Опечатка

Часть 1

Подкатегории: заграница, прошлые века

В тот год все знакомые говорили мне:

- Вы нездоровы? У вас такой измученный вид. Вам просто необходим отдых! Поезжайте к морю!

Но у меня редко бывали деньги, а тогда все мои сбережения пошли на ремонт моей конуры из двух комнат, вдобавок началась эта заварушка с Польшей (но всё, правда, обошлось), а потом приезжает вдруг из Марселя Ариэль - умопомрачительный загар, истома в каждом движении - и сходу начинает обрабатывать меня:

- Бедняжка, - говорит она, - меня терзают сомнения: есть ли у тебя мозги? Годы проходят, а ты дальше Парижа никуда. Поезжай в Марсель! Матросики со всего света будут тебя на руках носить...

Это был довод.

Меня не связывали ни семья, ни любовь, которую надо было бы сторожить, денег удалось поднабрать, и вот голубенький билет до Марселя похрустывает у меня в руке, обещая две недели приключений.

Дождливый и уже прохладный в октябре Париж остался позади со своими заботами, почти ежедневными поездками из предместья на работу, с трескотнёй политических деятелей о том, что Европе необходим мир. Позади остались ежевечерние бдения под фонарями Пляс Пигаль и отремонтированная квартира, порог которой после её преображения ещё никто не переступал.

Подруги всегда считали меня из робкого десятка, и в поезде это ещё раз, увы, подтвердилось. В ресторане, где на столах позванивали фужеры, повторяя мелодию ночного экспресса, по соседству со мной оказался паренёк пролетарского вида. Мы несколько раз переглянулись, а через некоторое время уже оживлённо беседовали в тамбуре. Он предложил мне сигаретку "Континенталь" и слушал мои рассказы. Говорят, я умею рассказывать, и подруги не раз предлагали мне написать роман из их жизни. Но это умение нередко становится моим проклятьем: после умных разговоров как-то неловко перейти к интимным темам. Я это знаю, но ничего не могу поделать - какая-то дьявольская машинка работает во мне, заставляя выуживать из памяти всякие истории в то время, когда жутко хочется прильнуть к собеседнику и спрятать у него на груди своё некрасивое лицо.

Точно так происходило и на этот раз. Мой попутчик заскучал, его пролетарским запросам вовсе не нужны были ни Флобер, ни Гёте, а тем более Бетховен. По поводу двух последних он мрачно спросил:

- Вам нравятся немцы?

- Их творения принадлежат всему человечеству...

Мой прямой ответ ещё более отдалил нас. Попутчик быстро откланялся и ушёл в свой класс. Это обстоятельство огорчило меня чуть ли не на всю ночь, но... Но утром появился Марсель - с солнечным вокзалом, зеленью деревьев и дурманящей близостью порта.

Ещё в Париже мне посоветовали в самом Марселе не останавливаться, а направиться в курортное местечко Сен-Лазар. Оно оказалось очень милым. Зёленые холмы стискивали крохотный городок с ратушей и церковью Св. Лазаря, давшей название местности, а может, и наоборот. Сен-Лазар отстоял от Марселя минутах в сорока езды, и это меня вполне устраивало: если станет скучно, можно скататься в Марсель, а пока мне было и здесь хорошо - тихая улочка, двухэтажный пансионат "У Клары", где мне досталась угловая комната, зато с видом на море; глядя на эту загадочную бескрайность воды, время от времени можно было видеть, как большие корабли с тяжёлой торжественностью огибали дальний мыс, за которым ночью светилось небо - там мерцал Марсель, оттуда доносились гудки, а иногда, казалось, и развесёлая музыка из кабачков сомнительного достоинства. "Господи! - пела моя душа. - Господи! Мне так хорошо и спокойно. Пошли только встречу - маленькую, нежную встречу..."

Но назавтра погода сделалась пасмурной, хотя и было тепло. От посещения пляжа пришлось отказаться и заняться более детальным знакомством с городом.

