебе, не по плечу будет, — спросил Кузьму адмирал, поправляя оторванный рукав кафтана.

— Рыбак я. Кафтан не мой... — ответил Кузьма, шмыгнув конопатым носом.

— Рыбак!.. А чей же кафтан?

— Мой...

— Вот тебе раз!.. То, мой кафтан. То, — не мой! Ты уж прими решение, да ответь окончательно.

— За штоф водки выменял. Стало быть, мой кафтан!

— Зачем же менял? Сам бы лучше выпил.

— Не... Душа к хмельному не лежит.

— А к морю?.. Моряком хочешь стать?

— Хочу!..

Глаза Кузьмы загорелись, впихнув маленькими угольками. Он подался вперед, словно не адмирал, само море его позвало. Соймонов спросил имя, и Кузьма бухнул: «Кузьма Лукьянович Вторушин». На самом же деле, до этого дня он не имел ни фамилии, ни, тем более, отчества. Вторушиными иногда называли себя старцы, а Лукьяновичем прозвался Кузьма по матери Лукерьи, переиначив его в мужское имя, подходящее по звучанию.

— Зачислить Кузьму Лукьяновича Вторушина матросом на шхуну к лейтенанту Малыгину, — велел адмирал, обернувшись к сопровождающим его морским офицерам. — Выдать ему полное обмундирование, а то, совсем истаскался моряк.

Кто-то из присутствующих чиновников Сыскного приказа попытался Соймонову объяснить, что это вовсе не моряк Российского флота, а раскольник с реки Умбы, но адмирал его и слушать не стал. По приказу морского офицера Малыгина, на корабль которого, он только что был зачислен, матросы сопровождения впихнули Кузьму в строй прямо с кандалами.

Попав на корабль Степана Григорьевича Малыгина, Вторушин сразу же отправился в поход и постигал морскую науку не в классах училища, а в океане. Двумя шхунами лейтенантов Малыгина и Скуратова, российская экспедиция исследования Северного морского пути, к концу августа месяца 1737 года прошла до Карского моря и обследовала Обскую губу. В следующем году Вторушин отправился в Карское море на шхуне лейтенанта Скуратова. Борясь со льдами, повторная экспедиция полностью обследовала Обскую губу и вошла обратно в море. Лейтенантами Малыгиным и Скуратовым были составлены карты с подробным описанием обоих морских походов.

За два года тяжелейших скитаний по Северным морям, Кузьму Лукьяновича уже стали именовать по отчеству не только с легкой руки адмирала. Девятнадцатилетний старший матрос Вторушин поступает на обучение в роту штурманов при Кронштадте, где преподавал математику получивший чин капитана второго ранга Малыгин. Обучение длилось два года, по сдаче экзаменов на шкипера дальнего плаванья, Кузьме еще не было положенных двадцати одного года, но, при просмотре его послужного листа, никому и в голову не пришло спросить о возрасте нового российского штурмана.

В июне 1741 года началась война со шведами. Через год Малыгин получает капитана первого ранга и назначается командиром пятидесяти четырех пушечного фрегата, штурманом он берет Кузьму Лукьяновича. За две морских компании, боевых действий на Балтике 1742 и 1743 годов, рыбарь с реки Умбы стал не только отличных моряком, но и храбрым солдатом. По подписанному в городе Або со Швецией мирному договору, необходимость в Кузьме, как солдате, отпала, и Малыгин с Вторушиным вернулись в штурманскую роту Кронштадта, обучать морскому делу новых шкиперов российских. Для великой пользы русского флота Степан Григорьевич Малыгин вытребовал у адмиралтейств-коллегии фрегат, что ранее было делом неслыханным. Старшим штурманом учебного корабля, был назначен шкипер дальнего плаванья Вторушин.

Только зимой 1744 года Кузьма Лукьянович был отпущен в отпуск и поехал на реку Умбу к матери. Всю дорогу он думал, как встретят его в родном скиту. Для них Кузьма был человеком, потерянным на службе у царствующей дочери антихриста Елизаветы. Но несмотря ни на что, его тянуло в родные края, по прошествии семи лет хотелось увидеть постаревшую матушку.

Подъезжая к скиту Вторушин сердцем почувствовал неладное. Вроде, подворье даже разрослось. У реки стояли высокие стога сена, и от них шел свежий санный путь. На плетне, нахохлившись от мороза, сидели откормленные петухи, но все же ему стало неспокойно. Дома и сараи стояли новые, еще необветренные и не почерневшие, а это было не в обычаи староверов, если только прежние хоромы не сгорели от выжиги пришлых воинских команд.

