Командировка во Владивосток. Из книги Секс в командировке

Он тоже спит на верхней полке - прямо напротив меня. Я слушаю его дыхание и никак не могу переключиться или заснуть. Так и ворочаюсь всю ночь без сна - первую ночь в этом чёртовом вагоне. Первую из семи...

Он протиснулся в купе мимо малахольной соседки с правой нижней полки, снял тёмные очки, закрывавшие половину его лица, улыбнулся вежливо сначала мне, а потом мрачному дядьке у окна и спросил:

- А какая тут шестнадцатая? - и я понял, что это будет та ещё поездочка.

Он почти не спускается со своей полки вниз, предпочитая валяться на пыльном белье, тыкает стилом в наладонник или слушает музыку. Когда он первый раз свесил вниз свои длинные босые ноги, мелькнувшие перед моим лицом, мне захотелось дёрнуть его, обхватив за щиколотку, да так, чтобы он рухнул мне на колени и понял, как у меня стоит. Я иду за ним в надежде на то, что он собирается в тамбур пойти покурить, но нет - он отправляется в вагон-ресторан, а я достаю мятую пачку и жду, когда он вернётся, хлопнув тяжёлой дверью. Его нет минут двадцать, от сигарет першит в горле. Вообще-то я не курю, но в таких командировках, как эта...

Владивосток. Семь суток с тремя чужими людьми, с загаженным туалетом, без душа, без возможности уединиться. Когда Майка сказала, торжествующе кривя оранжевые губы:

- Никакого тебе самолета. Кризис, знаешь ли! Чучух-чучух, готовься, - я на самом деле возненавидел и её, и главреда, и любимую газету.

Обратно обещали самолёт. На хера он обратно? До местной администрации я доберусь только к вечеру в день приезда - в лучшем случае. С момента инцидента пройдёт примерно десять суток - зачем я там? Но сейчас я точно понимаю - зачем. Кто-то там наверху сжалился надо мной и подсунул мне это чудо чудесатое, лохматое, тощее, такое трахабельное, что от одного взгляда на него у меня поджимаются яйца.

Юноша представился, когда закидывал наверх свой рюкзак, но я прослушал - засмотрелся на полоску кожи под задравшейся футболкой. Сколько ему? Двадцать? Двадцать два? Студент? Едет домой? Или на практику? Неважно. Если он натурал, то я гендиректор. А что? Мне никогда не стать гендиректором, а у него отполированы ногти, джинсы дешёвые, но в облип, чёлка на глаза падает так беспорядочно, что закрадывается подозрение, что тут не обошлось без долгой тщательной укладки. Хотя они сейчас все такие - ухоженные. Я собирался было подтянуться и залечь у себя, но тут дверь отодвигается, и парень водружает на стол четыре запотевшие бутылки Миллера, которые стоят тут, небось, по сто рэ каждая.

- Будете? - он держится руками за свою полку и за мою.

Лязгнуть зубами, прикусить костяшки, а потом втянуть в рот твой палец, помять его губами, обслюнявить и...

- Буду. Только я тебе дед, что ли? Не выкай.

- Ладно.

Когда он улыбается, у него появляются ямочки на щеках. Блядь, ямочки. А у меня только бывшая жена, трёхлетняя дочь, алименты и тоскливое запоздалое осознание собственной сексуальной ориентации.

- У тебя родственники там?

- Где? А, во Владике? Да, я оттуда.

- А выговор московский.

- Так я давно оттуда, лет в пять родители переехали в столицу.

Ледяное пиво - аж зубы ломит. И у него над губой - влажная полоска. Слизнуть, забраться языком в рот, попробовать. Блядь.

- Что?

- Ничего, задумался.

Не смотри так на него - спугнёшь. Или уже спугнул? Или он не...?

- Ты куда полез?

- Конспекты надо дочитать.

Снова чумазая пятка мелькает перед глазами, и я иду в сортир дрочить. Это перебор. Поезд трясёт, и я промазываю мимо толчка. Теперь вытирать собственную сперму с грязного обода. Бррр. Можно оставить так, но вдруг он зайдёт после меня сюда? Зайдёт, увидит... Нахер. Надо вопросы для интервью продумать и узнать, будет ли там у меня сеть. Я долго мою руки, скрипя экономным штырем для подачи воды, и иду звонить сучке Майке.

Я всю ночь слушаю его дыхание, а потом сплю полдня и не вижу его, а когда открываю глаза, понимаю, что лежу к нему лицом. Интересно, я храпел? Он барабанит пальцами по стене в такт музыке в наушниках и снова что-то читает.

- Что слушаешь? - мой голос со сна хриплый, хорошо, что он не слышит меня, но он видит, как я приподнимаюсь, и приветственно кивает мне.

Да-да. Здрасьте. У меня трясутся руки, пока я мешаю ложечкой сахар в стакане с чаем, - почему в поездах сахар не растворяется в кипятке? А, это не кипяток. Хочется ссать, но он слезает и садится напротив - благо, малахольная вышла.

Мне так паршиво (мне всегда с утра паршиво), что хочется спросить его напрямик. Наверное, меня останавливает только полный мочевой пузырь. Я долго фыркаю перед разбитым грязным зеркалом с облезшей амальгамой, пытаясь вымыться хотя бы до пояса. В купе он смотрит в окно и прихлёбывает кофе.

