Венера в униформе. Глава 3: Сюрприз, сюрприз

Сказать, что я был «просто напуган» или «слегка растерян», значит просто испортить воздух абсолютно не отражающей ситуацию наглой ложью. Представьте на секунду, что вы приходите домой после тяжёлого рабочего дня, жена еще не вернулась, и вы, похрюкивая от похоти, предвкушаете возможность позабавиться. Предположим также, что вы — человек, которому обычные способы релаксации уже не способны помочь, и вы, чтобы расслабиться, надеваете её кружевную комбинацию, облизываясь и жмурясь от удовольствия, когда бюстгальтер охватывает по-женски чувствительную грудь, а узкие трусики пеленают дрожащий от возбуждения член. Вы хотите, чтобы сочащаяся из пениса смазка тщательно пропитала материю. Это необходимо, чтобы усилить осознание своей мерзости, которое делает удовольствие несравненно острее, и подтёки собственных выделений на нижнем белье женщины, от которой у вас двое ненавидящих вас детей и невыплаченный кредит за загородный домик у озера, делают это ощущение максимально аутентичным. Вы направляетесь в туалет, где мастурбируете, отдаваясь в плен самых смелых фантазий, засунув трусики вашей благоверной супруги, щедро смоченные Водой Жизни, в свой, исходящий слюной вожделения рот.

И вот, в тот самый момент, когда жгучая волна возбуждения готова схлынуть в мраморное днище белоснежного биде, над которым вы склонились, представляя, как самозабвенно подмахиваете своему боссу, которому в тайне давно мечтаете признаться в любви, пока тот яростно вбивает свой стальной стержень в ваш покорно подставленный зад. Вдруг повсюду вокруг вспыхивают мощные прожекторы, направленные на вас, и раздается трубное «та-да! », от которого всё ваше естество складывается в гармошку. Вы превращаетесь в таракана, мечтающего только о том, чтобы забиться в какую-нибудь дыру потемней. Мечтаете, чтобы этого никогда не было. Мечтаете быть примерным семьянином, ждущим жену после работы, сидя в мягком кресле с газетой, а не стоя в туалете с её трусами во рту. Но все эти грезы проносятся мимо, а высоко наверху в вертолете, рубящем лопастями упругий воздух, стоит ваша жена, наполовину высунувшись из его стального брюха и зажав в руке громкоговоритель. Рядом с ней вы замечаете еще и кучу репортеров, направивших на вас объективы совсем не беспристрастных камер. И ваша жена кричит вам «извращенец! ». И её голос, многократно усиленный, становится голосом разгневанной богини. Она кричит вам, пойманному в круге многоваттного света прожекторов «я всегда это знала! ».

«Заметьте, дорогие горожане, на этого человека. Взгляните на это уродливое и похотливое существо и будьте осторожны, чтобы в вашем партнере не проснулась подобная животная натура. Это без сомнения скрыто в каждом мужчине. В каждом развратном самце. Оно просто ждет удобного момента, чтобы прорваться сквозь тонкую маску приличия, которой его потное и волосатое тело было покрыто тысячелетиями цивилизации и воспитания». Что ж, вы становитесь звездой на каком-нибудь феминистическом канале, где современные амазонки радостно издеваются над слабыми мужчинами, и если повезет, вас будут троллить всего месяц, а потом — развод и отказ от поддержки, что отправит вас на обочину жизни, зарабатывать на жизнь сбором бутылок и работой в «Макдональдсе». Но это только если повезет. Иначе вы можете навсегда стать домашним рабом каблучков. Жены и их множества подруг, которым вас, без сомнения, будут предлагать в пользование. И вы будете кончиной раздавлены под каблуком чужих туфель. О да, и не надейтесь даже на имитацию сострадания со стороны своих детей. В лучшем случае они будут использовать вас вместо туалетной бумаги при проблемах с желудком. И самое ужасное — вы будете один выплачивать чертов кредит! У меня было что-то похожее. Я лежал на кровати своей сестры, мастурбировал, одетый в ее женскую одежду, и даже засунул себе палец в задницу средним пальцем руки, закусив шелковый галстук как кляп.

Я был абсолютно потерян и не мог придумать хотя бы малейшее оправдание для этого акта интимности, который требовал полной откровенности перед другим человеком. Мол, я не занимаюсь ничем непристойным или удовлетворяю свои фетишистские фантазии; я просто исправляю новую одежду сестры, чтобы она была удобной. Я так ее люблю. Тогда почему я схватился за член так, будто он отвалится? В действительности, я стискиваю его настолько сильно, чтобы подавить это порочное желание, которое присуще всем мужчинам и побуждает змею вылезти из своей норы и кусать прекрасных дочерей Евы. И я действую только из самых благородных побуждений, не желая, чтобы эрекция вызывала непристойные фантазии и портила достойное дело любящего брата, который хочет только лучшего для своей сестры. А вдруг все закончится тем, что тщательно разглаженные складки запачкаются липкой и неприятно пахнущей жидкостью? Поэтому я пытаюсь прекратить возбуждение и вернуть свой член в состояние спокойствия, потому что это помощь близкому человеку. Вернуть его к нормальному состоянию. Так почему у меня палец в заднице? Ох... И какую логическую цепочку я должен был озвучить после того, как моя сестра внезапно появилась в дверном проеме и смотрела на меня, ожидая объяснений? Но я не мог даже открыть рот, не говоря уже о том, чтобы убрать руки с тех мест, куда я их поместил.