Как в любом приморском городке, почти каждый дом Сен-Лазара был отдан под гостиницу, ресторанчик или магазин. Помимо моего пристанища здесь теснились "Бирюзовый прибой", "Амелия" (самое фешенебельное, но и несколько вычурное заведение), "Монте-Кристо", отель "Граф Румянцев", а также - "Жизнь в розовом цвете" (и действительно - розовое здание; утверждали, что здесь останавливалась парижская певица Эдит Пиаф).

После блужданий по городу моё внимание привлекло кафе на открытом воздухе со столиками под разноцветным тентом. Захотелось здесь немного посидеть. Гарсон подал бокал "Шартреза", чашечку кофе и поднёс горящую спичку к моей сигарете. После этого немого ритуала он бесшумно удалился, а мои глаза остановились на афише единственного в городе кинотеатрика "Одеон", откуда как раз выходила жиденькая толпа зрителей. Взгляд сразу выхватил юнца среднего роста, франтовато одетого, с большими круглыми очками на носу. Наверное, потому, что и у меня очки, он обратил на меня внимание. Неуловимо изменив направление движения, он пересёк маленькую площадь и остановился возле моего столика.

- Вы позволите? - спросил он, указав на пустое плетёное кресло.

- Прошу... - мое приглашение прозвучало несколько сухо, и это на мгновение поколебало юношу, но он всё-таки устроился напротив меня.

- Вы недавно приехали, - сказал он и, узрев моё изумление, пояснил:

- Я сразу это понял, потому что не встречал вас ни в городе, ни на пляже... И как вы находите Сен-Лазар?

- Милое место... Но, наверное, здесь страшная скука...

- Весьма, - подтвердил он, снял очки и стал протирать их стёкла.

Без очков он смотрелся лучше. Модная короткая стрижка подчёркивала в юных чертах его проступающую мужественность, а красивые, хотя и не аристократического вида руки выдавали в нём больше труженика, нежели человека, обременённого бездельем.

Он заказал себе бутылку "Шартреза", что меня, признаться, удивило, и мы разговорились. Говорили о погоде (а она вдруг изменилась к лучшему - проглянуло солнце), потом перешли на последние события в Польше, но быстро оставили эту надоевшую всем тему, и тут вдруг опомнились и решили познакомиться.

Его звали Пьером. Оказалось, что приехал он сюда из Бретани, где теперь живёт с родителями, а остановился он в отеле "Граф Румянцев", и выходило, что мы с ним соседи.

- Да и немудрено, - заметил мой новый знакомый, - здесь всё неподалёку: вот ратуша, а вон холмы, вон море, а вот мы с вами...

Мы рассмеялись, мне понравилось, что он уже объединил нас, и тут меня осенила догадка:

- Вы иностранец?

- Да, - удивился он, - не без этого...

- Тогда я сейчас угадаю, кто вы?

- Интересно, - улыбнулся он и ткнул пальцем в пластмассовую переносицу очков, поправляя их.

- Вы не англичанин - слишком легки в общении... Но в вас всё-таки течёт северная кровь. Швед? Пожалуй, не так... Вы больше похожи на поляка, но тогда вы только и говорили бы, что о многострадальной родине... Вы не из России - слишком хорошо владеете французским... Кто же вы? Чех?

Мой собеседник погрустнел:

- Я русский...

- Вот как? О, ну, конечно же - русский: отель "Граф Румянцев" - это же подсказка! И как я сразу... И что занесло вас во Францию?

- Мои родители покинули большевистскую Россию в 20-м году. Родился я в Париже, потом мы переехали в Бретань...

Мне сразу стало его жалко:

- Вы по родине тоскуете?

Он вздохнул:

- Увы, нисколечки. Франция - вот моё отечество, а я и иже со мной - подкидыши в нём...

- "Иже со мной"?