На подворье Вторушина встретил старый приятель Терентий Оскомин. Оглядев его перехваченный белыми ремнями темно-синий шкиперский кафтан и уставную треуголку, он проговорил:

— Тебя и не признать, Кузя! К матери приехал?

— К ней...

— Что ж, сходи, повидайся. Сруб в коем она, да Фотий с Аграфеною сгорели, мы заново отстраивать не стали. Только сейчас там снега насыпало. Не знаю, пройдешь ли в форменной обувке...

Кузьма спрыгнул с коня и, не обращая, что потерял треуголку, побежал к дому, где провел детство.

— Повидаешься, заходи ко мне, — подняв ее и отряхнув от снега, проговорил вдогонку Оскомин.

Вторушин зашел к Терентию только к вечеру. Сам не свой он сел на лавку и пробормотал:

— Одни уголья остались...

— Таисия, дай-ка ему взвару горячего, с медом, — в ответ произнес Терентий, — а то продрог совсем моряк.

Кузьма поднял взор и увидел перед собой огромные зеленые глаза, кокетливо притворенные длинными пушистыми ресничками. Из-под покрывающего голову платка выбился огненно-рыжий локон и пробежал по щеке девушки, когда она наклонилась к нему, подавая чашу.

— Испей, молодец, а то захвораешь.

Голос Таисии был ласков и приветлив. Она словно журчала словами, и от этого Кузьме стало легче. Выпив обжигающего нутро взвару, он огляделся. Кроме Терентия и девушки в доме находился еще один парень. Примерно его ровня, взгляд его был не холодный, но пронзающий. Он сидел у стола и, не отрываясь, наблюдал, как Таисия поила гостя.

— Повидался? — спросил Кузьму Терентий, когда тот напился и отдал ей чашу.

Вторушин кивнул и осипшим голосом прохрипел:

— Расскажи, как дело было...

— Да мы и сами не знаем. Не было нас здесь, Кузьма. А когда в прошлом годе пришли, то нашли лишь пепелище. За лето отстроились, сызнова жизнь налаживаем. Теперь я в филипповском скиту старец, а это Игнатий Странник, — Оскомин указал на парня, — моя правая рука. Таисия, по отцу, мне сестра родная. Фотия многогрешного, да Полины Новгородчанки дочь, стало быть. Если, хочешь, то оставайся Кузьма. Не прогоним.

— Я душой, Терентий, к морю прирос. Без него уже, поди, и не смогу. Манит оно... Волнует, прямо как зеленые очи сестренки твоей. Так, что поеду я.

— Куда же? На ночь-то, глядя! — побеспокоилась Таисия, снова одарив его своим взором.

— Балтийскому моряку холод нипочем, красавица. А дорогу я и по звездам отыщу. Обучен. Так что прощевайте, да злом не поминайте.

Последующие три года Вторушин обучал штурманов морскому делу, водил с ними учебный фрегат по портам балтийского побережья. Все это время, он вспоминал зеленые глаза Таисии. Очи ее были словно бурлящее море, без которого Кузьма не представлял своей жизни. Он понимал, что староверка из скита не пойдет замуж за моряка Ее Императорского Величества. Посватавшись к дочери сослуживца, пытался позабыть Таисию. Но свадьба расстроилась, он так и не смог обречь другую девушку на страдания в замужестве. Мучаясь сам, Вторушин знал, как тяжело быть не любимым.

Наконец, в один из летних дней 1747 года, Кузьма задал себе вопрос: «Почему же не любимым? Ведь он даже не спросил девушку об том. Может она ждет, чтобы приехал и забрал». Мысль овладела им полностью. Выпросив у Малыгина отпуск летом, в период подготовки фрегата к очередному выходу в море, Вторушин сломя голову понесся из Кронштадта к берегам Умбы.

Подъезжая, он почувствовал запах гари. Пришпорив коня, он вылетел на берег реки, так до скита было короче, и увидел офицера, подминавшего под себя девушку. В сопротивлении, ее огненно-рыжий волос, словно языки пламени разметался по прибрежному речному песку. Несомненно, это была Таисия. Набравшись силы, она откинула офицера и, сверкая зелеными глазами, попыталась подняться. Стоявший рядом капрал коснулся ее плеча штыком ружья, принуждая остаться на песке.

Кровь ударила Кузьме в голову. Выхватив пистоль, он подпалил его и разрядил в капрала. Спрыгивая с лошади, Вторушин обнажил шпагу. Честная дуэль, видимо, не входила в планы офицера. Он стал истерично орать, призывая на помощь драгун. Удар с плеча заставил его замолчать. Офицер уткнулся в песок и затих.