Так и лежу, раскорячив ноги и держась за пенис. А Эрика всё стояла, молча растянув губы в улыбке, которая, однако, не давала даже малейшего намёка на то, что через пару секунд она скажет что все, мол, в порядке мой маленький братец, у всех свои тараканы в голове, но я люблю тебя несмотря ни на что. И мы бы обнялись, утопая в родственных чувствах и даже чуть-чуть прослезившись, она бы, так и быть, разрешила мне, пусть не часто, но всё-таки раз от разу «использовать» её новенькую униформу. Ничего этого она не сказала, а еще долго буравила меня взглядом, и, лишь когда молчание стало попросту невыносимым, произнесла, слегка кивнув своей прекрасной и скорой на изощренные выдумки головкой: — Так я и знала. В её голосе я услышал столько презрения к своей падшей натуре, что если бы слова имели хоть какой-то вес, я был бы мигом раздавлен под грузом подобного замечания. Что же ты могла знать, сестренка? О тех страстях, которые раздирали мою душу и толкали на подобные сатисфакции, грозя разрастись от неудовлетворения, приняв ещё более чудовищные формы. Что ты могла знать об этом? Ты безупречная белокурая бестия, всегда и во всём первая, какие порочные желания бередят твою душу? Знаете, лучше бы это осталось для меня загадкой. — Черт возьми, — усмехается моя разоблачительница, — у такого грязного маленького ничтожества просто обязаны были быть маленькие грязные мыслишки, которые ты только и мечтал воплотить в жизнь! И вуаля! Ты лежишь здесь, у меня в комнате, на моей кровати, и дрочишь свой вонючий отросток в моей новой униформе! Я, конечно, могла многое подумать на твой счёт, но до такого убожества никогда бы не опустилась.

Эрика, отойдя от стены, приближается ко мне. Я растерянно начинаю приводить свою позу в порядок, но мои действия прерывает гневный крик. — Не смей! — выкрикивает моя сестра с таким напором, будто она надзирательница в фильмах про концлагерь, которые мы смотрели в колледже. — Убери свои грязные руки оттуда, где они находятся! Иначе я засуну их тебе по самый локоть! Я мгновенно подчиняюсь ее команде без особого понимания причины такого поведения. Поймите меня правильно, фантазировать о том, что женщина управляет тобой - это одно, а выполнять указание своей старшей сестры на самом деле - это совсем другое. Мне хотелось бы уйти со своего места, разорвать неприятную одежду и спрятаться в своей комнате. И пусть потом Эрика объясняет матери, что случилось не по ее вине и не для того чтобы задеть брата. Тем не менее, зная грубый характер Эрики и ее физическую силу, я предпочел не нарушать приказ и немедленно положить правую руку на свой ослабевший от страха член, который был полностью скрыт в кулаке, будто боясь собственной ничтожности, а средний палец левой руки погрузить глубже в заднюю дырку. Эрика возвышается надо мной, словно всемогущая богиня, окруженная всеми кнопками своего высокомерия. Она - мой ангел мщения, спущенный с небес, чтобы наказать заносчивого грешника, осмелившегося осквернить ее гнездышко своим телом. Лепестки лилии превращаются в белоснежную блузку, заставляющую меня потеряться в безупречной чистоте. На ее изящной шее виднеется прекрасный бантик, прижимающий застегнутый до последней пуговицы воротник. Складки юбки, как всегда безупречно разглаженные, и белые гольфы подчеркивают стройность ее икры и сводят меня с ума. У меня мгновенно во рту образуется слюна.

Я не могу отвести взгляда от строгости линий. Я не могу понять, как обычная одежда может оказывать на меня столь сильное воздействие, лишая сил и заставляя подгибаться колени. Но в том то и дело, что на Эрике всё смотрится восхитительно. Она придаёт вещам какую-то адскую притягательность, наполняя по сути просто хорошо скроенные куски материи дьявольским очарованием. Кажется, одень она рваную робу и все бы восприняли это за новый тренд. Каждая складочка на блузке была будто выведена художником для шедевра всей его жизни, а не появлялась просто так, от любого движения изящной ручки. Мне стало как-то безразлично, что я лежу в её униформе с пальцем в заднице, лишь бы рассматривать её подольше. И, похоже, Эрика тоже была не прочь наслаждаться зрелищем моего убожества, потому что несколько минут мы провели в молчании, каждый любуясь другим. И кто знает, какие мысли пронеслись в наших головах за это время! Но, в конце концов, моя сестра во второй раз нарушает молчание: — Ай-яй-яй, как нехорошо брать без разрешения чужие вещи! — качает она белокурой головкой, — тем более вещи своей старшей сестры! Как непорядочно! — продолжает издеваться она, — А уж онанировать в них! Это просто возмутительно! Плохой, плохой мальчик! Совсем отбился от рук. К счастью для тебя, милый мой братец, так уж вышло, что я прекрасно знаю, что нужно делать с плохими мальчиками. Их надо как следует наказывать. Подумать только, онанировать в моей новой униформе! Да ты хоть представляешь, сколько я промучилась в салоне этой старой перечницы фрау Остерманн, пока мне её пригоняли? Всё её проклятый перфекционизм! Чёртова маразматичка часами тыкала в меня своими дурацкими булавками! На мне живого места не осталось! А всё для того, чтобы форма была как вторая кожа.

Эрика игнорировала последнюю фразу, издеваясь над шепелявым произношением старой портнихи. В других обстоятельствах я мог бы даже насмешиться над этим. Но сейчас мое лицо оставалось безэмоциональным. — Я бы даже первую фразу отдал с радостью, лишь бы скорее освободиться от ее худых пальцев. И теперь оказывается, что все мое страдание было напрасным! И что скажешь маме? Ой, мама, прости, конечно, форма просто великолепна, не подлежит никакой критике. Да-да, мы же не какие-то второсортные люди, чтобы одеваться в дешевых магазинах. Угу-угу, точно так и есть. Подходит идеально, у фрау Остерманн золотые руки, как ты говоришь. Но все равно я не буду это надевать. Почему? Наверное потому что мой братишка оказался... Как сказать помягче... Фетишистом или извращенцем, если хочешь. Ох прости-прости, но я не могу даже рассказать, что он сделал в этой одежде. Боюсь, что тебе станет плохо. Ведь это твой сынок. Представляешь, какой шок для мамы будет такая новость.

— Эрика, я... — начинаю робкую попытку объясниться. Как бы глупо это не выглядело в моем положении, все же лучше, чем молчать и краснеть под ее пристальным взглядом.

— Заткнись! — резко перебивает меня Эрика. — Если я захочу услышать что-то из твоих неприятных слов, я прикажу тебе их произнести. Ты все понял? Я ошарашен от такого очевидного доминирования, но нахожу силы кивнуть.

