Кукушонок

Люби меня люби, жарким огнем, ночью и днем сердце сжигая — мелодия уносила Соньку в мир грез, а ласточки за открытым окном разносили припев все дальше и дальше, по всему колодцу двора, отдаваясь эхом по черепичным крышам... Время идет, нам его уже никто не вернет...  — утром она переспала с брюнетом Нильсом, а вечером, сидя голой попкой на теплом подоконнике, уже глотала горячий глинтвейн с обрюзгшим Олафом. Она сбежала от беспробудной алкашки матери, из дому, уже как две недели назад... Скоро весна, скоро весна скоро эти ночи беспокойного сна...

И тот и другой — нелюди... гиенистое зверье. Кучерявый... смуглый... черный морщинистый пахнущий псиной — Нильс. А сальный, вареный, жареный... распухший, воняющий кошачьей мочой — Олаф. Симбиоз несовместимого в Природе. Один прижимает к костлявой заднице облезлый хвост, когда на него кричат. Второй бычится — розовеет, затем краснеет, насупливается и тупо молчит... Нильс прогуливается по затихшему ночному городу с битой за пазухой.

Нет, он не бейсболист... Он скот. Жемчужные передние зубы полностью вставные — старые выбили друзья жирного Олафа. Тот с вечера валяется на диване и мастурбирует на ее лесбийский секс от двух банок джин тоника. На вершине головки проступают прозрачные капельки. Чуть не рвет тонкую кожицу от усиленного желания... Но он этого не замечает, трет своего коротыша рукой, вспоминая запах черемухи, высокий дуб, и первую конопляную сигарету, что он курил на чердаке у деда на даче... Черная кровь бурлит как на ложке с ширкой, напряжение нарастает, мозг агонизирует, и блеклое семя вылетает на волю. Дрожь пробивает все тело. Напротив него, еще только все в разгаре — между ножек два кусочка бекона и смесь гашиша с жженым сахаром.

Плавные движения гибких юных тел, тихие голоса, рычащие поцелуи. Разум запылен плотной пеленой вселенского наслаждения. Его рука болит, наконец, член вяло опускается: все кончено... Через полчаса в галдящем привокзальном кабаке, она докуривает последнюю сигарету в пачке и подходит к Нильсу. За пониманием, за лаской. Но тот, скривившись, впрыскивает слюну ей в лицо и удаляется. Он, как и рыжий поц, ненавидит таких малолетних бездомных проституток. Соня это уже знает, но подходит и ждет плевка, как собачонка ждет подачки от хозяина, и всегда получает. Потом заливаясь в слезах, запирается в туалете и плачет. Неторопливо и тщательно втирает засыхающую плямочку в поры лица, злобно осматривает затрапезную кабинку, испещренную матерными изречениями... Слышно, как на высоких каблуках рядом к умывальнику подходит женщина.

Сонечка напряженно чувствует ноздренками аромат тропического эвкалипта. Гламурная гостья стучится в кабинку и по своему собственному желанию оказывается в ее судорожных объятиях. Смазанный поцелуй... за ним второй... острые язычки переплетаются в вакууме ртов, дорогие тряпки летят по сторонам, горячие тела пульсируют в проеме... Всё нараспашку все настежь... Пройдено полпути... Напряжение тел растет, а температура барабанит в висках...

Женщина хищно лобзает лоснящуюся от сладкого пота ее упругую грудь, горячо обсасывает дрожащие сосочки, а острыми пальцами проходит по холмику, что чуть ниже 

живота. Перекрестные крылья рук синхронно ласкают сочащиеся лепестки юного, и не очень, двух набухших бутонов. В зеркалах отображается картина, написанная кистью Босха или Бога. Тела испускают дух, розовые поцелуи улетают в небеса, женщина вдруг испаряется, и Софа опять остается одна, посреди белоснежной кафельной пустыни... Нильс игнорирует ее со вчерашнего вечера. Огрызок Олаф плевал на нее всегда. Закрыв реснички, она мысленно отправляется на поиски счастья, по закоулкам разума. Нильс смеется, над ее детскостью, второй даун импотент вторит ему. Зубы мудрости еще на месте, но девичья честь запрятана глубоко в пятку.

Ритм смешка ускоряет поиски страсти, и... вернувшись в реальность, Сонечка видит пред собой ту самую женщину. Вся в черных мехах, как на картинках М Захера, вокзальная мадмуазель стоит на перроне и нервно курит, держа мундштук, теми знакомыми тонкими пальцами. В руке крепкий поводок, а рядом патлатый мужичок на коленях. У него в зубах давно обглоданная кость, похожая на вылизанный фаллос. На теле грязная куртка Олафа, на ногах охотничьи ботинки Нильса. Его сизо-лысая, непропорциональная голова и классическая мелодия в затертых наушниках. Женщина демонстративно забавляется над его неуклюжестью... И вдруг замечает ее — недавнюю, весеннюю, девственную непорочность. Замерла. Застыла. В маслянистых глазах неожиданно вспыхивает искорка и тут же мгновенно пропадает... исчезает также внезапно, как и появляется.

Женщина отводит понурый взгляд на верную ей собаку, и уходит с перрона, и дальше с вокзала, в черную пасть перехода и сырость туннелей... Соня снова остается одна, посреди шумящей улицы с расхристанным видом простушки, с бирюзовыми глазками, наполненными слезами, с душой, израненной пустотой, с ошметками памяти о той мимолетной встрече в общественном месте, где все остальные обыватели привыкли справлять естественную нужду, но совсем другого порядка... Вдруг прищурилась, улыбнулась своим новым, долгожданным мыслям и запрыгнула в автобус, уходящий в столицу. Держась за поручень, быстро застегнула верхнюю пуговицу балоньевого короткого пуховичка и, помахав сквозь вытянутое запотевшее стекло островопасхальным перекошенным мордам Олафа и Нильса, уехала куда-то туда... далеко далеко, где в сказочной Лапландии живет ее папуля... ее любимый Санта Клаус.