«ИУДИФЬ и ОЛОФЕРН». Кровавый Шамадан или Ночь кровавой любви. (Развратно-мистическая повесть). Глава Эротические повести

Она схватила Олега за волосы. Безжалостно и нещадно, как только может это сделать женщина. Да так сильно, что он проснулся. Но это ему так показалось, что он проснулся. И не сразу понял, что это было не совсем так. Олег подумал, что это Стефанида в порыве дикой сексуальной страсти схватила его за кучерявые русые вьющиеся колечками длинные волосы. И раздвинула ему свои красивые в постели женские в стороны ноги по принципу возьми меня, я вся твоя.

Но это были другие руки, и та женщина схватила его резко и дергая резкими жесткими рывками, предварительно поигравшись в его растрепанных тех на голове мокрых от пота слипшихся длинных кучерявых волосах своими утонченными женскими пальчиками. Схватив их левой рукой, задрала ему голову, оторвав от больших белоснежных в кружевах подушек. Но это была точно не Стефанида. Это была другая женщина. И гораздо моложе распутной его любовницы Стефы.

Сначала было что-то похожее на жаркие Стефаниды поцелуи, а потом вот это.

— А…! – он лишь простонал, приоткрыв свой любовника исцелованный в ласках рот и приоткрывая от рывка того и натяжки волос на голове пьяные отекшие от перепоя свои синие глаза. Мутные и ничего не видящие от огромного количества выпитого винного зелья и водки. Так он мог нажраться только в доме этой Рахиль Фляйшнер. Только там. Перед длительной ночной страстной еблей. Его там специально до одури поили, а потом был секс с их двадцатипятилетней дочкой Любавой.

Он Олег Алферов был пьян. Сильно пьян. До невменяемости. Ложился трезвым, а теперь был пьяным вдрызг. И каким образом так вышло, он не понял. Но пьян был изрядно. Да так что лыка не вязал. И он не сразу все понял, когда приоткрыл свои пьяные еле видящие яркий свет посреди ночи глаза. Да и понял ли бы вообще, когда голова сильно кружилась, и все плыло перед глазами. Было даже дурно, но потом резко все прошло и устаканилось.

Он не мог различить теперь ничего ни вдали, ни вблизи. И никого в ночной темноте. Одна муть пьяная перед плавающими синими отекшими от перепоя глазами. И голова вся кружиться и все кругом плывет и качается как в морской качке.

Он никогда так не напивался. Только в доме этих евреек Фляйшнер.

Они изрядно его всегда там и специально поили, а потом была какая-то дикая забава и игра, в какую то, религиозную херню, как подготовка к чему-то с этими тремя разновозрастными бабами еврейками. Как некий обряд. Какой-то любовный семейный еврейский Кровавый Шамадан. Он у них еще назывался Ночь кровавой любви. И ему там отводилась специальная мужская роль. И он был в том их главным героем в том внутрисемейном развращенном библейском еврейском спектакле.

С ним тогда что-то происходило. И его тянуло к этим всем Фляйшнер тогда. Дико и безумно к их дочери Рахиль.

Он плохо помнил, что и как все происходило, но ебался с ней, без удержу, и забывал все после этого, когда утром покидал дом этого странного деревенского из одних баб семейства.

Его словно приколдовали к тому дому на окраине деревни в Нижней Каменке. И его туда стало просто тянуть. Да еще к той молодой еврейке, лет двадцатипяти девице и самой младшей Фляйшнер Рахиль. Красивой, бешено ретивой и молодой.

Но этот резкий рывок за волосы. Он любил такое и особенно в сексе. Так поступала безотказная ему в Верхней Каменке любовница Стефанида, когда еблась с Олегом Алферовым. Но, такое творила с ним и другая женщина. Она делала тоже, самое. Без жалости и со стервозной сексуальной дикой страстью.

Рахиль Фляйшнер.

И это было поистине блаженство. Ощутить женские чьи-то пальчики в своих кучерявых русых растрепанных в процессе дикой остервенелой любви длинных давно уже не стриженых свившихся колечками и слипшихся от липкого пота волосах. Пальчики своей ночной любовницы.

Этот сильный рывок, и он просто повис, словно в самом воздухе, приподымаясь вослед за ее левой рукой и отрывая свою с торчащими возбужденными черными сосками мужскую в жировой смазке и в ручейках пота грудь от лежащих под собой больших в белых шелковых с кружевной оторочкой по краям наволочках подушек. Эти подушки он видел только в доме Рахиль Фляйшнер, когда трахал ее, и на такой же, жутко скрипящей деревянной резной старинной постели с витиеватыми тонкими колоннами, черными из бархата шторами завесами и балдахином.

Но откуда она была здесь в доме его любовницы Стефаниды?

А девичья чья-то до боли знакомая рука, просто схватила его за те волосы и задрала вверх его над теми подушками голову. И он, Олег почувствовал именно Рахиль девичьи утонченные пальчики в своей голове. Ее левой в сверкающих золотом перстнях руки те пальчики, сжатые в своем темени. Он ощутил даже боль. Блаженную боль любовного страстного удовольствия от вонзенных тонких ноготков прямо в саму голову как в ловчем капкане в скомканный волосяной пучок волосами, сдирающими до крови в кровожадной любви кожу и сжимающими те с остервенением его скомканные русые мокрые от пота слипшиеся волосы. Так могла делать только двадцатипятилетняя любовница и брошенная им со всем ее бабским семейством Рахиль Фляйшнер.

И это был сон. Странный поначалу и непонятный. Только он не сразу это все понял.

И как он оказался в этом сне он не помнил. Но это был точно сон. И он словно, перенесся сам куда-то и во что-то очень и невероятно реальное. Но и нереальное тоже. Реальное по ощущениям и восприятию, но нереальное потому, что все же это был сон. И ему любовнику комбайнеру и трактористу деревни Верхняя Каменка Олегу Алферову это было совершенно непонятно. Он не понимал ничего, как такое с ним произошло и, каким, образом он оказался в таком сне и на той постели и тех подушках. И его, схватив за волосы, держала молодая девичья любовницы Рахиль рука. Она дергала за волосы и удерживала его пьяную вдрызг, как и он весь сам мужскую Олега голову над подушками.

Он спал, а может, и нет. Но все это было не на шутку пугающее. И что он не мог ничего сделать, как только лежать на той постели в диком пьяном перепое, почти ничего не понимая и не соображая. Лишь думая об одном безудержном неконтролируемом им даже самим сексе. Как в той ролевой религиозной в том доме Фляйшнер игре, в которую был он когда-то втянут тремя разновозрастными помешанными на этом женщинами. Вот точно также. Он опоенный, каким-то странным возбуждающим его до звериной дикости пойлом, что он терял рассудок и вообще любой над собой контроль. Потом ебался с дочкой этой Фляйшнер Ираиды, ее матери ее бабки Фляйшнер Наины. Прямо практически при них и у них на глазах. От того пойла торчал как стальной стержень его детородный конец, вот как и сейчас в этом толи сне, толи не сне. Член просто упирался в белоснежные под ним шелковые расстеленные двойные простыни. И он тер им о них, свесив свои переполненные бурлящей детородной спермой мужские набок яйца. Олег даже шеркал своей правой откинутой в сторону согнутой в колене голой правой ногой. Тер ляжкой загорелой ноги по тем простыням, вытягивая левую, до кончиков пальцев и, до самого задника какой-то старинной резной невысокой с витиеватыми тонкими высокими колоннами и балдахином постели. Знакомой именно ему по дому Фляйшнер, и он лежал сейчас именно на ней. Вернее, брошен был на нее неведомой в том странном до жути сне, силой и прикован, словно некими незримыми любовными для сексуального истязания наручниками.

Возможно, это было колдовство. Но он был не против такого колдовства, когда все превращается в сплошную пьяную неуправляемую еблю. Да еще с молодой такой красивой двадцатипятилетней сучкой как Фляйшнер Рахиль.