— Отлично, — радостно хлопает в ладоши моя нежеланная повелительница. — Что же, предчувствие подсказывает мне, что нам предстоит провести интересное время вместе. Но прежде чем начать наслаждаться вашим присутствием, позвольте мне уйти на минутку и подготовить все необходимое для нашей небольшой развлекательной программы. Так что, мой маленький развратный братишка, пока ты остаешься здесь, наслаждайся тем, как эта форма облегает тебя и фантазируй на какую-нибудь из своих грязных мыслей. Уверена, у тебя их полно, так что скучать не придется. А я вернусь через мгновение.

Эрика разворачивается тем самым способом, всегда вызывавшем в моём паху сладостную тяжесть, когда плиссированная юбочка, развеваясь, кружиться вокруг её точёной талии, приподнимаясь так, что становиться видна снежно-белая полоска кружевных трусиков. Знает же эта златовласая искусительница как возбудить своего брата-извращенца! Без видимых усилий она заставляет меня исходить соками желания и превращает в бурлящее спермой животное. Наверняка замечала, каким жадным взглядом я пожирал её затянутую в плис попку, когда она вот так же точно крутилась перед зеркалом. Меня обдувает прохладой и совершенно особым запахом, которым пахнут её трусики, и я таю в блаженной истоме, совершенно позабыв о своем бедственном положении и грядущей расплате, а эта прекрасная соблазнительница уже, хохоча, несется к двери, по-детски подпрыгивая при каждом шаге. Сущая невинность, но этим-то как раз меня и не обмануть, слишком хорошо я знал изнанку этой ангельской обертки. Эрика, задержавшись у двери, поворачивается и, ослепительно улыбаясь, отчего у неё на щеках появляются чудесные ямочки, с напускной строгостью грозя мне изящным пальчиком, говорит: — И не шали тут без меня. Её удаляющийся смех отрезвляет меня знакомыми нотками зловещей решимости безжалостной садистки. Именно этот смех я слышал, когда лежал, завернутый в одеяло, будто младенец, под попками Эрики и её подруг. Я с трудом пытаюсь осмыслить, во что вляпался, медленно всплывая из пучин гипнотического омута, куда меня загнало лицезрение совершенных форм моей сестры. Как она могла догадаться? Почему вернулась из школы раньше времени? Ведь всё шло просто замечательно. Я и до этого ни разу не попадался на горячем.

Ни мать, ни Эрика никогда не догадывались о том, что я тайно примеряю их одежду. Я всегда внимательно ухаживал за ней перед тем, как повесить ее обратно, и если на следующий день мама случайно надевала жакет, в котором я испытывал удовольствие, мое лицо оставалось безразличным. А на Эрику, которая иногда носила блузки, которые я использовал ранее, я старался не смотреть. Мне было достаточно победы в том, что они ничего не подозревали. Я нарушал их личное пространство, а они этого не знали. Теперь мне приходится размышлять о том, что делать дальше. Убежать до ее возвращения? Запереться в комнате и подождать маму? Снять униформу и остаться голым, а когда она вернется – начать плакать и сказать ей ложь: что это Эрика одела меня в ее новую форму и играла со мной в школу? Будет очень стыдно, но по крайней мере я буду защищен от физической наказания. Смогу справиться с унижением, несмотря на все. Хотя мама не питала ко мне особой любви, она никогда бы не простила Эрике такое поведение. Она бы наказала ее так, чтобы она не могла сидеть на попе неделю! Моя мама владеет этим искусством, поверьте мне – я знаю это из опыта получения шлепков за каждую малейшую провинность. В свидетельство прилагаются следы фиолетовых полос на заднице. Так что я никому не пожелаю испытывать боль от ударов ремня по нежной коже ягодиц, точно и безжалостно, словно молния. Никому, кроме моей сестры, которая считает, что может обращаться со мной как со своей игрушкой только потому, что я слаб и не могу противиться.

Моё тело вдруг стало мне до жути тесным. Меня будто выстирали и бросили сушиться на палящем солнце Ужас ситуации многотонным прессом подминал меня под себя. И без того тугой воротничок блузки клещами сдавил горло, галстук превратился в висельную петлю, на которой я болтаюсь перед толпой немытых крестьян, клеймящих меня извращенцем и адским отродьем. Мне не хватает воздуха, в горле — раскалённые пески Сахары, язык, как потрескавшаяся глина, лишённая последней капельки влаги. Я чувствую вес каждой пуговки, пиджак стягивает меня как смирительная рубашка. Не нужно медлить, подбадривал я себя, нужно быстрее бежать прочь из этой мышеловки, пока злобная фурия не вернулась. Тогда с мыслями о побеге можно будет распрощаться. Стоит только рыпнуться, и Эрика играючи свалит меня с ног и завяжет моё трепыхающееся тело в какой-нибудь жутко болезненный узел. Моя собственная плоть становится для меня капканом, я хочу вырваться из её оков, получить способность проходить сквозь стены, и унестись далеко-далеко, забиться в самый темный уголок, и оставить обмякшую оболочку на милость Белокурой Истязательницы. От волнения я не заметил, как начал водить пальцем у себя в заднице, натягивая скользкие от слизи стенки кишечника, стараясь нащупать простату и хотя бы частично снять напряжение таким вот массажем. Но потом, слава богу, опомнился, отнял руки от интимных мест, в нарушение приказа госпожи, которой возомнила себя Эрика, поднялся с кровати и, стараясь не шуметь, на цыпочках стал пробираться к выходу.

