Из цикла «В отцы годится» №11: Show Must Go On

Гюнтер Хохштайн отмечал свое 45-летие.

Казалось бы, не самая круглая цифра, бывают и покруглее, — но Лайли, домашний лепрекон Гюнтера, решила сделать из нее праздник ну прямо-таки национального масштаба.

Впечатленный ее размахом, Гюнтер предлагал кинуть эту идею в бундестаг. Но Лайли была левой и не верила в правительство. Она заявила, что эту идею похерят, как и все хорошие идеи.

— Старая сова Меркель скорей отпразднует юбилей своего траха с Бушем, чем юбилей хорошего человека, — сказала она, и Гюнтер не мог с ней не согласиться.

Лайли была, как уже говорилось, домашним лепреконом Гюнтера. Так он называл ее, — а также игуаной, рогастиком, гуманоидом и другими замысловатыми словами. Она привыкла говорить ему «вы», но при этом не церемонилась с ним, называла старой кофемолкой, монстром и герром Шнобелем (шнобель у Гюнтера и правда был что надо). Давным-давно, в прошлой жизни он подобрал ее в городе Грозном, куда заявился военным корреспондентом, и привез к себе в Ганновер, где из нее вытащили целый ящик осколков, а также отчекрыжили ей правую руку по самый локоть. Но Лайли все равно была левшой, и правая рука ей по большому счету только мешала, — так она говорила Гюнтеру. Протезы она глубоко презирала. Единственный, купленный когда-то Гюнтером, висел у нее на люстре, обрисованный маркерами, и назывался «Дланью Провидения».

С тех пор прошло целых 5 лет. За это время Лайли успела стать страшно знаменитой певицей и сменить 1000 и 1 имидж, побывав голубоволосой, зеленоволосой, красноволосой, разноцветноволосой, бритой под ирокез (именно за цветной гребень Гюнтер и прозвал ее игуаной), бритой налысо и ежистой, как арестант. Гюнтер скрипел зубами, глядя на безбровое чудо-юдо, которому подражали тысячи поклонниц по всей Германии, но не вмешивался.

— Ты национальное бедствие, — говорил он ей — Из-за тебя целые города массово теряют брови и красятся во все сразу.

— И супер! — басила ему Лайли. — Хардкор форева!

Наконец, в 16 лет она увлеклась йогой, естественностью и стала выступать в льняной рубахе. За полтора года ее черные локоны спустились ниже плеч, и на улице на нее все оборачивались, но уже совсем с другим выражением лица.

Месяц назад Гюнтер отпраздновал ее 18-летие, и это был праздник так праздник! С ним и с друзьями они кидались тортами, валялись в грязи, летали на воздушном шаре, выплясывали в клубе, а потом устроили настоящую попойку, причем Гюнтер лично заставлял ее пить «на слабо». Может быть, благодаря ему попойка всего лишь очень близко подошла к красной черте, но не перешла ее, — Лайли даже не блевала, о чем возмущенно заявила ему на следующий день. Но послевкусие все равно было на уровне.

Тогда-то она и загорелась этой идеей: превратить его день рождения в нечто настолько охренительное, что ее совершеннолетие и рядом не лежало.

— Встряхнем вас, чтобы старые кости цокали, как кастаньеты, — говорила Лайли, и Гюнтер обреченно вздыхал:

— Только не трать на это все свое приданое, ладно?

Одним из подарков к ее недавной днюхе •••

был открытый доступ к счету, где Гюнтер успел поднакопить приличную сумму.

— Ладно-ладно. Я ж скупердяйка, вы знаете.•  •  •

сделали для меня. Вот. И невозможно сказать, как я вам благодарна. Просто нет таких слов. И я не могу вас отблагодарить так, чтобы... Но кое-что я все-таки могу. Это мизер, но это... это все, что я могу. Для вас.

Лейла помолчала. Потом рывком сняла рубашку.

Гюнтер, раскрыв рот, глядел на ее аккуратно выбритый передок. Потом прокашлялся:

— Эй, ты что задумала? Рогастик, это не смешно. А ну брысь отсюда! Я не смотрю на тебя, — и отвернулся.

— Подождите! Ну чего вот сразу так? Вы же...

— Брысь, говорю!

— Мне уже восемнадцать! Так что никаких брысь!

Гюнтер застонал.

— Ну какой же ты невыносимый, невозможный, не...