В принципе он мечтал о такой любви. Но не думал, что такое произойдет и случиться с ним реально и вот этой ночью, как только он заснул и закрыл свои глаза.

Он не в состоянии был сейчас всего понять. Ведь это все происходило в его сне, который был настолько реален, насколько он мог его сам осознать и ощутить. И все это реально выходило за рамки его обычного колхозного тракториста и комбайнера понятий и мировоззрения. Где он был совершенно один. Поначалу как он подумал. Без своей рядом спящей любящей его изменника и предателя и развратника бабника любовника, любовницы Стефаниды. Эпизод I. Деревенский блядун и развратник Эти женщины. Они все сводили Олега Алферова с ума. Эти все деревенские проститутки и одинокие шалавы. За редким исключением из вообще любых правил как это еврейское семейство Фляйшнер, состоящее из одних баб. Баб евреек. Со своими еврейскими именами, закидонами и заебами, как религиозными, так и чисто женскими.

Трех разновозрастных деревенских шалав и горячих кровей. Так он считал для себя. Живущих сколько Олег помнил, все время так. Как некая странная в Нижней Каменке секта. Замкнуто и ни с кем, вообще практически не особенно общаясь.

Трое. Старшая Фляйшнер Ираида Абрамовна, лет пятидесяти. Еще неплохо сохранившая свою былую красоту и еще бы могла дать фору молодым в ебле и ее единственная, лет двадцатипяти дочка Рахиль Фляйшнер. И мать старшей Фляйшнер Ираиды бабка Наина, семидесятилетняя сморщенная, но еще крепкая и живая старуха.

На самой окраине деревни Нижняя Каменка. В крайнем самом ряду и в доме у речки Малая Двинка.

Он стал захаживать и к ним. Увидев эту лет двадцатипяти, молодую еще совсем в сравнении с его всеми одинокими без мужей деревенскими шлюшками и шалавами Рахиль Фляйшнер.

Сначала его отшили с треском, но он был настойчив и вероятно это им всем приглянулось. И более того, он быстро как-то влился в их бабское семейство как мужик. Молодой тоже, лет тридцати и как сказала Ираида Абрамовна Фляйшнер, в самый раз.

Позднее, он Олега понял, почему в самый раз.

Эта молодая ретивая сучка Фляйшнер Рахиль была очень красивой. Еврейка брюнетка с черными длинными вьющимися волосами. Этаким волчьим взглядом ненасытных кровожадных беспощадных черных глаз, под черными бровями. С манией неприступности и величия. Но это так один вид. Она еблась хлеще всех в деревне шлюх и даже его любовницы Голубкиной Стефаниды. Остервенело и жестко. Она была невысокая ростом, как и ее мать и бабка и, утонченная, стройная и гибкая. С широкой девичьей задницей и крутыми бедрами. Узкой девичьей талией. Да и с грудью третьего размера. Трепетной и полненькой, что Олег захотел ее мгновенно, как только увидел эту Рахиль.

Но все бы нечего, но было в ней что-то. Что-то не очень приятное. И даже жутковатое. Может в том ее волчьем кровожадном взгляде. Как впрочем, и мать ее сама Ираида Абрамовна. У той глаза были такими же карими и почти черными и воистину те же. И их бабка Наина. Хоть и старуха лет почти восьмидесяти, но обладала тем же волчьим хищным и голодным взором глаз.

И было в них троих что-то даже опасное. Но он тогда поначалу не знал что? Он просто заигрался с ним в их ролевые половые игры. И в жутком запое, что мало чего осознавал и помнил. Все перекрывал страстный любовный и безудержный секс. Секс в доме на краю деревни Нижняя Каменка у речки Малая Двинка.

Он стал ходить в их дом и поебывать эту Рахиль Фляйшнер.

Ираида Фляйшнер увидела в Олеге Алферове своего сразу будущего почему-то вдруг зятя. Да и сама хоть в возрасте пятидесяти, стала заглядываться на деревенского комбайнера и тракториста лет тридцати. У нее были какие-то на этот счет личные женские планы.

А бабка Наина, старая древняя, лет семидесяти кошевка и еще та, оказывается, была тоже прошмандовка, как и эти две деревенские шлюхи. Она то и нашептала ей, чтобы его деревенского блядуна и бабского повесу посвятить в их семейные тайны с играми и ритуалами. И сделать их зятем. Но и сама Ираида этого тоже захотела. Она глаз положила на стройного, и весьма привлекательного для нее пятидесятилетней великовозрастной непотребной еврейской изголодавшейся по мужицкому хую оторвы, комбайнера и колхозника. Он вполне подходил и как зять и как любовник ее родной дочери.

Вот только он Олег не захотел. Ему нравилось вот так жить как он сам жил. Трахаться налево и направо без каких-либо ограничений и ответственности перед кем-либо. Совращать этим всех развратных своих сохнущих по его херу девок в двух деревнях сразу.

А тут сразу зять тещи Ираиды и единоличный ебарь только ее дочери Рахиль Фляйшнер. Привязанный словно кобель к собачьей своей конуре и к этому бабскому семейству. Причем намертво и подконтрольно.

Кто-то в деревне ему говорил, что лучше не связывайся с этими шлюхами, и что Наина умела ворожить и колдовать. Знала толк в лесных и полевых травах и снадобьях. Еще была повитухой у коров и лошадей в колхозе. Да и мать этой Рахиль была не лучше бабки. Тоже че-то умела колдовать. Вообще все эти еврейки еще то зло, как появились в этой деревне, так тут стало твориться, черт знает что. Хотя он сам лично ничего от этих трех разновозрастных шлюх кроме блядства, с какими-то религиозными полусумасшедшими игровыми заебами и не видел.

Так вот он, Олег Алферов, стал бегать к ним и этой своей новой любовнице двадцатипятилетней Рахиль Фляйшнер. Иногда прямо с поля и со своего трактора или комбайна. Сорвавшись, как ебливый кобель с цепи. Даже позабыв про других девок из двух деревень, Верхняя Каменка и Нижняя Каменка.

И там в том доме чуть ли не при матери и бабке они с ней занимались любовью. Просто дикой остервенелой и безумной еблей. Со стонами и криками пока там Наина Фляйшнер и Ираида Фляйшнер читали какие-то молитвы кому-то. Но он, Олег Алферов это плохо помнил. Он был занят еблей с их дочкой и был в матину до беспамятства пьян, что лыка не вязал, а только на автомате трахал раскинувшую под ним свои полненькие девичьи ноги и раскрыв перед его торчащим как древесный сук хуем свою молодую промежность.

Он нравился ее матери Ираиде Абрамовне Фляйшнер.

Особенно она любовалась его идеальным почти черным от летнего солнца загаром, от регулярной летней на солнечной жаровне и работы в поле, то на сенокосе, где Олег ходил всегда почти целиком до пояса голым, а то и совсем, нагишом, и в один только узких своих телесного цвета шелковых пляжных плавках.

— Ты черен и соблазнителен как искуситель дикий падший змей – она как-то произнесла ему – Не ты ли совратил Еву?

— Может и я — он, смеясь, ответил Ираиде Абрамовне. А та просто пожирала его своими теми карими почти черными женскими пятидесятилетней еврейки женщины глазами.

— Ты искусил мою дочку, и она хочет тебя все время – произнесла мать красавицы Рахили — Только о тебе одни разговоры и о вашей ебле.

Эта Ираида Абрамовна Фляйшнер любовалась им и возможно тоже хотела его, когда он курсировал бесстыдно по их дому то в шелковых подштанниках кольцонах, то в одних только тех белых шелковых узких плавках. Выходя до туалета из девичьей спальни. Загоревший как уголь. Красивый и стройный.

С гибкой худощавой мужской фигурой. Стройными прямыми мужскими ногами и худыми, но жилистыми загорелыми руками. С растрепанной после дикой ебли кучерявой русоволосой головой. Не стриженной, уже давно и мокрой от любовного пота, как и все его нагое почти тридцатилетнего деревенского блядуна и ебаря лоснящееся на утреннем свету тело.