Я был уже у двери, когда в коридоре раздался цокот каблучков, от которого у меня затряслись поджилки и вся решимость и воля вернулись в своё обычное состояние. На задворки моей трусливой душонки, дрожать и скулить, на предмет того, какой ничтожный хозяин им достался. Так что мне ничего не оставалось делать, как вернуться на сестринское ложе и ввинтить только что вытащенный из горящей похотью задницы палец обратно в слизкую трубу, а ладонью другой руки обхватить тонкий, как спагеттина, член и отдаться на милость своей сестры, смиренно ожидая наказания. Когда она зашла в комнату, и я бросил взгляд на то, что было у неё в руках, я обмер, хотя казалось, что ничто уже не может меня пристыдить. В руках она держала мои фетишистские сокровища, окна в таинственный мир извращённых желаний: найденный по дороге домой садомазохистский журнал, с содержанием не менее грязным, чем та куча хлама, из которой я его выудил, модный каталог с фотографиями роскошных длинноногих богинь, дефилирующих в чудесных деловых костюмах. И самое главное, мамины колготки. Те самые, в которые я кончал по ночам, заливая горячей спермой тугую лайкру. Смятой горкой лежавшие поверх журналов, они напоминали шоколадный бисквит на глянцевом блюде. И я, почему-то, был уверен, что моя злобная официанточка в беленькой блузочке, непременно заставит меня испробовать их на вкус. Вся моя тщательно выверенная система конспирации потерпела полное фиаско. Я был раскрыт. Обнажён и выставлен напоказ для отвратительно ржущей толпы, тычущей в меня пальцами из Эрикиных глаз и орущей грязные оскорбления в адрес моей поверженной персоны.

Доказательства моих извращений, которыми меня теперь можно шантажировать бесконечно долго. И как только она их нашла? Неужели обыскала комнату, залезла под кровать. Но зачем? Зачем ей было всё это делать? Какие намеки я мог ей дать, чтобы она начала подозревать меня в извращении? На людях я был самым обычным, ничем не примечательным подростком, слегка женственным и может чересчур изящным в манерах, но что с того? Не всем же быть волосатыми гориллами. Я был таким всегда, так что ничто в моём поведении не должно было насторожить сестру. И я всегда, всегда с маниакальной тщательностью следил за тем, чтобы вещи, которые я заимствую у мамы или Эрики возвращались на место в том же самом виде, в котором были взяты. Ни единой складочкой на пиджаке или блузке, ни единой капелькой спермы не мог я выдать себя. Но тогда чем же? Эрика проноситься мимо меня, оставляя за собой восхитительный запах ванили и усаживается в роскошное кожаное кресло, рядом с компьютерным столиком. Я выкручиваю голову, чтобы не потерять её из виду и, неуклюже ворочаясь, продолжая держать руки там, где она мне приказала, поворачиваюсь на живот, а потом становлюсь в классическую позу крестьянки, которую имеют в поле в перерывах между жатвой. Выгляжу я донельзя нелепо, о чём Эрика не преминула мне заметить, но я как заговорённый не могу оторвать глаз от своих сокровищ, будто пялясь на них вытаращенными от стыда и страха глазами, я смогу заставить их исчезнуть. — Что, интересно, братишка? — спрашивает эта нахальная воровка, — вот и мне тоже. Давай-ка глянем, что же заводит нашего маленького Петера Крауса, м? Держу пари там сто-о-лько интересного.

Осторожно расставленные, эти столь драгоценные для меня предметы, лежат на столике и смотрят на меня с безмолвным осуждением за то, что я не сумел сохранить их в тайне. Самым ценным из них является найденный по пути домой журнал для любителей женского господства. Сейчас он находится в руках Эрики. Она пристально изучает каждую страницу со своим озабоченным видом. Ее лицо выражает отвращение от необходимости прикасаться к такому непристойному предмету. Да уж, такая благовоспитанная особа, как ты, должна испытывать физическое страдание от того, что изображено там. Этот журнал - кладезь впечатлений для мастурбации. Мощные Амазонки, пытки их беспомощных рабов самыми различными способами, высокомерные начальницы, заставляющие провинившихся подчиненных использовать свои половые органы в их лакированные туфли и насмехающиеся над их мучениями, когда сжатые яички выжимают последние капли спермы. Образ униженного и подавленного существо смехотворно висит между ног, просунутых в туфли с открытыми носками, из которых сочится небольшая струйка спермы - все это запечатлелось в моем воображении. И, конечно же, строгие учительницы, беспощадно поражающие непослушных учеников по обнаженным ягодицам. Все они на этих ста страницах, под глянцевой обложкой с потрепанными краями. Да уж, дорогая сестричка, это не так просто, как играть на клавишах рояля вечерами и разучивать новую партию Шуберта. Этот инструмент требует гораздо больше тонкости и требует серьезной подготовки для освоения его искусства. Мне страшно от того, что она раскрывает страницы этого журнала и высверливает светом своего взгляда самые скрытые мысли из моей души

Страницы, будто тросы висячего моста, натянутого над бездной. И каждый раз как ты кривишься от гадливости, один из них лопается. И их остаётся всё меньше и меньше. И мне скоро не за что будет ухватиться. И я рухну прямиком в угольно-чёрные глубины. И расшибусь о ледяную гладь Коцита. И муки Люцифера будут стократ сильнее, ибо помимо вечности в аду, ему придётся лицезреть мою торчащую изо льда задницу. Чем дальше Эрика листает журнал, тем выше взлетают её брови. А губы превращаются в алеющее удивлением «О». Держу пари, она и не знала, что на свете существуют столь изощрённые способы истязания жалких мужчинок. И я всёрьез опасался, как бы она не переняла что-нибудь оттуда, обогатив арсенал унижений для своего братца. Тамошние Домины были беспощадны!

— Вот это да! — восклицает она, тыча мне в лицо фотографию, на которой две пышногрудые брюнетки пользуют худенького, связанного по рукам и ногам блондинчика одна в рот, другая в анус. На их лицах рдеют жестокие ухмылки, а лицо несчастного юноши искажено гримасой боли. Его тело перевязано жгутами, истыкано иглами и обвито цепями. Он превращен в беспомощный кусок плоти, призванный ублажать жестоких Хозяек. Сколько раз я кончал, глядя на этот снимок и представляя на месте связанного раба себя, не счесть. Однако, я не переставал удивляться, как человек в здравом уме может добровольно пойти на такие пытки. А может вовсе и не добровольно? Может быть. И может статься, что совсем скоро я это узнаю...