- Откуда кофе?

- Хочешь? Мой, у проводниц нету.

Я не хочу, но ведь можно накрыть его пальцы, забирая прямоугольный пакетик. Поезд тормозит, кофе выливается на футболку, и я снимаю её, матерясь при этом. Мне очень хочется, чтобы он посмотрел на меня; я втягиваю живот, напрягаю пресс, но он выходит из купе.

На пятый день я думаю только о сексе. Только о нём - и о сексе. С ним. Он слегка зарос, на его лице пробилась редкая мягкая щетина, а я, как дурак, бреюсь каждое утро. Я снова ненавижу газету и Майку, но его я ненавижу больше. Хоть бы он курил...

- Пошли.

- Куда?

- Составь компанию.

- Я же не курю.

- Я знаю! - главное, не сорваться.

Какого цвета у него глаза? Шатен - значит, либо карие, либо зелёные. Нет, тёмно-серые - так странно. Он берёт у меня сигарету, я даю ему прикурить, но даже говорить с ним ни о чём не могу - яйца деревянные, член каменный. Интересно, а что у меня соломенное? Мозги. Он рассказывает мне про институт, про своего дога, про какой-то клуб, а я его не слышу - просто смотрю, как двигаются его губы. Он был на концерте Шнура в прошлое воскресенье. Шнур крут. О, кто бы сомневался!

Я понимаю, что надо сделать: совместно напиться. Мужик меня не напрягает, малахольная нашла себе девяностолетнюю подружку в пятом вагоне и сидит у нее. Но он не хочет водку. То есть он пьёт, но морщится и запивает её каким-то дорогущим соком из вагона-ресторана - откуда у него деньги на клубы и сок? Я начинаю тратить командировочные на пиво. Пиво он пьёт. Я рассказываю ему про газету, он говорит, что хотел стать журналистом, но родители ему не разрешили.

Как я хочу его трахнуть, мать твою! Растянуть ему зад, войти в горячее и в ритме колёс...

- Ты погоди, я ща. Никуда не уходи!

- Это ты куда же?

О, я пьян, а он, похоже, нет. Когда я пьян, я долго не могу кончить, но сейчас мне достаточно представить его губы в пивной пене.

Когда остается всего одна ночь, я представляю из себя печальное зрелище. Главред так и сказал бы: "Эта ваша последняя статья - печальное зрелище". Я закомплексованный идиот, трус, я боюсь, что он даст мне в морду, оттолкнёт или начнёт презирать меня. Меньше чем через семь часов он пропадёт, и я не увижу его никогда, тогда почему меня это волнует?

Он крутится рядом, на своей полке, и мне уже всё равно. Длинные ноги, босые стопы, лохмы, ямочки. Блядь, ямочки. Не для тебя, козёл. Он протягивает руку и кладёт ладонь на моё плечо. Я не поверил бы, что это он, но ведь больше некому, верно? Я поворачиваюсь очень медленно, его глаза блестят в темноте, за окном проносится моя жизнь, а он говорит:

- Можешь мне врезать, но я...

Мы всё в том же тамбуре, и он так целуется, что я готов дать ему сам - тут же, на заплёванном полу, зная, что в любой момент из вагона в вагон кто-то может пройти, но сейчас три часа ночи, и все должны спать, а мы с ним должны...

О, чёрт! Он ритмично двигает головой, а я тяну его вверх, я хочу не так, я заслужил, я ведь заслужил!

Он сам спускает свои тесные джинсы и разворачивается ко мне спиной, я раздвигаю ему ноги коленом и просто еду от запаха его волос. Кто бы мог подумать - волос! Он подставляется нетерпеливо, ты что - всё это время тоже терпел? Тоже дрочил, сука!

Я кончаю, сжимая кулак и упираясь головкой в его анус, я даже не вошёл, блядь! Бормочу ему в шею извинения, а он поворачивается и целует меня, ошпаривая щетиной, и я обхватываю его голову, дёргаю за волосы - и ему, наверное, больно, но мне слишком стыдно, и он слишком долго спал рядом.

Он кладёт ладонь на мою задницу, и я послушен, как целка, и так же боюсь. Я редко, но вообще... Блядь! У него лубрикант в кармане штанов, он трахает меня пальцем-двумя-тремя и шепчет прямо в ухо:

- Тугой... суровый топ?

Мне хочется огрызнуться, но он гладит мой вялый член, и я поддаюсь, тычусь в его ладонь, и у меня встаёт на него так быстро, что даже неприятно.

Он тоже кончает мгновенно: я только-только успеваю расслабиться, и он сжимает зубы на моём загривке. А потом он сосёт мне, и я молюсь матом, чтобы никому во всём поезде не нужно было в вагон-ресторан.

- Ты чего сразу не сказал?

- Не был уверен. Ну, а ты-то? Так меня глазами и ебал...

- И ты всё равно не был уверен?

- Ну, вот такой я, блин, неуверенный.

- Я, блин, так и понял.

Когда я иду по платформе к представителю местной газеты и краем глаза замечаю, как он тонет в толпе, мне даже не жаль его терять. А уже в гостинице я обнаруживаю жёлтый стикер с номером телефона. Он приклеил его ко дну моего чемодана, говнюк.

Майка искусает свои оранжевые губы, когда узнает, что я добровольно продлил командировку.