Он подходил их дочери. И по возрасту был не на много старше ее. У этих двух женщин были, какие-то планы на него помимо того, чтобы сделать его своим зятем.

Эти Фляйшнер молились кому-то, стоя на коленях, все время, когда он выходил из спальни их дочери. Зачем? И кому? И всегда, когда они начинали и кончали трахаться. И это его пугало, не смотря, что он был пьян, мало чего понимал с перепоя и ели передвигался по дому на ногах. Он даже не помнил, сколько выпивал тогда. Но этого хватало, чтобы начать так какую-то странную ночную религиозную постельную игру и к утру закончить. Эта его бесконечная с Рахилью ебля была чем-то вроде вступления перед чем-то куда большим, чем просто ебля. Был бы он трезвым, может тогда же все сразу и понял, но он заливал в себя бутылку водки и догонялся еще крепленым вином. И за их счет. И потом все вертелось и крутилось перед его отекшими пьяными глазами под молитвы этих двух взрослых еврейских шалав и сучек. Эпизод II. Красавица Рахиль Фляйшнер Его поили, каким то странным особым еще вином в довесок к выпитому. И это был поистине колдовской напиток. От этого их странного пойла все у Олега торчало. Хер, соски на груди. И бурлила детородная молодая сперма в мужских яйцах и давила на мозги. И кончал он Олег не быстро, но очень много. Да так, что его то детородное семя выливалось за края девичьей пизды Рахиль.

Эта еврейка и мать Рахиль Ираида Абрамовна посматривала не равнодушно на него и как-то хищно. С неким волчьим аппетитом. И на то, что Олег всегда носил с собой в тех подштанниках и плавках. Возможно, с расчетом тоже в скором времени, раздвинуть свои перед Олегом женские пятидесятилетней великовозрастной деревенской шлюхи ноги.

Была еще одна особенность в этом бабском ебливом еврейском семействе помимо того, что настораживало Олега как похотливого развращенного кобеля и бабского блядуна и любовника.

Эта чертова фанатичная и упертая долбанутая религиозность, что каким-то странным образом граничило с такой же развращенностью и развратом.

Та же Ираида Абрамовна была просто повернута на библии. И вере некой в Бога. Какого Бога? Да черт его знает какого?

Вот они и молебны совершали свои в том доме, ночью кому-то, когда он ебался с их дочкой. И было уместно спросить. Но он не спрашивал, зачем все это? Его мозги были пьяны и мысли были не те, а об одной ебле. И еще были какие-то свои личные фетиши с иконами и прочей дребеденью, что было видеть это не особенно для него приятно.

Мать же его новоиспеченной подруги и шлюшки молодой красавицы, лет двадцатипяти и любовницы Рахиль Ираида Абрамовна Фляйшнер, была просто фанатично помешана на еврейском Ветхом завете. Она каждую ночь регулярно и с завидным постоянством говорила про какую-то некую иудейку Иудифь. Героиню, какой-то осажденной приграничной с крепостными неприступными стенами Ветилуи. И что ее Рахиль, дочка, один в один, просто похожа на ту богатую овдовевшую молодую горожанку из той какой-то очень древней иудейской библейской истории.

Он поначалу и понятия не имел, кто такая та Иудифь. И вообще о чем это она все говорила и для чего? И о чем бы, речь не шла, в их разговоре все именно сводилось к этому библейскому Ветхозаветному имени.

— Наверно тоже была ебливая, как бешеная бестия – произнес он тогда матери ее Рахиль Ираиде, вообще еще не представляя, что и как.

— Нет – произнесла она ему – То была благочестивая молодая женщина, спасшая свой осажденный город от врагов Израиля.

— Чем? Пиздой? — он произнес, дико смеясь ей, что видимо ее глубоко зацепило, но она виду особого ему не подала.

Это зацепило и старуху ее мать семидесятилетнюю Наину. Но та, тоже постаралась сдержаться и промолчать, хотя и у старухи этой сварливой жуткой мигеры и ведьмы ее черные хищные глаза сверкнули от некой вспыхнувшей мгновенно ненависти и злости.

— Она один в один как та библейская героиня Ветилуи Иудифь –произнесла Ираида Фляйшнер — Такая же красивая и убийственная.

— И такая же ебливая! — он тогда посмеялся. И потом добавил – Что сравнивать тогда и сейчас.

— Любишь по бабам бегать – вдруг спросила она — Хочешь мою Рахиль, мою Иудифь?

— Я итак ее имею — он ей ответил.

— Это не одно, и тоже – произнесла Ираида.

— Вы намекаете на женитьбу? – спросил он ее.

— Да, стать членом полноправным нашей семьи – произнесла ему Ираида Абрамовна.

— И что? – он спросил ее от неожиданности, даже приоткрыв свой исцелованный ее ебливой дочерью любовника рот.

Эта Ираида Абрамовна вручила ему книгу под названием Иудифь и Олоферн и заставила ее прочитать. О героине некого иудейского библейского города осажденного ассирийцами Царя Навуходонссора I. И некой библейской

горожанке богатой вдове некоего умершего мужа Манасия. Что поклялась освободить свой из осады город посредством убийства там некоего полководца и военачальника всего войска свирепого Олоферна.

— Прочитай эту книгу о Иудифи и Олоферне — она ему ответила и всучила Ветхий завет – Не всю, а вот под этой закладкой.

— Ну и что там такого? Что это мне лично даст? – он произнес, как ожидаемой в будущем уже своей вероятной будущей еврейской теще – Неужели так важно?

— Для моей дочери и меня, да – произнесла Ираида Абрамовна ему – Для нашей будущей семьи и рода.

— Я знаю, вас евреек — произнес он ей – Там у вас правят одни бабы. А мужики так, видимость одна. Подкаблучники. Даже рода идут по линии женской.

— Если любишь мою дочь и хочешь стать мне хорошим зятем, то прочитай эту книгу — она произнесла ему тогда – Потом поговорим.

До него тогда же стало медленно доходить, когда он стал трезветь, что все эти молебны их по ночам в процессе их ебли в девичьей спальне. И вот такая чокнутая набожность, граничащая с сексуальным и кровожадным развратом, ритуальный фетишизм с некой еще это какой-то жутью и сумасшествием их всех. Это все вот от этой книги, что он тогда держал в своих мужских руках и когда уходил из дома после четвертой уже ебливой и пьяной до жути ночи.

Эта книга захватила, как ни странно. И он возил ее в своем комбайне, читая и перечитывая. Она имела, какое-то родственное отношение к этим трем деревенским разновозрастным шалашовкам еврейкам отношение. Потому как эта мама Рахиль Фляйшнер Ираида, постоянно упоминала ее при сравнивании своей дочери с той Иудифью. И библейской героиней той книги. Где говорилось про саму некую горожанку иудейку Иудифь и про осаду некоего приграничного израильского древнего города Ветилуя. Стоящего на скалистой горе и потому неприступного. Там еще говорилось про некоего библейского и ассирийского полководца и военачальника свирепого Олоферна. Которого в процессе тоже дикой любви и пяти ночей, обезглавила, его же мечем эта богатая красивая горожанка, дабы спасти из осады свой тот город и разгромить всех своих под его стенами врагов.

— Это, что такая семейная ролевая игра, да? — произнес он, матери Рахиль, не до конца еще понимая для чего все. Включая и всю эту пьянку — Вы мама чокнутая – сказал он ей — И во все этой в деревне. Как и ваша мама Наина.

— Ты прошел инициацию уже — произнесла Ираида — Осталось только закончить ритуал. Стань тем полководцем и военачальником и любовником моей дочурки Олоферном – такими были ее слова. И что этот ритуал в посвящении самой двадцатипятилетней Рахиль в образ той библейской Иудифи. Осталась только еще одна ночь. Пятая, как в той книге, где Иудифь убивает Олоферна.