— А он, кстати, немного смахивает на тебя, — замечает Эрика, приглядываясь к фотографии поближе, — ты ведь наверняка не прочь был бы оказаться на его месте, а? Чтобы тебя вот так вот пользовали с двух сторон. Конечно, не прочь! Такой грязный извращенец, как ты, просто обязан хотеть, чтобы его превратили в маленькую похотливую шлюшку. Эрика листает страницы. Там еще много всего, говорит она, много такого, чего ты хотел бы, чтобы с тобой сделали. Без сомнения! Чтобы тебя связали потуже, чтобы женщина села тебе на лицо и заставила вылизать её, и не давала бы дышать, пока ты не выполнил бы команду, чтобы тебя трахали во все отверстия твоего жалкого тела и били бы, и шлёпали по заднице, до крови и до слёз. Чтобы тебя подвесили за член и раскачивали, как маятник. Чтобы превратили твои мерзкие яички в боксёрскую грушу. И чтобы, несмотря на все эти невыносимые мучения, тебя бы заставили благодарить своих мучительниц за каждый удар, за каждую оплеуху, за каждое унизительное оскорбление, и самое главное, приказали бы всякий раз просить ЕЩЁ! Чтобы ты червяком извивался у них под каблуками, падая в обморок от боли в растерзанной мошонке и визжа, как свинья, от пламени, горящего в разорванном анусе, НО НЕ СМЕЛ БЫ умолять их остановиться, не смел бы умолять о пощаде, но лишь молил бы размазать тебя посильнее. Уж я-то точно знаю, чего ты хочешь. Чего хочет такой поганый подкаблучник как ты. Все вы на одно лицо, вещает этот Безгрешный Ангелок, считающий, что ему открыты все тайны человеческого сердца. Глубоко внутри все эти хозяева жизни, сильный пол и волосатые мачо желают только одного.

Занять заслуженное место под острым каблучком какой-нибудь высокомерной женщины. Хотя, признается она, где-то я их даже понимаю. Столько лет стремиться к чему-то большему, изводить себя, доказывая, что они не просто обезьяны в костюмах и галстуках, должно быть ужасно утомительным. Вот у тебя силы терпеть и не осталось, сердится она на меня. Эрика бросает журнал мне в лицо. Попав по щеке, он падает на пол. Раскрытая страница, на которой слабого мужчину используют как туалет офисные женщины. Одна из моих любимых фантазий, которую я слишком часто приводил в исполнение, теперь представляется мне пугающе реальной и близкой. С моей сестрой может случиться такое, что я стану для неё всего лишь объектом использования. Проще говоря — всего один привкус (в рот) и дело сделано! У меня такое впечатление.

— Итак, что скажешь, братец, правда ли ты любишь наряжаться в женское белье? — спрашивает Эрика, взяв журнал с вырезками модной женской одежды. — Тебе нравится деловой стиль, я так понимаю. Костюмчики, блузочки, брючки. Ты любишь ощущать их на себе? Как узкая юбка обтягивает бёдра и они трется друг о друга. И твой маленький, несчастный член возбуждается от трения. А кружевные трусики? Ты предпочитаешь мои или мамины? Я уверена, что время от времени зарывался в них лицом, вдыхая их аромат, не так ли? Ведь именно так поступают извращенцы подобные тебе? Они нюхают запах женщин и мастурбируют! А колготки... ой, как я могла про них забыть, это же похоже на твою обязательную часть гардероба... — она презрительно складывает носик, кончиками пальцев поднимает колготки мамы и потрясает ими передо мной. Место в районе паха покрыто коркой засохшей спермы, и запах от неё невыносимо притягательный.

Приторное отвращение моих собственных выделений, запечатленное в авангардистском пятне Роршаха сотнями брызг от ночных оргазмов.

— А Вы что здесь видите? — ... судить по этому. И как в тебе еще что-то осталось? Не похоже чтобы у них были выходные, а? Да уж, похоже, братец, ты не жалеешь ни себя ни других. Прямо горишь на работе.

— Господи боже, ну ты и вправду чокнутый извращенец! Стянуть мамины колготки! И что же ты с ними делал? Я, будто на раскалённой сковородке, жарюсь от стыда. В голове начинает шуметь, я едва не падаю в обморок. Я — это выброшенная на берег рыба, могу лишь молча хлопать глазами и беззвучно разевать рот.

— Ну-ка отвечай, мразь! — Эрика разом превращается в разъяренную гарпию, не терпящую промедления в исполнении своих приказов. Схватив меня за горло, она лишает меня и без того еле ощутимой возможности вздохнуть, отчего из моего горла вырываются лишь едва различимые хрипы и нечленораздельное мычание, которое только сильнее раздражает мою мучительницу. Понимая, что не смогу долго отделываться детским лепетом я выдавливаю из себя что-то похожее на осмысленную фразу, которая, однако, из-за пережатого горла получается какой-то скомканной, что приводит к новому взрыву раздражения моей сестры, начавшей трясти меня как куклу, пока я, наконец, не лепечу:

— Я... Слова с трудом вырываются из горла, мучительными толчками преодолевая тройные тиски — галстука, блузки и Эрикиных пальцев.

— Что «я»? Отвечай чётко и ясно, когда я тебя спрашиваю! — кричит яростная потрошительница моей плоти.

— Я надевал их...

— И... — вынимает она из меня слова признания, словно щипцами, в извращённом наслаждении, за которое мне теперь стыдно и страшно больше всего.

— И... трогал... себя, — наконец говорю я. Это нелепо звучит даже для меня - слабого онаниста, попавшего в руки всемогущей повелительницы. Какое посрамление! Я сильно дрочил свой член, с такой яростью, будто хотел оторвать его, и кончал так сильно, что едва не укусил себе губу, чтобы не закричать. Дрочил я как последняя шлюха после многих лет воздержания, получившая свободный доступ к своему члену. Но это всего лишь слова. Вряд ли я могу описать все эти развратные, низменные и порочные дела, которым я предавался в этих колготках. И самое главное - те ощущения, от которых я стонал в экстазе. Эрика пытается быть серьезной, но её улыбка прорывается через строгость её лица. Она едва сдерживается, чтобы не разразиться безудержным смехом. Ей легко, ведь она не лежит на диване в унизительной позе, вынужденная открывать свои самые сокровенные тайны.