- Те, кто со мной, - пояснил он, - вся русская эмиграция... Честно говоря, мне иногда хочется - ой, как хочется! - увидеть Россию, Москву... Мои старики жили не в Петербурге, а в Москве...

- О, Москва! Которую завоевал Бонапарт!

- Вовсе нет, - обиделся Пьер. - Это мы завоевали Париж. Однако парижане слишком любят свой город и не отважились его поджечь...

- Это же варварство!

Пьер нахмурился. Моя рука легла ему на плечо:

- Не будем спорить... Давайте выпьем, и вы продолжите свой рассказ.

Он пригубил вино.

- Собственно, о жизни в России я знаю по рассказам матушки и из книг. В Москве мы жили неподалёку от Красной площади, в Замоскворечье, на узкой улице, против колокольни Святой Параскевы-Пятницы. Наши снимали весь третий этаж меблированных комнат, там были печи в изразцах, и зимой жарко топили. По воскресеньям весь город наполнялся колокольным звоном... Интересно, - задумчиво произнёс Пьер, - кто теперь живёт в нашем доме? - он снова пригубил вино. - Мон папа (это слово он произнёс французский манер) говорит, что в России сладок не только воздух, но и дым... Забавно, правда?

Часть 2

Некоторое время мы молча курили. "Ему - восемнадцать, мне - двадцать девять. Неужели у нас что-нибудь получится? - одолевали меня вот такие откровенные размышления в то время, как мои глаза постепенно его раздевали, и он, вероятно, безотчётно ощущал это, потому что иногда вглядывался в меня, словно силясь что-то понять. А он нравился мне всё больше, и когда мысленно мне удалось его раздеть совсем, у меня уже не оставалось сомнений в том, что это произойдёт наяву... Только без всяких умных разговоров, только не надо о высоких материях, хватит, пообжигались...

- А теперь - ваша очередь рассказывать, - вдруг предложил Пьер, точно угадал мои зароки.

- Я не против. Только давайте прогуляемся, хотя бы по пляжу. Я так люблю пустынные пляжи...

- Прихватим? - указал Пьер на бутылку "Шартреза".

Вечерело. Тень от городской ратуши протянулась к каменным ступеням церкви Св. Лазаря. Мы миновали несколько улочек и вышли к морю. Его зелёная даль была неподвижна, но небольшая волна слабо лизала берег, и казалось, что море дышит.

Пляж поражал протяжённостью и безлюдьем. Пьер облюбовал местечко и разлёгся прямо на песке.

- Пристраивайтесь, - предложил он и напомнил: - За вами история...

Меня взяла непонятная робость: о чём рассказывать?

- Я живу в Париже... точнее - не в Париже, а в ***, в предместье... А работаю в национальной библиотеке, подношу книги из хранилищ. Работа не трудная, но надоедливая... Правда, иногда удаётся подержать в руках совершенно удивительные фолианты. А ещё я собираю опечатки...

- Опечатки?

- Ну, опечатки - в книгах. В газетах попадаются - надо сказать, чаще...

И чёрт меня дёрнул начать рассказывать об этих опечатках, о Национальной библиотеке, о её удивительном собрании! Меня так и подмывало похвалиться, как я умудряюсь воровать редкостные издания, если найду в них историческую опечатку, но о своих хищениях я молчу даже с близкими друзьями, поэтому мой слушатель должен был довольствоваться другими историями про те же опечатки, такие, как "Чудовик", "Худовик" и ещё одна - вместо "Людовик".

В продолжение моего рассказа мы то и дело прикладывались к "Шартрезу", так что вскоре нить моего повествования стала теряться и в конце концов ускользнула куда-то.

Солнце спряталось позади нас, за холмами. С моря подул ветер, и волны затеяли бунтарскую пляску.

Мы сидели совсем рядом. Моя голова пьяно склонилась на плечо к Пьеру. Он обхватил её обеими руками, властно повернул к себе моё лицо, некоторое время разглядывал его и вдруг, не дав опомниться, крепко поцеловал меня в губы. Наверное, на моём лице отразилось такое изумление, что он расхохотался и повалился на спину.