— Я, даже не знал, трахаясь с вашей Рахиль. Под тем вашим колдовским пойлом – он произнес им всем — Что вы такие ебанутые тут все. Все как одна. Нахер мне ваш этот некий полководец и ассириец Олоферн сдался. Этот ваш Еврейский прибабахнутый ролевой семейный кровожадный Шамадан. Чтобы ваша чокнутая доченька мне башку отрубила в знак вашего религиозного кровавого и любовного посвящения. Это она таким путем себе славу зарабатывала. Через раздвинь свои ноги и по шире. В чем смысл быть зятем в вашем еврейском хитровыебанном дурдоме.

— Не смей оскорблять мою мать и бабушку! – прокричала ему, вдруг вылетая неожиданно сама Рахиль из своей той затраханной с шикарной застеленной белоснежными в кружевах двойными шелками старинной резной постелью — Ты мужлан и ублюдок! Ты понятия не имеешь, что для меня, матери моей и бабушки это все значит! Ты выродок из семени Адама! Изменник и предатель нашего еврейского Бога Иегову! Убирайся из нашего дома!

Она подбежала к нему, сверкая голыми ногами из-под ночной комбинашки с распущенными длинными вьющимися черными еврейки молодой волосами, и ударила по щеке своей правой девичьей рукой.

— За такие слова ты достоин только наказания! Смерти!– она произнесла ему – Поганый похотливый искуситель кобель! Насильник женщин! Пошел вон!

А Ираида Абрамовна Фляйшнер, лишь молча дико и громко сверкая жутко своими карими еврейскими женскими глазами, дико рассмеялась. А, их бабка та Наина произнесла ему – Вас всех надо так, кобелей проклятых как того Олоферна.

Он тогда обругал, их все уходя, всеми матерными словами, какие только сам знал. И сказал, что не быть ему их зятем и будет лучше мыкаться один и по бабам в этой деревне как раньше. И ноги его не будет больше в их доме.

— Ну-ну — произнесла Ираида Абрамовна Фляйшнерему, сверкнув карими злобными тогда своими и кровожадными жаждущими мести женщины и матери глазам — Ты сорвал посвящение моей дочери и нанес нам оскорбление. Смертельное оскорбление. И сорвал весь наш ритуал. Но это еще не все, и еще не конец. ***

Он, Олег Алферов, просто тогда оскандалился на всю деревню с этим семейством из трех разновозрастных еврейских долбанутых и помешанных на своих религиозных Ветхозаветных заморочках женщин. Он сорвал им их любовный и кровожадный Шамадан.

Из-за чего вышла ссора не стоит больше объяснять и так ясно, но только после нее мать Рахиль, да и сама Рахиль просто возненавидели его Олега Алферова, ведущего комбайнера и тракториста их деревни. Просто Олег Алферов с пьяного угара, а выпить он иногда любил и много. Кое-чего о них понарассказывал всей деревне. И именно того, чего никогда не выносилось из их женского семейного дома. Например, то, что мать Ираида сидела раньше в тюрьме и, причем за убийство. Подробностей он не знал, но все же рассказал и растрепал всем. Это было такое темное дело и тоже с неким налетом религиозного фетиша. Да, и мать ее эта старуха семидесятилетняя Наина Фляйшнер была не лучше и тоже имела похожий криминал.

Это стало отвращать жителей деревни от этой семьи на окраине Нижней Каменки.

И все бы ничего, но та, затаила на Олега Алферова зло. Обещая отомстить при любом удобном случае.

Но он плевал на угрозы, просто продолжал ходить по бабам и даже участвовать в кулачных пьяных потасовках между мужиками. А Рахиль и ее мать с бабкой просто съехали с деревни после этой неприглядной до крайности шумихи.

И все вроде бы забылось.

Но когда с ним это случилось, он был у своей Стефаниды Голубкиной. Своей постоянной безотказной ему любовницы в Верхней Каменке. Правда, более старшей по годам, чем Олег. Стефе Голубкиной было около сорока, но она давала жару не хуже молодых поссыкушек и из всех его знакомых деревенских женщин.

Прямо отлучился пораньше и в ночь, бросив в поле свой комбайн. Точнее, чуть не перевернув его. Всему виной та чертова библейская книга, что дала ему мать Ираида Абрамовна Фляйшнер. Она ему вдруг вспомнилась неожиданно и ночью во время весенней работы на пашне. И весь их тот шумный разговор в тои их доме, на краю деревни и речки Малая Двинка.

— Тебе слезы моей дочери еще отольются – она ему произнесла напоследок перед его скандалом и уходом, когда лила слезы Рахиль ее дочь.

И снова в руках была эта книга подаренная ему этой мамой Рахиль Ираидой Абрамовной. Он держал ее, прямо работая на комбайне на самой пахоте.

Олег так и не мог понять, зачем она всучила ее ему?

Надо было вернуть и бросить ее ей же на порог, но он все же забрал эту книгу себе и взялся за чтение. Он прочитал ее всю. Прямо в поле и в комбайне на пашне. От корки до корки. И она его захватила. Его колхозника деревенского разум. Просто затянула своим содержанием. Распутным и ебливым. С жутким кровавым окончанием.

Иудифь и Олоферн. Выхваченный трактат из Ветхого завета о Ветилуйской героини и спасительнице своего осажденного ассирийцами библейского приграничного города Ветилуи.

Прочитав ее, Олег тогда просто хихикнул. И, не придав всему значения, вот бросив там эту книгу в поле, и свой на уборочной в поле свой уборочный комбайн, Олег Алферов устремился к любовнице, лет тридцатипяти и более старшей по возрасту, чем он, лет на пять, живущей в одиночестве на деревне в Верхней Каменке. Деревенской своей шалаве, как почти все его подруги Стефаниде Голубкиной. Колхознице и доярке колхоза. Там и заночевал. Но вот траха почему то не получилось в этот раз. Стефа просто ему не дала. И он просто уснул.

И вот, раздевшись догола. Сбросив с себя все белье. Кольсоны и даже узкие свои из белого шелка плавки, Олег Алферов спал, а может и не спал совсем. Все было словно в полной осязаемой реальности. И грезами это назвать было нельзя. Это было круче, чем сами даже грезы.

И он был пьян. Сильно пьян. И все кружилось и плавало от этого жуткого обильного перепоя в его голове. Все было в неком любовном сладострастном сексуальном бреду. И он Олег понимал, что не встанет даже на ноги от такого невероятного жуткого перепоя. По крайней мере, пока не кончит. И чувствовал, что вообще, наверное, не кончит никогда. И этот секс его самого заебет до смерти.

Это воистину было ведьмино пойло. И оно было снова внутри его. Это его привкус. Привкус поцелуев на губах этой двадцатипятилетней шалавы еврейки Рахили или еще чего-то. И привкус всего чего эти брошенные им и свалившие из деревни с позором разновозрастные ведьмы и еврейские шлюхи туда понамешали. Эти три разновозрастные пообещавшие ему отомстить кровожадные твари.

Это сотворили с ним они. Это их колдовское пойло. И теперь его член будет торчать всю его изматывающую его самого бесконечную еблю, а детородная сперма скорее полезет из его ушей, чем из торчащего как стальной стержень длинного стертого до кровавых мозолей мужского хуя. А эти катающиеся по шелковым двойным простыням промеж голых ног яйца просто скоро лопнут от переизбытка спермы, которая бурлила там и кипела как в вулкане. И этот бесконечный безграничный секс изматывал его.

Олег был мокрым от своего текущего по загорелому как уголь голому телу жирного пота. Пот буквально сочился с его тела и тек ручьями по груди спине, ногам, рукам и даже заднице.

Он был весь скользким от него.