— И... это нравилось тебе? Я молчу, не зная, как ответить. Но тут же я услышал гневный крик, заставляющий меня дрожать и проявлять послушание. Она может быть легкомысленной или нет, но её гнев страшен.

— Да... — еле слышно произношу я. — Что? Не слышу? — Да, — повторяю чуть громче. — Что значит "да"? Я смотрю на неё испуганными глазами, а она со злобным выражением лица повышает голос:

— Что «да», трахнутый ты ублюдок!? Столь грубое ругательство из уст моей безупречно воспитанной сестры повергает меня в шок. Никогда бы не подумал, что подобное может сорваться с её губ. Я ошеломленно разеваю рот в качестве немого объяснения своих страстишек. Как по мне, то оно куда логичней тех дурацких оправданий, которые выколачивает из меня Эрика. К несчастью, она, по-видимому, считает иначе, потому что не удовлетворившись тишиной, доносящейся из моего горла, она резко залепляет мне пощёчину. Щека вспыхивает огнём.

Я едва не падаю с кровати, а перед глазами уже всё плывет от хлынувших из глаз слёз.

— Хочешь ещё? — угрожающе спрашивает эта стерва. Я отрицательно мотаю головой. Понимание того, что в этот раз Эрика не ограничится шуточными побоями, обостряет мою покорность, и если раньше я мог надеяться, что после пары тумаков она, вытерев об меня ноги, уберется восвояси, оставив меня на полу, скулящего, заплаканного, но свободного, то теперь, похоже, такой удачи мне не светит. И в моих интересах поскорее стать для неё послушным мальчиком, если не хочу превратиться в боксерскую грушу. Поэтому набрав в грудь побольше воздуха, насколько позволяло это сделать сдавленное горло, я выпалил на одном дыхании, громко и чётко, чеканя лова, будто гвозди в крышку гроба оставшихся крох самоуважения: — Мне нравилось мастурбировать в маминых колготках! Хохот распирает мою сестру.

— Тебе нравиться как они обтягивают ноги? Маленькая заминка с моей стороны и новый удар по щеке.

— Да... — блею я, едва перестает шуметь в ушах.

— Стесняют ваш орган...

— Да...

— Вам нравится, когда головка прикасается к ним?

— Да! — Когда ваш скромный маленький орган восстанавливается от грязных мыслей, когда вы лежите под одеялом ночью и мечтаете, чтобы вас хорошенько побили. Вы же хотите, чтобы вас побили?

— Да, Эрика, я хочу, чтобы меня побили! — Я был готов согласиться с тем, что она говорит, лишь бы не прекратился поток болезненных пощечин.

— Побили по заднице, как развратную шлюшку!?

— Дааа!

— Как маленькую грязную шлюшку!?

— Да! Да! Да!!! Слезы текут по моим щекам.

Я унижен и раздавлен. Я прошу о пощаде. О прощении. Я обзываю себя самостоятельно. Самыми грязными ругательствами, которые приходят на ум, самыми унизительными прозвищами, чтобы угодить Её Величеству. Как же наивен я был в тот момент, стараясь разжалобить эту злобную паучиху, вонзившую свои клыки в тесно связанную жертву и попробовавшую сладкий нектар власти. Её страсть к подчинению и унижению только разгоралась сильнее, пожирая мои мольбы, словно огонь сухой хворост.

— Извращенец! — с отвращением выплевывает она это очевидное фактурыщителям в мое заплаканное лицо, — грязный маленький извращенец! Жалкий онанист, любящий переодеваться в женское белье. Мне противно знать, что ты мой брат! Я хлюпаю носом, продолжая умолять её о прощении.

— Заткнись! — прерывает она мои жалкие пустословия, — тошнит уже от твоих соплей! Думаешь, поплакался и всё? Думаешь, у меня сердце начнет кровью обливаться? Ничего подобного! Ты ответишь за все свои поступки! Меня вывернуло наизнанку представление о том, что ты носил блузки, в которых ты забавлялся со своим ёба... Видимо, религиозное воспитание, внушенное благочестивой католичкой за многие годы обучения в самых престижных и закрытых для простых смертных колледжах, все же дает о себе знать, и она запинается на полуслове, не способная произнести столь грязную окончательность. Она едва не оглядывается в поисках всюдесущих монахинь, следящих за тем, чтобы чистенькие овечки не испачкали свою шерсть каким-либо неприличным делом. Монахинь здесь нет самостоятельно, однако незримая присутствие все же существует. Всевидящее око наших надзирателей безотступно следит за каждым движением.

Помню, сколь много сил мне самому требовалось, чтобы вопреки всем лекциям о греховных наклонностях плоти, просто притронуться к интимным частям моего тела, когда я только познавал сладостные упражнения с ними. Мне всегда казалось, что только я «выпущу аспида из норы», в комнату ворвется кто-нибудь из блюстителей ханжеской морали и двухтысячелетних догм, и бросит меня в застенки Инквизиции. Что ни говори, а выдрессировали нас на славу. Лицемерие во всей красе! Эрика может избивать меня сколь угодно долго и жестоко, но очернить свой ротик красным словцом — это большое а-а. Абсолютный моветон для такой чистенькой Мисс Совершенство. Наконец, найдя допустимый вариант, она процеживает сквозь зубы: Ублюдок! Ну да, за такое мать-настоятельница по головке, конечно, не погладит, но это, по крайней мере, вполне приемлемо для разъярённой девицы, потерявшей хладнокровие от немыслимого оскорбления, и позволившей услышанному от кого-нибудь из студентов, оскорблению сорваться с губ. Девочка просто вспылила. Её щеки покраснели от гнева. Чудесные щёки, совершенное лицо, которое становиться еще восхитительнее, распаляясь от ярости. А как сверкают глаза! О, Эрика, я молил тебя отпустить меня, но ХОТЕЛ я вовсе не этого, а прямо противоположного. И ты исполнила это моё желание, мой яростный джинн. Я выпустил тебя на свободу, а ты взамен заточила меня в тесную лампу и превратила в своего раба, исполняющего все твои прихоти, получше арабских ифритов.