- Ну и физиономия у тебя! - смеялся он. - Да не смотри ты так! О-о, не могу, - почти стонал он и вдруг забеспокоился, снова сел рядом. - Ну вот - уже обижается... Ну чего ты? - он обнял меня за шею. - Я просто так это сделал, без всяких задних мыслей... Просто я хочу, чтобы мы были на "ты". Идёт?

- Пьер... Конечно... - у меня пьяно заплетался язык. - Будем на "ты"...

- Вот и выпьем за это, - он протянул мне бутылку.

- За тебя, Пьер... за Сен-Лазар... за Париж и за Москву...

Несколько глотков опьянили меня вконец, а мой русский приятель вытянулся во весь рост и запрокинул над головой бутылку. Он осушил её до дна, отшвырнул в сторону и сразу запел - громко, с непривычной для европейского слуха гортанностью. Он пел по-русски, и голос его словно хотел перекрыть шум прибоя. Коротко он перевёл содержание песни: "Вот известное море, называется оно Байкал. Это в Сибири. Плывёт корабль, им управляет молодой, сильный человек. Ему плыть недалеко...".

Уже почти стемнело. На море наступил час прилива, и волны начали свою вечную осаду берега, подбираясь к нам, а русский паренёк пел и пел с упоением и юношеской отчаянностью.

Внезапно он замолчал, потому что увидел, что я стою перед ним на коленях, пьяно покачиваясь. Мои руки потянулись к нему и легли на его пояс. Не говоря ни слова, он придвинулся ко мне, принялся гладить мою голову. Мы прижались друг к другу. Под брюками у него набухал ощутимый бугор. Мои губы скользнули к нему и замерли. Они чувствовали, как бешено дёргается жилка на этом бугре, стеснённом сводами одеяний.

Пьер, решившись, быстро расстегнул брюки и торопливо потянул их вниз, освобождая узника, который (могу поклясться!) ещё не изведал соития с женщиной. В сумерках он возник передо мной как упругий молодой побег, отяжелённый двумя живыми плодами. Мои губы приникли к ним.

- Что ты со мной делаешь! - слабо проговорил Пьер, стиснув мою голову, и в следующее мгновение ощутил, как горячие и влажные недра моего рта вбирают в себя его плоть, изнурённую отроческим целомудрием.

Природа сразу подсказала ему те ритмичные движения, которые ведут к желанному результату. Они становились всё напряжённей, всё чаще, и вдруг первый выброс - жгучий и терпкий - наполнил мой рот, а потом ещё и ещё... Мы стояли, слитые воедино, не желая разъединяться на две отдельные частички. Совсем рядом в темноте ярилось море.

Неожиданно шальная волна ринулась к нам из клокочущей черноты, но не рассчитала, а только обдала нас брызгами. Мы всё же промокли. Особенно не повезло мне.

- Не одобряет, - кивнул Пьер в сторону моря.

- Просто ревнует... - от холода у меня стали лязгать зубы.

Пьер обнял меня, пытаясь согреть, принялся растирать мои руки, потом дышать на них.

- Опечатка, - вдруг произнёс он.

- Что?

- Ты - моя опечатка, - произнёс Пьер, сжав мои ладони, внезапно ласково уткнулся в них и поцеловал. - Пойдём, - заторопился он. - Тебе нужно согреться. Сейчас что-нибудь выпьем.

Обнявшись, мы пошли в сторону города.

Море бесновалось в ночи, но даже в темноте молочно белела пена волн.

А на следующее утро он уехал. Это оказалось неожиданностью и для него, и для меня. Накануне его родители объявились в Сен-Лазаре - миловидная дама, а рядом - господин в пенсне и с бородкой клинышком. Они казались взволнованными, когда садились в пригородный из трёх вагонов поезд, а Пьер не решился открыть мне причину своего столь внезапного отъезда.