Он сейчас просто неистово трахался с желание скорее кончить, но не как. Думая, что ебется со Стефанидой. В ее доме и спальне. Он думал, что ебется именно с ней. Под свисающими черными бархатными шторами, на белоснежной в шелках и кружевах кровати, как в доме тех трех евреек по фамилии Фляйшнер.

Но эта деревянная резная черная кровать была не кроватью Стефаниды. Эта широкая для любви и ебли постель в сверкающих белоснежных кружевных шелках и двойных простынях под ним. С наброшенным сверху на его нагое загорелое до угольной черноты на весеннем жарком солнце мужском теле покрывалом на низких ножках, качалась во все стороны и громко скрипела. А сверху качался над ним деревянный резной балдахин и опорные витиеватые четыре тонкие колонны по краям той любовной постели.

И это была спальня не Стефаниды как и сам дом. Это была спальня и дом Рахиль Фляйшнер. Другой дом и другая спальня. Дом, стоящий в одиночестве от дорог и селений. На краю какого-то болота, среди низкорослого осинника.

А вообще Олег Алферов не знал, где сейчас находился. Но, трахал это ложе любви с особым остервенением. Сжав свои задницы ягодицы, и напрягая свой сдавленный анус, он елозил взад и вперед по постели, почти также как делал это перед сексом со своей самой преданной любовницей Стефанидой. Раздрачивая свой мужской детородный торчок, и ощущая даже женскую под собой промежность с волосатым лобком. Он водил им туда и сюда по белоснежным простыням как будто по стенкам женского влагалища, И сам елозил по тем под собой простыням как на любимой своей женщине, раскинувшей в стороны свои перед ним и его торчащим детородным членом ноги. Он вгонял все сильнее и сильнее свой тот здоровенный, раздутый детородный хер, длинный просто окаменевшим стволом с выпирающими наружу жилками. Все глубже, и глубже в раскрывшуюся женскую промежность. Ощущая под своей потной и мокрой мужской в ручейках текущего склизкого пота груди белоснежные в кружевной кайме большие подушки. Вонзая черные возбужденные и затвердевшие мокрые в поту соски, пыхтел и дышал как не нормальный от страстного любовного дикого наслаждения. Он чувствовал под собой груди молодой лежащей под ним женщины, полные и трепетные. Пышущие ему в ответ жаром любви прямо в загорелое до черноты лицо. И он, обхватив ее своими худыми, но жилистыми мужскими руками, задирал сам вверх его покрытую глубокими на лбу морщинами под натяжкой схваченных своих волос с почти черным от солнечного загара вытянутым в любовной мольбе лицом встрепенулся от рывка.

— А…! – он простонал от удовольствия и наслаждения, ощущая женские девичьи пальчики в своих волосах с вонзенными в самое темечко под пучком скомканных в захвате с невероятной безжалостной силой тонкие сдирающие до крови кожу ноготки. И ощущая сильные рывки вверх задранной и запрокинутой на вытянутой своей потной почти черной шее голове. Эта сильная рука готова была, словно оторвать его мужскую голову от его шеи и плечей.

Сначала было что-то похожее на жаркие Стефаниды поцелуи, а потом вот это.

— О…! – он произнес, стеная от болевого наслаждения, видя перед собой в своем пьяном, затуманенном, напрочь вином и водкой сознании в постели любовницу доярку Голубкину Стефаниду.

Это она держит сейчас за те его русые волосы. И дергает их с силой и тянет вверх его голову.

— О…Стефочка моя! – он произносит ей, распростертой на постели и подушках перед ним, не понимая, что спит крепким колдовским пьяным сном. Сам не понимая, почему так даже говорит ей — О…! любовь моя, любимая моя! – произносит он ей, той, что терзает его за волосы мужскую русоволосую потную и мокрую растрепанную голову — О…Стефа! Я весь твой!

— А…х! О…! – он, произносит снова и ели слышно и закатывая вверх свои в отекших от пьянки приоткрытых заплывших веках свои синие плавающие по сторонам глаза. Пуская сквозь приоткрытый свой исцелованный любовника губы и рот, сквозь зубы пузырями, липкие слюни и не сопротивляется этим диким мучительным болезненным, но приятным рывкам.

Он вдруг видит перед собой лицо не Стефаниды Голубкиной, а Рахиль Фляйшнер. Это делает она. Безжалостно и хищно с остервенением вцепившись ему левой рукой и пальчиками своей девичьей руки в его русые растрепанные длинные кучерявые вьющиеся колечками мокрые от липкого пота волосы.

— Любимый мой! – произносит она ему восторженно и нежно, как только можно это произнести со стоном и жарко дыша в лицо.

— Рахиль?! – он произносит удивленно, ничего не понимая той, которую уже давно покинул –Ты?! Убирайся прочь!

Рахиль дергает его рывками за волосы.

— Мой Олоферн — произносит она ему — Наш ритуал. Он не завершен. Мое посвящение. Мы должны его закончить.

— Какой еще к черту ритуал?! — он кричит ей в том бредовом пьяном полусне – Пошла вон, ведьмина шлюха!

— Нет, мой ненавистный и возлюбленный полководец Олоферн – она ему говорит — Еще не все. Мы должны его закончить. Пьянка пьянкой, голые стриптиз танцы в нашем доме, мы должны все закончить.

— Мы должны его закончить – он слышит голос ее матери Ираиды Абрамовны Фляйшнер.

— Мы должны его закончить – слышит скрипучий, как скрипучая деревенская телега и его качающаяся в любовных оргиях во все стороны кровать голос этой старой семидесятилетней их бабки Наины.

— Мы должны его закончить! — раздается откуда-то издалека и проносится через его пьяное отупленное до предела водкой и вином мужское в бредовых сновидениях сознание.

— Мы должны его закончить – произносит он сам себе, как заколдованный, и продолжает долбить свою любовника в белоснежных шелках и кружевах кровать своим торчащим мужским невероятных размеров детородным отростком. Эпизод III. Ночь развратных удовольствий Он должен был быть в доме Голубкиной Стефаниды. Но он был не у нее дома. Он и сам не понимал, где был сейчас. Да и не понял бы никогда. Потому, что находился сразу в двух мирах. И там и там. Пока Стефа его любовница Олега Алферова мирно почивала под теплым одеялом в летней кухне, видя красивые сны о любви и весне и не подозревая даже ничего странного. И не предчувствуя, как женщина ничего, он на полный износ ебался с ее скрипящей на всю спальню постелью ее деревенского Верхней Каменке дома.

Внезапно возникшее перед ним лицо Фляйшнер Рахиль исчезает, и он снова видит свою безотказную доярку Голубкину Стефу в этой скрипящей качающейся в белых шелках постели.

Женская рука, вцепившись в его волосы и не отпуская их окольцованная золотыми перстнями, дерганет его голову, еще более, безжалостно и жестко, словно пытается оторвать ее от его шеи плечей в моменты неуправляемой любовной страсти и звериного дикого соития.

Он хочет видеть свою любовницу Стефаниду под собой, но там нет никого. Он просто ебется с ее постелью, в ее спальне. В пьяном бреду видя ее лицо перед собой, не понимая, что это просто колдовская хитрая подмена. Это обман. Это колдовство трех озлобленных и изгнанных из его деревни демонических еврейских шлюх и сучек.

Это все они. Они что-то натворили с его сознанием и телом.

И он не может остановиться и не может кончить.

Его секс просто бесконечен и не имеет теперь никаких границ. Он изматывает его и убивает, но он не может его завершить. Только постель его качается и громко скрепит безостановочно, где-то между миром сна и миром яви. И он сам тоже где-то там, в ловушке собственной любви, похоти и разврата.

Он вообще мало понимает, где находился сейчас. Он так пьян, что вообще не склонен что-либо понимать. Олег вообще практически ничего не соображает, а только занимается одной сумасшедшей бешеной любовью на постели в доме любовницы Голубкиной Стефаниды, одновременно и любовью в доме семейства Фляйшнер перед глазами смотрящих на него из черной ночной темноты трех мстительных и ненавидящих Алферова Олега евреек. Это их месть за унижение и оскорбление их дочери Рахиль и их самих. За отказ жениться на их дочери и внучке. За отказ пройти посвящение в их колдовское таинство.