Эрика, сжав в кулаке колготки, и позабыв от злости о былом отвращении, подсовывает мне их под нос, как нашкодившему щенку.

— Необходимо было обращаться с ними более аккуратно, ведь это мамашиные колготки, представь, как она разозлится, когда увидит, во что ты их превратил.

— Эрика ты же не планируешь... — возмущаюсь я в подлинном ужасе. Меня тут же охватывает ледяной трепет, когда я представляю реакцию матери смотрящей на изодранные спермой колготки.

— Конечно планирую, — ухмыляется она в ответ, — я расскажу маме всё. Каждую твою грязную тайну она узнает.

— Эрика прошу не делай этого, умоляю, я сделаю всё, что ты захочешь, ВСЁ!!! Только ПОЖАЛУЙСТА не говори ничего маме. Я бормочу от страха и этот мучитель только широко улыбается своим белоснежным зубами. В её руках абсолютное оружие для контроля. Ужас перед мамой, способной раскрыть мои забавы сковывал меня и не давал возможности ни на какое сопротивление. Я был готов на всё. Готов отдать своё тело и душу в бессрочное пользование этой шантажистке, лишь бы мама не узнала о моих выходках. А Эрика, конечно же, была готова принять мои подарки без возражений. Она знала, как зацепить меня, чтобы я пал перед ней на колени.

— Конечно же ты выполнешь это, братик. ВСЁ, что я попрошу, ты исполнишь, словно послушный щенок. Я не сомневаюсь в этом ни на секунду. Но! Отказаться от удовольствия видеть, как ты с красным лицом будешь объяснять маме про эти вонючие пятна на её колготках... — она задумчиво закатывает глаза, — нет уж, из такого удовольствия я не откажусь. Так что начинай придумывать оправдания. И кстати придумай и объяснение для того факта, что они оказались под твоей кроватью. Мама будет удивлена услышав, что вместо того чтобы заниматься учёбой, ты натягиваешь её колготки и играешь со своим худеньким другом. Колготки улетают вместе с журналом. Я в шоке и не реагирую на то, что они остаются на моей голове. Эрику это очевидно развлекает, она смеется и притворно восхищается, как эта необычная дамская шапочка мне идет. Типа, такую деталь женского гардероба я ещё не примерял, так что наслаждайся, братик.

***

Она сидит, закинув ногу на ногу, отчего её юбочка, чуть задравшись, обнажает молочную белизну бедра. Я чувствую, как мой маленький дружок, зажатый в кулаке, от этого зрелища вновь начинает расти. Бог ты мой! да я возбуждаюсь от вида родной сестры, которая вдобавок заставила меня стоять на четвереньках с пальцем в попе. Но черт меня дери, она всё равно просто восхитительна, я всегда, пусть и не осознанно, испытывал к ней влечение. А уж когда на ней униформа, делающая её строгой безукоризненной отличницей, я буквально изнывал от желания услышать от неё что-нибудь унизительное. Униформа заставляла мою мазохистскую природу тянуться к исполнению приказов. Благо в оскорблениях она мне никогда не отказывала. Теперь, похоже, дело двинется дальше.

— В детстве, когда мама наряжала тебя в женские платьица, тебе ведь это нравилось? — спрашивает она, рассеянно глядя на монитор компьютера. Я молчу и Эрика резко обернувшись, залепляет мне пощечину, от которой я падаю на бок. В глазах всё тут же темнеет, я трясу головой пытаясь разогнать мрак, застилающий взгляд. В ушах звенит, но сквозь звон я расслышал разозленный голос моей сестры:

— Ну ты что, совсем придурок безнадежный? С какого удара до тебя дойдёт, что на МОИ вопросы ты отвечаешь немедленно, громко и ясно? Только попробуй еще раз промолчать, когда я о чем-то спрашиваю, урод, — кричит она мне прямо в лицо, — ты всё понял?

Господи, думаю я, да у неё в этот раз вообще крышу снесло. Обычно, даже когда она злилась, она била меня больше для показухи перед подругами, не очень больно, так чтобы я лишь знал свое место или быстрее нес лимонад, и всегда отпускала какую-нибудь шуточку, которая как-никак разряжала атмосферу. У неё была черта, за которую она не переходила. А тут впервые я почувствовал на себе её силу, не сдерживаемую желанием только позабавиться. Видно, я довел её до белого каления своими экспериментами с одеждой. И это верно, ведь кому понравится, когда в его новенькой, с иголочки униформе, дрочит какой-то извращенец. Ну, вот и моя сестра

Я не сопротивлялся, чтобы избежать проблем. Меня охватила тревога, и я решил молча подчиниться ее требованиям в надежде, что это пройдет. Послушание действительно приносит свои плоды. Борясь с головокружением, я ответил:

— Хорошо, Эрика, я понимаю. Она не выглядела удовлетворенной этим ответом и схватила меня за галстук, притянув к своему лицу. Говоря со мной как с полным идиотом, она произнесла каждое слово отчетливо:

— Это уже лучше, но теперь ты должен всегда обращаться ко мне как "Госпожа". Особенно после того, что я хочу показать тебе. Тебе же интересно узнать, что это? Ты жалкий червь, который любит одеваться в женскую одежду?

— Да, Эри... — пробормотал я, задыхаясь от шелковой петли на шее. Но сразу же я сделал ошибку и не добавил ее новый титул, за что был наказан. Эрика сильно ударила меня по щекам, моя голова болталась в стороны, словно сломанная марионетка. Галстук затягивался все сильнее, и я, испугавшись задыхания, схватил ее за руки, забыв о том, что мне было запрещено держать свои конечности. Ох, где же было мое воображаемое покорное поведение, которое я так безоговорочно проявлял в своих фантазиях? При встрече с настоящей болью и страхом оно исчезло. Я не знал тогда, что эти чувства вскоре приведут меня к такому подчинению, что дрессированные дельфины с их трюками через огненные кольца покажутся мне любителями. Да-да, вскоре я начну дрожать как осенний лист на ветру при каждом ее приближении. Но это случится позже. А пока я бился над тем, чтобы разжать ее железный хват и извивался словно червь на крючке, не понимая, что только усугубляю свое наказание за непослушание.