Поймав порывавшуюся бежать Таисию, Кузьма перекинул ее через седло и вскочил на коня.

— Игнатушка... Не трогайте его... Оставь меня!.. Там Игнатушка... — кричала она, пытаясь спрыгнуть, но Кузьма ее не слушал.

На призыв офицера уже бежали драгуны, и надо было уходить. Освоившись с двойной ношей, конь понес их в лес. Туда, где сызмальства Кузьма знал всякий указующий дорогу куст, каждую потаенную тропку.

Остановились они только у тихой заводи, где бабы скита обычно собирали рыбу, заходившую туда из малого притока Умбы, и сушили ее, развешивая на деревьях, вместе с найденными в округе грибами. Место было тихое и богатое запасом пропитания.

— Зачем офицера убил? — спросила Таисия, омывшись в ручье. — Теперь осудят тебя, молодец.

Ополоснув рубаху и повесив на прибрежный куст сушиться, она вышла из воды обнаженная, прикрытая лишь огненно-рыжими волосами.

Смутившись девичьей наготы, отводя глаза в сторону, он бросил:

— Свататься я ехал.

— Ко мне?..

— А то, к кому же! Люблю я тебя, Таисия.

— Один разок видел и влюбился...

— Выходит, что так.

Она подошла к нему и нежно провела рукой по щеке.

— Не буду я тебе женой, молодец.

— Меня Кузьмой зовут.

— И Кузьме не буду... Не знаю, как там далее сложится, только есть у меня муж. А если шибко хочешь, что невмоготу, так бери без согласия. Ведь голая пред тобой стою. Поскольку меня от насильника спас, сопротивляться не стану. Но знай: не люб ты мне, молодец.

— Посмотрим, как далее сложиться, — ответил ей Кузьма, и пошел собирать хворост для костра.

Они развели у заводи огонь, сели к нему поближе. Таисия надела еще сырую рубаху и дрожала всем телом то ли от холода, то ли от недавно пережитого. Кузьма накинул на нее свой формный кафтан, треуголку. Она ему улыбнулась.

— Хочешь меня? — тихо спросила, наклонившись к нему.

— Замуж зову! — ответил Кузьма.

— Вижу, хочешь. Потому и зовешь, — снимая с себя рубаху, его кафтан и снова обнажаясь, сказала она. — Вроде, как должая тебе! Быть в долгу я не привыкшая, так что снимай портки, капитан. Согрею тебя губами своими.

— Без любви? Венчания?!

— Так уж и быть, на этот вечер ты мне муж. А в церковь никонианскую ты староверку не зови, все равно не пойду, — говорила Таисия, стягивая с моряка форменные штаны. — Какой вяленький! Перетерпел? Ну, иди ко мне, буду в тебя жизнь вдыхать.

Скороговоркой произнесла Таисия, рукой приподняв мужскую плоть и ласково лизнув от корня вверх. Кузьма замер и очень скоро почувствовал, как желание в нем снова крепнет, затмевая всевозможные муки совести, морали, оставляя лишь животный инстинкт. Все что он смог сделать, или захотел, прикоснулся к ее рыжим волосам, снимая с нее и треуголку. Таисия озорно смотрела на него, полностью поглощая якорь моряка в своем рту, радуя языком и призывая, молча наслаждаться ее лаской.

Она выпустила плоть Кузьмы из-за рта, со смачным звуком губами, словно желанную сладость. Поцеловала. Стала играть у себя между ног, смотря прямо ему в глаза, призывая его делать то же самое. Легла на спину и ножкой обласкала его окрепшую плоть.

— Пустить тебя в себя не могу. — продолжая играть с собой, маня его томным взглядом, объясняла она свои действия. — Так и понести не долго.

— Я детей люблю, не брошу

— Не время! Мне сейчас девой обретаться нужно, если не быть, так выглядеть.

— Зачем?

— В Москву пойдем...— уклончиво ответила она и рассмеялась, меняя разговор. — Неужели не ублажал сам себя ни разу? Подолгу бывая в море!

— Ублажал, но то было при полном отсутствии женщин! — ответил Кузьма, не решительно обхватив свою вздыбленную плоть в кулак.

— Подари мне свой Огнь! — открывая рот и призывая излиться в него, она стала усиленно теребить щель промеж своих длинных, стройных ног.

Больше терпеть Кузьма был не в состоянии. Встав над ее головой, он направил свою плоть ей в горло, сделал несколько возвратно-поступательных движений и, дрожа коленями, скрепя зубами, излился.