В голове все плывет и кружиться. А детородная в бурлящих промеж мужских голых загорелых ног, лежащих на белоснежных простынях яйцах сперма, сводила с ума и давит ему на его мозги.

— Посвящение, посвящение – только звенит в голове его из неоткуда Иудифь и Олоферн – А потом еще – Семейный Шамадан. Ночь кровавой любви. Это все слилось вдруг воедино.

И он теперь слышит, как стучит его в груди под торчащими в липком поту черными сосками сердце. Гулко и трепетно, где-то в глубине под ним и грудью подмятых под себя руками подушек.

Это чертово ведьмино пойло, смешанное с водкой и смешанное еще с каким-то винищем. Винище этой самой старой из семейства Фляйшнер, семидесятилетней мигеры и стервы еврейки Наины. Это ее пойло, творит с ним свое снова коварное дело.

Эта скрипящая деревянная резная на низких ножках постель. И гладкий прохладный шелк простыней. Он все это чувствует под собой, как и лежащее сверху на его сжатой в напряге своим анусом и ягодицами мужской заднице, прилипшее постельное из почти невесомого белого шелка покрывало. Закрывающее его ноги и свисающее с задника его любовной качающейся и скрипящей постели. Олег ощущает даже прохладный парящий и обдувающий разгоряченное неистовой любовью мужское мокрое в телесной жировой слизи и поту нагое его тело. Этот туда и сюда гонимый воздух от свисающих и качающихся над ним бархатных черных завес и штор. Под резным деревянным ложа балдахином. И скрипящие все четыре тонкие опорные витиеватые колонны. Даже звон своего свирепого ассирийского военачальника и полководца Олоферна круглого щита, что бьется о левую опору и там же качается тот острый как бритва с кривым лезвием ассирийский в черных ножнах меч. С красивой филигранной рукоятью и эфесом.

«Иудифь и Олоферн» — прозвучало снова в его голове.

Все, похоже, как в той книге, что он бросил в своем комбайне и в поле. Он словно в библейской колдовской игре. Их игре. Ими затеянной. И приготовленной, именно и только ему одному. Игре, этих трех ведьм и еврейских женщин. И они готовят ему кровавую ночную экзекуцию и жуткую месть, как ненавистному врагу мужчине, изменнику и насильнику. Но он толи спит, толи нет. Он не понимает ничего, и не желает ничего, кроме неудержимого и безграничного желания безостановочного секса и неуемной жажды любви. И не в его теперь силах прервать свой безостановочный постельный трах и свой неудержимый животный секс. Обреченно повинуясь всему, что с ним сейчас происходит. Моля о любви и стеная, пуская слюни из своего приоткрытого рта, задрав вверх свою растрепанную мокрую от текущего липкого пота голову, и вытягивая свою загоревшую на солнце мужскую шею, Олег Алферов, надрываясь, стенает и, пыхтя, втыкает в белоснежные постельные простыни под собой тот свой детородный раздутый как у жеребца или быка мужской отросток в доме своей любовницы спящей в летней своей во дворе веранде доярки Голубкиной Стефаниды. Как в промежность своей ночной очередной деревенской любовницы, не соображая с обильного вино-водочного перепоя, что насилует под собой кровать своей Стефы, которая теперь уже является и постелью в доме и спальне брошенной им любовницы Рахиль. В доме на краю лесного заросшего ряской и болотной трясиной болота. В спальне, что теперь в ночь колдовского ее посвящения становиться военным большим ассирийским шатром. Он появляется из возникшего прямо из некой черной ледяной пустоты белого клубящегося живого наполненного жуткими адскими голосами тумана. Под молитвы матери Рахиль Фляйшнер Ираиды и бабки ее Наины. Которые выходят к нему из того практически живого и издающего жуткие громкие адские звуки тумана. В старинных иудейских одеждах.

Этот туман, рождаясь из центра самого болота и из ночной пустоты, быстро заполняет весь новый в другом уже мире дом на краю, заросшего ряской и трясиной старого болота женской колдовской еврейской четы Фляйшнер, где они вершат свой колдовской обряд. Дом куда-то быстро исчезает в том тумане и темноте, а на его месте появляется практически из неоткуда большой круглокупольный высокий военный шатер.

Как волчий вой в ночи слышаться молитвы и все разом меняется вокруг.

Горят развешенные по кругу в том шатре старинные масляные лампады. И сверкает серебро и золото по его темным углам. В воздухе из угла в угол этого возникшего из черной безлунной пустоты ледяной ночи призрачного военного шатра носятся черные жуткие тени. А сам воздух накаляется и становиться нестерпимо жарко. Воздух становиться спертым и сжатым, что становиться тяжело даже дышать. Только не этим троим. Ведьмам из иного мира. Трем демоницам еврейкам, совершающим свой кровавый и безжалостный губительный здесь ритуал. Расправу над лежащим в постели нагим полностью молодым тридцатилетним мужчиной. Любовником блядуном и бабским повесой. Трактористом и комбайнером деревни Верхняя Каменка Олегом Алферовым.

Он полностью в их власти. Во власти своей брошенной им Олегом любовницы и самой молодой ведьмы еврейки Рахиль, как и обещала ей ее ведьма мама Ираида Абрамовна и ее ведьма бабушка Наина Фляйшнер.

Он в их колдовской игре. В библейском кровавом театре любви и смерти. Шамадане кровавой любви. И в этом кровавом ритуале ночного посвящения.

Он, Олег свирепый военачальник и полководец библейский Олоферн, Рахиль Ветхозаветная Ветилуйская богатая вдова и горожанка Иудифь.

Ираида Абрамовна служанка Иудифи Элима, а Наина Фляйшнер их бабка Ветилуйская ведьма и мужененавистница мигера Саломея.

Они воя как волчицы на луну, творят свои колдовские безумные молитвы своему кровожадному, как и они сами Богу Саваофу, сотрясая стены большого военного шатра стоящего посреди войскового ассирийского спящего в темной беспросветной ночи стана.

Трещат в ночи, горящие в степи под высокой горой над глубоким ущельем, костры из которого тянется белый клубящийся туман. Он ползет к этому выросшему словно из-под самой земли своими косыми наклонными пологами посредине стана Олоферновому шатру, окутывая призрачные стены чертогов полководца и военачальника ассирийского царя Навуходоноссора I.

Это была пятая библейская завершающая ночь в лагере своего заклятого и ненавистного врага. Где только она, новоявленная двадцатипятилетняя Ветилуйская богатая горожанка и вдова почившего мужа Манасия красавица Иудифь решала теперь казнить либо помиловать. ***

— Сруби ему голову, дочь моя Иудифь – произносит ей ее кровожадная и мстительная мать Ираида, в расклешоном котопете и симле, как и ее родная дочь Рахиль в старинном иудейском наряде. В длинном красноватого оттенка до самого устеленного коврами в военном шатре пола. В белой на голове косынке и в золотых маленьких колечками сережках. С подтянутой тугим поясом и шнурованным корсетом полной женской пятидесятилетней женщины еврейки грудью.

— Я еще не готова еще сделать это, мама. Дай время собраться мне с силами — произносит ее родная под стать своей матери дочь, сейчас уже как новоявленная библейская горожанка Иудифь Рахиль Фляйшнер, затягивая потуже на гибкой своей девичьей талии пояс. В черном расклешоном подпоясанном тугим поясом до ковровых полов платье и в золоченых женских сандалиях наалаим. Вся увешанная сверкающим в этом шатре в свете масляных горящих лампад золотом украшений. В перстнях и кольцах на всех своих девичьих пальцах с браслетами на обеих руках. С золотыми большими сережками. В белой накрученной на ее миловидную личиком девичью голову чалме. Где скручены ее в тугой пучок и убраны черные двадцатипятилетней молодой еврейки вьющиеся змеями до самой спины и плечам волосы. Оголяя всю девичью молодую тонкую шею. С височными завитушками и локонами длинных волос спускающихся вдоль шеи и до оголенных наполовину плечей. В глубоком убийственном вырезе декольте почти навыкате девичья трепетная в жарком дыхании грудь с красивым золотым бриллиантовым колье, подтянутая шнурованным вверх тугим корсетом.