— Ах ты мерзавец, — шипит Эрика, и с легкостью сбросив мой хилый захват со своего запястья, со всей силы припечатывает моё лицо... на этот раз уже кулаком. Удар отбрасывает меня на спину, и какое-то время я летаю где-то далеко — далеко в сладостных глубинах небытия, где нет и быть не может стервозных сестричек, так и норовящих надавать тумаков своим братьям, которых природа, увы, обделила физической силой, зато в избытке наградила всяческими извращенными потребностями. За что им, бедолагам, вечно приходиться страдать. Я летаю в тумане, в голове, налившейся свинцовой тяжестью шумят рушащиеся водопады, а сквозь дымку перед глазами вижу неясный силуэт моей мучительницы, которая ловко запрыгнула на свою покорную лошадку, валяющуюся копытами кверху. Тяжесть оседлавшей меня Эрики, неожиданно начинает возбуждать, и, хотя я еще не до конца пришел в себя после её сокрушительного удара, собственный член, стоящий сейчас колом, наверняка скажет о моих порочных мыслишках лучше всяких слов. Я ничего не могу с собой поделать, страх перед сестрой столь же кошмарен, сколь и возбуждающ, и потому я не оттолкнул бы её, даже если бы у меня хватило на это сил. Отныне я в плену и у неё, и у собственной похоти, которая будет заставлять меня выполнять её приказы ничуть не хуже непосредственных команд моей Владычицы.

— Ну, давай же, просыпайся, — приговаривала Эрика, шлепая меня по щекам, уже не так сильно, но всё равно вполне ощутимо, отчего я, испытывая резкую боль, возвращался в сознание, — неужели ты такая тряпка, что позволишь девчонке измываться над собой? Покажи, какой ты мужчина. Легко говорить, когда на твоей стороне перевес по всем параметрам.

— Просыпайся, кому говорят! Почтя за лучшее послушаться, я делаю над собой усилие и фокусирую взгляд на сестре. Она выглядит восхитительной, особенно, если учесть, что смотрю я на неё снизу вверх, как и положено покоренному рабу. Пользуясь случаем, я пробегаю глазами по ровному ряду пуговичек застегнутой наглухо блузки и дохожу до воротничка перетянутого безупречным узлом галстука. Боже, я даю себе слово, что готов быть хоть тряпкой, хоть щеткой для обуви лишь бы иметь возможность испытать на себе её власть и занять положено мне место под Госпожой. Я был удивлен такими мыслями, ведь где-то на задворках изломанного мазохистской жаждой сознания, я понимал, что они вызваны чрезмерным возбуждением. На самом-то деле мне претит мысль, что я так неожиданно и глупо оказываюсь загоняемым под каблучок ничтожеством, да еще и борюсь с желанием поскорее самому заползти под её туфельку. Эта проклятая раздвоенность моей личности сводила меня с ума сколько себя помню.

К несчастью «нормальная» сторона всегда безнадёжно проигрывала «тёмной». Эрика заметив, что я разглядываю ее, бьет меня ладонью по лбу, несильно, видимо, не желая вновь отправить своего жалкого братца в нокдаун. — Гадёныш, не смей впредь на меня пялиться! Теперь твои похотливые глазки должны быть прикованы только к носкам моих туфель, понял? Я, прекрасно выучив предыдущий урок, истово закивал. — Да, Госпожа! — Ага, усвоил наконец-то, — удовлетворенно хмыкнув Эрика, слезает с меня и вновь садится за компьютер — видимо тебе обязательно нужно вдалбливать в голову новые знания, и никак иначе. В противном случае, ты просто пропускаешь дрессуру мимо ушей. Конечно, ведь кнут и пряник еще никто не отменял. Жаль, что такой дурень, как ты, пока заслуживает лишь хорошенькую порцию розог. Но ничего, тем лучше, у меня давненько руки чешутся выпороть тебя как следует. Наконец-то выдался законный повод. Можешь сказать большое спасибо своему похотливому пистолетику. Ведь это благодаря ему ты решил поразвлечься с моей одеждой. Я лежал на кровати, гадая о своей дальнейшей судьбе, и борясь с уже еле тлеющим желанием бежать, которое неудержимо таяло под натиском другого, более сильного желания из самых темных глубин моей порочной душонки. Желание, которое я имел неосторожность пестовать, разжигая пламя запретной страсти вместо того, чтобы задушить его в корне.

Мне следовало стремиться быть обычным и здоровым подростком, а не похабным мальчишкой, фантазирующим о сексуальных играх в одежде своей сестры. Однако я не справился с этим и теперь страсть, которая уже не удовлетворялась мечтами о наказаниях от вымышленных карательниц, жадно жаждала настоящего наказания от Госпожи. Теперь она никогда бы не позволила мне отказаться от этого опасного пути, на который я начал ступать еще в детстве под влиянием строгой матери, формировавшей мое половое поведение своим авторитарным голосом и частыми наказаниями. Это было мое падение, но я бы лгал, если бы винил только свою матерь в своих извращениях. Ведь когда ребенок растет, он всегда начинает бунтовать против родительского контроля, становится самостоятельным и готов бешено защищать свободу, которая постепенно выскальзывает из-под прижимающих пальцев родителей. Я же, скрывая это даже от самого себя, жаждал быть послушным перед своей строгой матерью. И когда она случайно заходила ко мне в комнату, у меня пересыхало не только от страха, но и от возбуждения. Я хотел, чтобы она приказывала мне, я хотел быть ее домашним питомцем, который радостно приносит тапочки по утрам, стоит услышать ее голос из своего угла комнаты. Так что большая часть ответственности лежит на мне. Ведь с Эрикой, например, мама не была такой ласковой, но она выросла совсем другим образом - бездарной и безответственной. Так что нет смысла обвинять кого-то еще. Можно было бы попытаться бороться с этим, но одно дело - развлечься фантазиями, а совсем другое - противостоять реальной угрозе со стороны старшей сестры со склонностью к насилию, которая решительно намерена запустить поводок на мне. Да так туго, что мне было срочно нужно научиться дышать через другое отверстие вместо горла.