Таисия приняла все до капли и облизала припухшие от возбуждения губы. Зеленые глаза ее немного посмеивались, лучились, но от движения руки, быстро затуманились, покрылись истомой. Содрогаясь, она издала стон и обтерла мокрые пальцы себе об живот.

— Это тебе за то, что сберег меня от насильника...— обессилено закрывая глаза, произнесла она. Давай спать. Устала.

В Кронштадт теперь идти было нельзя. Убийство двух офицеров каралась смертью или каторгой. Ни того, ни другого Вторушин не боялся и сдался бы в Сыскной приказ, но он был не один. Рядом с Кузьмой находилась Таисия, девушка о которой он мечтал последние три года. Ласками у костра, она разбудила в сердце моряка еще и ревность к тому кого она звала княжичем. Мужское самолюбие вскипело в нем холодным штормом Северных морей. Кузьма понял, что Таисия ему дороже всего, даже дороже моря, и, любит она его или нет, он не оставит девушку до тех пор, пока будет в нем нужда.

Немного пожив у заводи, обождав, когда из округи уйдет воинская команда, Кузьма и Таисия подались в Москву. Лошадь девушка продала в ближайшем селении, а морскую справу Вторушина обменяла на сапоги, холщевые порты и крестьянский зипун, для себя взяла платок, теплую одежонку. Шли они пешком, только к зиме добрались до места. По дороге она рассказала Кузьме, что была послушницей на Исеть-реке, в Верх-Течинской Введенской женской обители прислуживала одной опальной княгине, и она ей сказала слово заветное, с которым в Москве примут с радостью.

И добавила: «А разбойники мы с тобой, или нет, молодец. И от кого хоронимся. Тем людям безразлично».

Людей, кому безразлично, они нашли, еще не доходя до города. Приблудившийся к ним юркий мальчишка, за небольшую плату согласился тайно провести до нужного места. Узнав, куда Кузьма с Таисией идут, он немного потоптался, пошмыгал носом и снизил цену вдвое. Обойдя заставы Москвы, они вышли к Сухаревой башне. Сродни колокольне Ивана Великого, она каланчой возвышалась в преддверии Земляного города.

— Вот, она «Невеста Ивана Великого», — протягивая руку к оплате Таисии, проговорил он, — а изба с подворьем, что надобны ближе к Басманной слободе. На воротах юродивый вырезан.

— Бери гривенник, сговорились же! — пытаясь ему утереть рукавом нос, ответила девушка.

— Не... Медного пятака довольно. А то Ванька-Каин, за жадность накажет.

— А это, кто еще будет? — спросил его Кузьма.

— Кто Ванька-Каин! — глаза мальчишки удивленно округлились. — Туда ли вы направляетесь? Куда казали.

— Туда, туда... — мягко прожурчала Таисия, все же поймав его нос в широкий рукав. — А ну, дуй!

Мальчик с неохотой освободил обе ноздри, неуважительно косясь на Вторушина.

— Это он так, взболтнул... — разогнала Таисия его опасения, — Кто ж Ваньку-Каина не ведает!.. С нами пойдешь или останешься?

— Мальчик отрицательно мотнул головой, избавляясь от ее назойливого рукава.

— Тогда бери пятак и скорее беги в Обжорный ряд. Замерз, воробей! Там хоть едой согреешься.

Когда мальчик убежал, Кузьма спросил:

— Откуда ты знаешь Ваньку-Каина?

— А я и не знаю. Для мальца было сказано. Пошли подворье с юродивым на воротах сыскивать...

Журчание Таисиного голоса вдруг захрипело сиплым говором Поликарпия и тихо произнесло:

— Кузьма Лукьянович...

Тормоша за плечо, Поликарпий действительно звал Вторушина, и это был уже не сон и не воспоминания.

Кузьма открыл глаза и тихо спросил:

— Ты чего, Поликарпий?

— Огни по реке плывут, Кузьма Лукьянович.

— С какой стороны?

— А бес их знает! Аккурат посредине маячат.

— Заряжай-ка фальконет. Если что воинским парадом и пушечным боем будем встречать, — ответил моряку Вторушин и принялся будить поручика: — Просыпайтесь, Гаврила Андреевич, к нам гости с берега пожаловали.

— Гости? От кого? — пробурчал Лилиенгрейн.

— От кого сии люди, не ясно. Покуда, следуют они посередине реки, но идут не тайно с факелами.

— На берегу тихо?

— Вроде, тишина...