Она держит за волосы своего спящего в бредовом пьяном плену мужа и любовника ненавистного ей врага ее города Олоферна. Дергая за русые мокрые потные слипшиеся длинные волосы и, задирая высоко, вверх над шикарными белоснежными в кружевной каемке большими подушками его Олега Алферова мужскую схваченную ее левой девичьей рукой в цепкий капкан унизанных золотыми перстнями перстов голову.

— Я обещала тебе все закончить, так закончим этот кровавый ритуал инициации твоей, моя Рахиль, моя ты Иудифь. Сделай это. Ради нашего Бога и нашей веры. Убей эту проклятую ассирийскую собаку, что осадила Израильский наш город — произнесла ей ее Рахиль мать в роли служанки Элимы.

— Делайте быстрее, что решили и задумали — произнесла стоящая у входа в круглокупольный посреди вражеского стана стоящем шатре ее бабушка Наина. Заглядывая за приоткрытый входной в него полог, в старинном таком же иудейском женском наряде. Тоже с покрытой туго надетой на седые волосы старухи Саломеи косынкой и держащая в старушечьих своих сморщенных руках серый глубокий видавший виды со шнурком и еврейским рисунком мешок с золоченым небольшим круглым неглубоким блюдом.

— Быстрее, пока эти там не учуяли что-то неладное – произнесла она еще этим двоим — Особенно этот всех подозревающий в измене и предательстве военачальник Ардад и начальником охраны Вагоем. Эпизод IV. Моя любимая Стефанида Стефанида ему этой ночью не дала. Она не хотел ебаться этой ночью. После дойки коров ей просто хотелось спать, а тут этот деревенский ловелас нарисовался под ночь самую. Прямо с пашни и к ней в постель.

— Слушай, отстать, а — она произнесла ему лапающему ее.

— Что не так то, Стефа? – он произнес лежащей в постели в одной комбинашке и плавках своей любовнице лет тридцатипяти доярке местного колхоза Голубкиной Стефаниде.

Олег бы совершенно голым. По сбрасывал перед ее постелью все с себя белье. И даже свои белые шелковые узкие любовника плавки. Он прижимался к ее спине и широкой заднице своей практически всегда безотказной любовнице. Но только не в этот раз.

Стефанида не желала даже к нему поворачиваться.

— Я устала, не видишь что ли? – она произнесла ему – Лежи и спи, раз заявился сюда сегодня. А то если не так, то уходи туда, откуда явился.

Она сняла его руки со своей задницы, и отбросила в сторону.

— Ну и ладно, любовь моя голубка Стефа. Не буду настаивать, раз нет желания — он произнес ей. И тоже отвернулся.

Вскоре он засопел, да так сильно, что Стефа уже не могла уснуть сама. Она психанула, и встала с постели и ушла в летнюю кухню во дворе своего деревенского дома, отогнав выскочившего из конуры ногой своего сторожа дома Шарика.

— Приперся, когда приспичило — проворчала она недовольно — Нет, чтобы вчера. Так сегодня, когда до него и его хера дела у меня нет.

Там села в кресло качалку и укрывшись мягким теплым одеялом почти вся целиком Стефанида и уснула, не ведая, что происходит сейчас в ее спальне и в ее доме.

Она не видела как ее любовник Олег Алферов сейчас ебался с ее скрипящей на все спальню ее деревенского дома постелью. Как вокруг него носились черные тени. И как та постель светилась призрачным колдовским странным светом. Она была не похожа на обычную ее затраханную от регулярной ебли с любимым Олегом металлическую пружинную постель. Это было настоящее старинное резное деревянное ложе любви. Более низкое на деревянных ножках. С тонкими витиеватыми опорными колоннами и вся убрана в белоснежные в кружевах шелка. Качались черные по сторонам в процессе яростного траха бархатные на ней завесы шторы и сверху качался деревянный резной старинный балдахин. А сама спальня была не спальней, а чем-то иным. Окутанным в белый клубящийся призрачный живой туман.

Постель скрипела, и качалась. И качались шторы и тот на ней балдахин. А о левую опору и колонну бился большой со звоном воинский черный щит, на котором висел на ремне в серных ножнах с выгнутым лезвием ассирийский старинный меч с красивой рукоятью и эфесом.

Под потолком спальни слышались чьи-то заунывные как волчий дикий жуткий вой молитвы и женские голоса. А его голова была в чьей-то молодой женской левой руке, которая выступала прямо из самого призрачного свечения и белого клубящегося тумана. Голова Олега Алферова, схваченная за растрепанные кучерявые мокрые от пота волосы окольцованными в золотые перстни и кольца женскими пальцами в цепкий беспощадный и безжалостный капкан, сама тянулась вверх, вытягивая свою шею. Она не сопротивлялась тому, кто ее сейчас держал и дергал из стороны в сторону, и высоко задирал над лежащими белоснежными в шелках и кружевной кайме большими подушками. ***

Эти рывки в голове в самом темени возбуждали все сильнее и сильнее, заставляя дрочить в постель не переставая. Елозя по ней из стороны в сторону и шоркая голой загорелой почти черной ляжкой правой согнутой в колене ноги и голенью и ступней по гладкому шелку простыней. Под прилипшим от пота наброшенным сверху по пояс и таким же былым постельным легким, почти невесомым покрывалом, вытягивая до самого задника постели левую голую такую же почти черную от ровного плотного солнечного летнего загара мужскую до кончиков пальцев ногу. Сдавливая свои задницы в эротическом сексуальном спазме задницы голые ягодицы и свой в любовной страстной конвульсивной судороге анус.

Голый с круглым пупком скользкий от жировой в поту телесной смазке живот скользил то вправо, то влево по белым шелковым двойным постельным простыням. А нагая в ручейках текущего пота мужская спина выгибалась в гибкой мужской талии. Голая почти черная от ровного солнечного загара с торчащими черными возбужденными и затвердевшими сосками грудь в ручейках текущего липкого пота подымалась вверх над белыми в шелковых наволочках подушками в кружевной оторочке. Подымая вслед за головой и шеей вверх свои плечи и приподымаясь на согнутых в локтях руках над самим изголовьем в приятной сексуальной агонии и нескончаемой безграничной сексуальной любовной эйфории, в унисон с рывками русых волос девичьей рукой под черными качающимися бархатными завесами шторами. Провоцируя еще более яростные толчки его торчащего в рыжеволосом лобке детородного невероятно длинного и раздутого как у жеребца или племенного колхозного быка мужского детородного члена. Торчащего у Олега Алферова как сосновый древесный сук. Как стальной несгибаемый стержень, от того приправленного конским возбудителем хитровыебанного еврейского колдовского хмельного пойла. Он торчал под голым Олега животом. В волосатом рыжем лобке, над лежащими промеж елозящих голых загорелых как уголь мужских стройных ног и катающимися по постельным простыням переполненными кипящей и бурлящей детородной спермой яйцами. Шеркаясь своей распухшей раздутой головкой о двойные постельные шелковые простыни. С задранной по раздутому, невероятно длинному и натертому до кровавых мозолей о белые шелковые двойные простыни стволу за саму уздечку, с выпирающими жилками верхней плотью.

Под надсадный страдальческий свой любовный стон, Олег тер им по тем белым простыням в бешенном неустанном ритме и сотрясая старинную деревянную кровать. Заставляя ту громко скрипеть и качаться в разные стороны, раскачивая свои витиеватые тонкие опорные колонны и балдахин с ниспадающими вниз черными бархатными завесами шторами.