В непродолжительности нашего знакомства не было ничего удивительного, ведь Провидение всё же послало мне встречу - нежную, но краткую. Солнце Аустерлица изменило мне, как изменило оно Наполеону при Ватерлоо.

После его отъезда Сен-Лазар сразу потерял для меня своё очарование. Стало ясно, что я не выдержу пытки воспоминаниями, и единственное, что может исцелить меня, - Марсель. И хотя эта портовая преисподняя щедро шпарила, жарила и леденила меня смрадом разврата, песня русского юноши, не переставая, звучала в тайниках моей души...

А потом был Париж, слякотная зима и беспокойная весна. Кругом говорили, писали в газетах о том, что Франции не миновать открытого столкновения с Гитлером. Но наше бездумное племя ночных бабочек и мотыльков упивалось отравой парижского порока, уходящей молодостью и блюзами Дюка Эллингтона, которые на время заглушили воробышка монмартровских улиц.

Политические прогнозы день ото дня становились всё безотраднее, заголовки в газетах всё крупнее, и, наконец, разразилась трагедия, первый акт которой мир с равнодушием наблюдал осенью за год до того на польских подмостках: в середине мая Германия нарушила нейтралитет Нидерландов, Бельгии и Люксембурга. Мы в союзе с Англией сопротивлялись, но недолго. Коричневое пятно на карте Франции расползалось всё дальше и становилось всё более зловещим. В правительстве возникли капитулянтские настроения, и 14 июня немецкие сапоги застучали по пустынным улицам Парижа. Маршал Петен швырнул Францию под ноги Третьему Рейху, но в те дни говорили, что старик Петен спас страну от бессмысленного кровопролития, что лучше Гитлер, чем большевики. Парижане обожали свой город, и никто не рискнул его поджечь.

Победители особенно не зверствовали, ведь теперь мы считались союзниками. Их интересовали только коммунисты и евреи. Они дали понять населению, что хотят от французской столицы лишь одного: чтобы Париж оставался Парижем. И постепенно город стал приходить в себя от оцепенения. Заработали кинотеатры, чёрный рынок наводнился германскими товарами. Немцы поднимались на Эйфелеву башню, смотрели в бинокли на распластанный под ними город и фотографировались на фоне огромного полотнища со свастикой, парившей над обесчещенной столицей Франции.

Снова распахнулись двери Национальной библиотеки. На видном месте выставили "Майн кампф" с портретом автора в штатском облачении - наверное, для того, чтобы подчеркнуть, что войны никакой нет, просто у Франции появились надёжные друзья. И благодаря тому, что в залы пришли читатели в нацистской форме, мне удалось под шумок утащить из библиотеки с десяток антикварных книг и удачно сбыть их букинистам на Монмартре.

А когда Германия уже воевала с Россией, вдруг появилась вакансия в читальном зале, и за неимением иных работников меня поставили там выдавать книги - вместо старого еврея, которого неожиданно для всех арестовали (никто из нас и не предполагал, что этот божий одуванчик принадлежит племени Соломонову).

Часть 3 (последняя)

Здесь-то, в читальном зале, и произошло мое знакомство с Хельмутом Вольфом.

Он был красавец, и чёрный эсэсовский мундир сидел на нём, как влитой. Вольф отличался безукоризненными манерами (что обычно подкупает наше французское простодушие), ценил Флобера, Бальзака, боготворил Париж и много позже признался мне в том, что никогда не хотел входить в него победителем.

Очень скоро он сделался моим любовником и поразил меня прихотливой развращённостью. Два раза в неделю, с чисто немецкой педантичностью, он приезжал ко мне в пригород, привозил безумно дорогое в те дни шампанское, шоколад, консервы и сигареты. Узнав о его посещениях, соседи старались здороваться со мной как можно приветливей, но в спину мне отпускали ругательства, а под дверь подсовывали оскорбительные рисунки и записки. Разумеется, Хельмут об этом не подозревал.