— Заткнитесь! И послушайте. Я знаю, я... я понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Понимаю, что такое... подобрать девчонку моего возраста. И растить ее, и все время видеть, и... Мы никогда не об этом не говорили, потому что... потому что вы потрясающий. Но я все равно все видела и понимала. Думаете, лепреконы дураки... то есть дуры? Сначала я специально делала из себя уродку. А потом мне пришла одна мысль, и... я кое-что для себя решила. Монстр, мне восемнадцать. Все ваши тайные мысли и желания — только не говорите, что их не было у вас, — все они... Короче, сейчас уже все это можно. Сейчас это уже не будет говном. Монстр, вы победили. Вы выдержали это испытание на сто с плюсом. И вы заслужили награду.

Гюнтер повернулся к ней и молча слушал. Потом сказал совсем другим тоном:

— Лайли, давай забудем, ладно? Ты этого не говорила, я не слышал. Ты не приходила сюда. Пожалуйста, оденься и иди к себе.

— Но... это действительно подарок от души, — сказала Лайли совсем тихо. — Это все, что я могу вам подарить. У меня ничего нет... подходящего, и я дарю вам...

— Лайли, но я не могу! Тебе восемнадцать, да, у тебя взрослое тело, взрослая грудь... Но для меня ты всегда останешься маленькой девочкой, понимаешь?

— Но ведь вы сами говорили, что так важно понять, когда ребенок повзрослел, и не считать его всю жизнь маленьким! А то он так и не вырастет из памперсов. Вы сами так говорили! И ругали мамаш, которые со своими сынками двадцатилетними, как со школьниками, и сами стараетесь меняться со мной, я же вижу! И вот я уже взрослая, а вы этого так и не заметили, и я для вас малолетняя шмакодявка...

Гюнтер пристально посмотрел на нее.

Потом вздохнул и сделал шаг к ней. Потом снова вздохнул и сделал еще шаг.

Потом подошел вплотную и взял за плечи.

Лайли закрыла глаза...

— Ты говоришь, как опытный иезуит, — сказал Гюнтер. — Но ты потрясающая. И это искушение слишком сильно для меня. Ты удивительная, Лайли.

Он нагнулся и не спеша, как в замедленной съемке, обволок губами ее сосок, корчащий конусом вверх. Лайли заскулила, не открывая глаз.

— Ты удивительная, — продолжал он, — и ты сделала мне удивительный подарок. Я не знаю, как принять его, но •••

уже не смогу от него отказаться...

Он поцеловал второй сосок, поддев его кончиком языка. Лайли снова пискнула.

— Не знаю, как мы это переживем, и как нам с тобой теперь быть, но... Не бойся. Я постараюсь, чтобы тебе было хорошо. Тебя ведь еще никто так не ласкал?

Лайли замотала головой.

— Раз уж мы с тобой так откровенны, и ты сделала мне такой подарок, я вначале хочу насладиться всеми его деталями... ты не против?

Она снова мотнула головой, и Гюнтер вернулся к ее груди.

Он долго, долго смаковал и щекотал губами пухлые рожки, вздернутые вверх. Потом перешел на шею, целовал плечи, недоверчиво щупал и поглаживал руки, спину, бедра, будто не мог понять, наяву все это или во сне. Он не старался возбуждать Лайли и прикасался к ней благоговейно, как к святыне, упиваясь нежданной близостью.

— Ты удивительная, — повторял он. — У тебя удивительная грудь, спина, плечи... тебя невозможно выдержать, Лайли.

Потом опустился перед ней на колени и ткнулся губами в стыдную щель, целуя складки и все, что рядом с ними. Лайли медленно покачивалась с закрытыми глазами.

Трудно сказать, сколько длилось это священнодействие. Оно продолжилось в постели, где Гюнтер раздвинул ножки Лайли и долго общался с ее интимным уголком, обсматривая, ощупывая и обцеловывая каждый его миллиметр. Лайли тихонько скулила, не открывая глаз. Гюнтер и сам едва не всхлипывал от умиления, щекоча языком тугую ямку входа в ее тело. Потом подтянулся и лег сверху.

— Не бойся, — шептал он. — Мы сделаем это, когда ты будешь готова. Ты можешь сама сказать мне... Можно поцеловать тебя?

Лайли утвердительно мычала, и тот осторожно пробовал губами ее губы. С каждым касанием они раскрывались все шире, и Гюнтер влипал в них крепче, глубже, всасывая в себя терпко-сладкую влагу, пробиравшую до яиц. Язык его проник внутрь, коснулся языка Лайли, слепился с ним, губы срослись в пульсирующий ком... и вот уже она стонала и гнулась под ним, а он медленно тонул в горячей воронке, пружинящей под его членом.

— Все, я уже в тебе, моя девочка... и ты уже не девочка... мы с тобой сделали это, сделали... тебе не больно? — шептал он, распирая упругую плоть. — Я буду осторожно, очень осторожно... ты такая сладкая... ааа... — и стонал, чувствуя, что не может говорить, и нырял глубоко в губы Лайли, ловившие его поцелуи, и жарко обнимал всю ее, прижимал к себе, будто хотел склеиться с ней не только губами и гениталиями, но и кожей...