У меня создалось впечатление, что служба в гестапо тяготит его, и он никогда не рассказывал о том, что происходит у них в политической полиции. Случалось, что Вольф приходил очень задумчивым, и тогда он много пил.

Мы понимали, что никакая любовь нас не связывает; нас спаял разврат, а может быть, и растерянность перед войной. Любовником он был изумительным, и каждый раз в наших изнурительных ночах он придумывал что-то новое.

Однажды (это было уже в середине войны) Хельмут заявился ко мне поздно вечером, нарушив своё железное расписание. Вид у него был подавленный. Хельмут потребовал выключить радио, потому что не желал сегодня никакой политики, никакой музыки.

Стрелки часов подползли к полуночи, когда он вдруг приказал:

- Приготовь ванну...

Газ в тот день не отключали, и мне удалось быстро нагреть воду. Хельмут взял шампанское, два фужера, и пошёл в ванную комнату, поманив меня за собой.

Мы погрузились в горячую воду. Мой немец был сложен, как античный бог, и сейчас устроился в ванной подобно "Фавну" Барберини. Мы потягивали остуженное за окном шампанское и молчали.

Вдруг Хельмут напряжённо прислушался.

- Стреляют? - спросил он.

- Тебе показалось...

Но в этот момент действительно раздались выстрелы, приглушённые стенами моей квартиры.

Хельмут откинул голову на край ванны.

- Грядёт, грядёт... - пробормотал он по-немецки, залпом допил шампанское и выронил пустой фужер на кафельный пол.

Жалобно звякнуло разбитое стекло, и в это мгновение в окно, выходящее во внутренний дворик, осторожно постучали.

- Мой Бог! - встрепенулся Хельмут. - К тебе - в комендантский час?

- Это ошибка.

- Что ты там лепечешь?

- Это случайность...

Но в окно снова постучали. Мне стало не по себе.

Хельмут усмехнулся и процитировал из Эдгара По:

- "Это гость всего лишь запоздалый у порога моего, гость и больше ничего..." Открой! - приказал он.

На мой вопрос:

- Кто там? - за дверью послышался сдавленный шёпот:

- Это я... Пьер... Не помнишь? "Славное море - священный Байкал..."

Мой разум чуть не помутился. Дверь впустила гостя - передо мной стоял Пьер.

- У тебя никого? - тревожно спросил он и тут же признался: - Меня ловят...

Надо было немедленно предупредить его, что у меня в доме немец, надо было спасать этого русского безумца и нельзя было отпускать его, потому что там, на улице, его схватят. И как он нашёл мой дом? В эту февральскую темень! Помнится, в Сен-Лазаре мы обменялись адресами, но он ни разу не ответил мне, и вот... Требовалось мгновенное решение.

- Проходи, Пьер, и ничему не удивляйся! Ты здесь в безопасности...

Он прошёл в переднюю, снял пальто, хотел повестить его рядом с моим, да так и замер: он увидел зловещий эсэсовский плащ. Бедный парень! Как он перепугался! Он беспомощно оглянулся.

- Не удивляйся, исполняй, что говорю.

Тогда он достал из-под курточки пять-шесть листов с текстом.

- Спрячь, - попросил он. - Нет! Лучше - сожги. Не дай Бог, сюда придут...

Мои глаза быстро пробежали по строчкам:

"Французы! Вчера в борющейся России под Сталинградом капитулировала армия Паулюса!"

Вот оно что! Поэтому мой немец мрачен! Русские им хорошенько наподдали!

Мы бросили эти бесстрашные листки в огонь газовой печки. Они мгновенно вспыхнули, почернели, искорёжились. На их обугленных останках проступили белые слова: "Французы... Россия... Сталинград...".

- Поздравляю, Пьер...

- Может, и мне поздравить? - прозвучал сзади голос Хельмута.

Он стоял в дверях, засунув руки в карманы халата, который накинул, выйдя из ванной. Он в упор разглядывал Пьера.

- С чем ты поздравляешь ночного гостя?

- Познакомься, Хельмут, это - Пьер... У него сегодня день рождения.

- Какая приятная неожиданность! - насмешливо воскликнул Хельмут. - И поэтому он заявился... Отчаянный юноша. Несмотря на комендантский час... Руки вверх! - вдруг крикнул Хельмут, выхватив из кармана пистолет и направив его в Пьера. - Ты кто? Документы!

Пьер дрожащими руками вынул бумаги.

- Положить на стол!

Пьер повиновался. Не выпуская его из-под прицела, Хельмут дотянулся до бумаг, подхватил их одной рукой и ловко раскрыл. Он посмотрел на фотографию, на Пьера, а затем криво усмехнулся и прочёл вслух:

- "Родился 22 августа..." Тоже - опечатка?

Несмотря на весь ужас ситуации, Пьер вдруг хмыкнул: он понял, что немец тоже наслушался про мою страсть к опечаткам. Как ни странно, эта неожиданная реакция вдруг смягчила Хельмута, и он менее агрессивно изрёк:

- Жалкие французики! Легкомысленная нация! Соврать не умеют...

Он подошёл к Пьеру, дулом пистолета за подбородок приподнял его лицо и внимательно посмотрел ему в глаза.

- Отчаянное создание! - сделал он заключение. - Любовных утех захотелось?! Шампанское ему, и пусть примет ванну...

В постель мы улеглись втроём - так потребовал Хельмут. Они по краям, я в середине.

- С кого начнёшь? - вопросил немец и сам же предложил: - Начни с него, ведь меня вы не ждали.

Вся наша тройка возлежала на постели нагой. Хельмут улёгся на бок, освобождая побольше территории, и подпёр голову рукой, с интересом ожидая дальнейшего.

Пьер лежал на спине и взирал на меня затравленным зверьком. Он понимал: чтобы полностью рассеять подозрения немца и не загубить и меня, и себя, ему теперь придётся пойти на всё.

И он сам, первый, как в тот раз на ночном берегу Сен-Лазара, обвил мою шею руками, притянул меня к себе, и мы не размыкали наш поцелуй минуты три.

Мои губы заскользили вниз, выцеловывая каждую пядь его тела. Вожделение подняло стебель его юности, и мой рот снова наполнился им. А когда Пьер, прикрыв глаза в истоме и повинуясь ритму любовного акта, начал ускорять пульсацию плоти, Хельмут вдруг приник к его губам своим красивым хищным ртом, и русский юноша ответил немецкому парню поцелуем томительным и мужественным...

Почти всю ночь мы извивались в клубке любви. В нашей плоти, ещё не истерзанной войной, торжествовала победу Жизнь. "О, Боже! Мой добрый Боже! - проносились в голове молитвенные слова. - Зачем люди убивают друг друга? Зачем государства воюют с государствами? Зачем мы разделены предрассудками, догмами, границами? Где в книге судеб Земли затаилась опечатка? Что нужно содеять, дабы кончилась эта война? Вразуми!"

... В семь утра задребезжал будильник. Мои гости только на мгновение открыли глаза и, прижавшись друг к другу, снова уснули.

На кухне меня ожидал холодный кофе и посуда в раковине.

Последняя тарелка уже была вымыта, как вдруг в спальне грянул выстрел. Всё оборвалось у меня внутри.

Из спальни, пошатываясь, как больной, вышел Хельмут - с лицом, обезображенным убийством. Рука его была в крови. Мои пальцы инстинктивно нащупали за спиной кухонный нож. Хельмут приблизился ко мне и прохрипел:

- Он сказал во сне: "Сталинград"... Он чётко произнёс: "Сталинград". Это - русский...

Из меня вырвался дикий вопль, и, не помня себя, я всадил нож в немца...

страницы [1] [2] [3]