— Ыыыхр! Ы! Ы! — плакал он, разбрызгиваясь в ней искрами своего запретного радужного счастья, и намазывал Лайли на себя, как густой мед, и влипал в ней, как муха, и плавился в обжигающем сиропе ее тела...

Потом долго лежал на ней, отгоняя лишние мысли.

— Спасибо, — наконец сказал он и крепко поцеловал бедную Лайли. Она выгнулась, и Гюнтер ощутил, что он все еще в ней. — Я не прощу себе, что сделал это с тобой, но... •••

спасибо.

— Все равно лучше вас этого никто бы не сделал, — хрипло отозвалась Лайли, и Гюнтер долго и благодарно целовал ей щеки и глаза. Потом сказал:

— Ты не кончила. В первый раз это редко бывает... хочешь? — и упоенно лизал и месил ее промежность, горькую от крови, и когда Лайли выкрутило в первом спазме, и она закричала, молотя бедрами кровать — он долго мучил ее, наполняя наслаждением распаленное тело, и потом не выдержал и снова вошел вглубь, изрыгая звериный рык, и вбивал, вбивал, вбивал туда кол своей похоти, глядя в изумленные глаза Лайли, пока не вылился и не выкричался в нее до капли...•  •  •

Must Gо Оn». Она пела... хотя вряд ли это можно было назвать пением. Она орала слова песни, раздирая горло... а потом был залп. Попало во двор, много людей посекло... Бандиты убежали. А девочка обмотала тряпкой то, что осталось от ее руки, и выползла из квартиры. Она много раз теряла сознание и плохо помнит, что и как...

Голос Лайли дрожал, срываясь на крик.

Гюнтер гладил ее, сцепив зубы. Потом не выдержал и набросился на Лайли, лихорадочно зацеловывая ее, подминая рыдающее тело, чтобы закатать его все в себя и схоронить внутри, в безопасности и тепле, и потом незаметно оказался снова в ней, и они ревели и терзали друг друга в этом бешеном сексе с болью вперемешку, пока не устали и не обмякли друг на друге, и не уплыли вдвоем в нирвану, где не было ни боли, ни слез...•  •  •

глаза. — Я хочу тебя, Лайли. Хочу трахнуть тебя. Сегодня. Сейчас.

Кто-то хихикнул.

На ошалевшем личике Лайли блуждало выражение, которое не взялся бы описать ни один писатель.

— А потише нельзя? — прошипела она, стараясь быть грубой. Но у нее все равно получилось застенчиво. — Я, между прочим, не шлюха...

— ... Похотливое животное! — жалобно кряхтела она дома, когда Гюнтер срывал с нее тряпки прямо в прихожей. — Озабоченный носатый монстр!

— Я жить без них не смогу, — бормотал Гюнтер, облизывая ее соски.

И вдруг понял, что это не только манипуляция, вовремя подсказанная ему Богом, не подкачавшим в трудную минуту, но и чистая правда.•  •  •

Так. Я ведь не только тебя разводил. Пока ты пускала во сне пузыри счастья, я почти нашел этого Самира. Я хочу того же, что и ты, Лайли. Мы союзники.

Она смотрела на него во все глаза.

— Вы тоже хотите его убить?

— Я хочу его наказать. Только не своими руками, а по закону.

Лайли скривилась, и он добавил:

— Так будет гораздо страшнее. Ему. Ну что? Вместе?

— Вместе, — кивнула она, подумав. — А какая вторая вещь?

— А вторая вещь такая: если я тебя сегодня не трахну — я подохну от похоти, и тебе таки придется ловить его самой...

Суд над Самиром Гетоевым состоялся через полгода.

Обвиняемый все отрицал. Он глядел в глаза Лайли и утверждал, что видит ее впервые.

И тогда Лайли вдруг запела:

Еmрtу sрасеs, whаt аrе wе living fоr

Аbаndоnеd рlасеs, I guеss wе knоw thе sсоrе

Оn аnd оn, dоеs аnуbоdу knоw whаt wе аrе lооking fоr

Аnоthеr hеrо, аnоthеr mindlеss сrimе

Веhind thе сurtаin, in thе раntоmimе

Ноld thе linе, dоеs аnуbоdу wаnt tо tаkе it аnуmоrе

Shоwmustgооn!

Реакция обвиняемого удивила даже видавших виды орлов юриспруденции: он затрясся, посинел, крикнул — «сацийта!*» — и рухнул на стол, потеряв сознание.

*"Хватит!» по-чеченски.