Бешено стучало в груди тридцатилетнего молодого новоявленного Ветхозаветного библейского полководца и ассирийского военачальника его влюбленное сердце, разгоняя по всем его частям живого пока еще тела разгоряченную любовью и дикой страстью смешанную с водкой и вином кровь. Вздувая на его завернутой вверх голой мужской загорелой, почти черной шее под запрокинутой мужской головой пульсирующие той жаркой кровью жилы.

И ему чудилось, что он пихает эту чертову постель как некую женщину. Словно ощущая ее под собой. Будто она лежала под ним. Будто это его Голубкина Стефанида.

Его Стефанида. Его любовница.

Самая безотказная и жаждущая по ночам всегда его колхозного тракториста и комбайнера торчащего хуя.

— О…. Стефа, моя любимая Стефа! Как тебе мой, в твоей бабской пизде окочурник?! — он сладострастно произносит ей, видя ее перед собой в этом любовном ложе, сладостно стонущую и жарко дышащую ему жаром любви прямо в его лицо – Стефочка моя! Голубка моя! Вот тебе! Вот, тебе, сучка ты моя любимая! Получи, получи!

Ее рука дергает его за волосы. Нещадно и безжалостно в сладостной любовной агонии.

И вдруг опять чувствует, что это совсем его Стефа. И эта рука не его любовницы Голубкиной Стефаниды. Что тот, кто под ним совсем не она, а кто-то другая.

— Нет, ты не Стефанида. Нет, кто ты, сучка ты ебливая?! – пронеслось в его опустошенной сексуальным пьяным бредом голове, заполненной только одним вином и водкой. Пронеслось и исчезло где-то в черной беспросветной ледяной пустоте любовного кровожадного надвигающегося безумного ада.

— Ответь мне, кто ты?! — прозвучало в его пьяных перепутанных бессвязных мыслях деревенского, развратника и бабского угодника мыслях. Где он трахал свою Стефаниду и с неистовой новой силой, вонзал и вонзал свой ядовитый детородный невероятной длины с распухшей оголенной от верхней плоти головкой аспид в белый гладкий шелк под собой простыней.

— Кто ты? – он крикнул той, что лежала под ним раскинув в стороны свои красивые полные ноги и поглощая его с жаждой вампира любовь и всю идущую в нее его мужскую живую энергию – Ответь мне! — он снова ей крикнул.

И она ответила ему — Я Рахиль. Твоя Рахиль. Рахиль что вскоре примет имя новое свое благодаря тебе, мой муж ненавистный и любимый! Я будущая Иудифь, дочь города своего осажденного твоим войском! — услышал он голос двадцатипятилетней еврейки дочери Ираиды Абрамовны Фляйшнер — Я пришла за плотью, семенем твоим и кровью, враг мой ассирийский! Я пришла за головой твоей, мой Олоферн! Эпизод V. Кровавый Шамадан

Или ночь кровавой любви С ним еще не было такого никогда вообще, чтобы вот так и без передышки, мог ебаться на износ и не мог так долго кончить, хотя спермы было как у жеребца или колхозного быка. Она буквально бурлила и кипела промеж его голых и почти черных от загара мокрых и скользких в жирном поту ног. Переполненные они до краев этим детородным семенем, катались как бильярдные шары по шелковым простыням, но он не мог кончить никак.

Что с ним сейчас было или произошло, он не мог понять и знать.

Но все было придумано и рассчитано этими тремя жаждущими над ним расправы еврейскими женщинами, что творили сейчас молитвы своему Богу над скрипящей его и качающейся под остервенелыми ударами его бьющегося в сексуальной сладострастной неистовой и бешенной любовной оргии в полной мужской совратительной бесстыдной наготе тела. И готовились к его ночной погибельной расправе.

Он не видел их лиц, но они точно были здесь и рядом с его постелью.

— Олоферн! Я Олоферн!- прозвучало в его пьяной задранной вверх в девичье руке растрепанной и мокрой от липкого пота голове — Ведьмы! Чертовы еврейские ведьмы! Это все вы! Что вы творите со мной?!

А он хочет только ебаться. Ебаться, ебаться и ебаться. Ебаться с особым остервенением.

Он в состоянии бешенных половых сексуальных неуправляемых оргий. И его не остановить.

Он библейский полководец и военачальник Олоферн. И он под стенами им осажденного его войсками иудейского города.

Он безумно пьян. После праздной пирушки в своем войсковом большом шатре. И теперь хочет только любви. Любви этой красавицы иудейки Иудифи, которая буквально свела его с ума своей красотой и во т уже пятую ночь просит его отступиться от стен ее родного осажденного города и снять ценой любви своей долгую с него осаду. Она даже угрожает ему, но все бесполезно. Только любовь и секс, и вечное рабство в наложницах ждет вольную богатую горожанку. Как его любовниц Нису и Идель.

Он Олег читал эту чертову библию и видит теперь все это вдруг в своем бредовом и пьяном сознании. Он вспомнил как ел и пил во сне. Был пир в его войсковом шатре. Пир с полководцем и ординарцем Ардадом и начальинком охраны Вагоем. И он тот самый библейский Олоферн.

Олег вспомнил все гулянки с этой Рахилью и ее матерью Ираидой Абрамовной Фляйшнер. Это они все устроили ему. И он подвластный им, ел и пил. Пил много, ощущая даже ярко выраженный вкус на своих губах и во рту. Сначала водка потом во т это гребаное вино. Что после водки то крепленое и приправленное чем-то. Вино, принесенное этой их бабкой Наиной Фляйшнер. И прямо поданное в руки его той брошенной им еврейской любовнице Рахиль. А та наливала его в бокалы и поила его. Поила и поила. Называя его Олоферном. И ему чудилось тогда что он тот библейский военачальник и полководец свирепы Олоферн и сейчас он тоже Олоферн. И он видит их в том сне в своем шатре, как они поят его уже одного и без гостей его. Потому, что он выгнал все из шатра и желает быть с ними. Со своей той, что столь красива как звезды и луна. И он не может без нее.

Он помнит, как то колдовское пойло все обжигало его изнутри и горело в самом желудке. И как он, потом от него просто сходил с ума. И стремительно терял свой человеческий рассудок, впадая в то полусонное бредовое состояние, в котором был сейчас. И все кругом превращалось в этот реалистичный сон, из которого ему теперь было уже не выйти и не выскочить.

Она, эта ее мать Ираида Абрамовна Фляйшнер называла их каждый раз гулянку праздничным Шамаданом, посвященным их еврейскому Богу Саваофу. А он пьянел и шел трахатсья с ее дочкой Рахилью Фляйшнер. Потом он мало чего вообще помнил.

Он почему-то вспомнил вдруг, своих наложниц. Некую Нису и Идель, которых трахал постоянно. Но только не любовницу доярку Голубкину Стефу, которой тут не было и не могло просто быть, потому что это было далеко не здесь не в его родной деревне, а во времена, давно канувшие влету. Очень далекие библейские времена, которые были известны только из еврейских книг Ветхого завета. И он теперь там был совсем не Олегом Алферовым, комбайнером и колхозником. Он был полководцем и военачальником ассирийских войск свирепым Олоферном.

И эта любовница и брошенка Олегом двадцатипятилетняя еврейка Рахиль. Она здесь и она рядом. Он любил ее но тепер ь нет. Он желал ее, но не желает теперь, но она здесь.

И она была здесь и рядом с ним. Она дергает его за его растрепанные кучерявые мокрые от пота волосы и терзала голову, задирая ее вверх и вытягивая его шею над подушками этого ложа. А он дрочит и дрочит в покрытую белым гладким шелком простыней постель свой тот длинный здоровенный длинный детородный мужской хер. Заведенный ее бабкой Наиной и ее еврейским хитровыебанынм колдовским пойлом, неустанно сотрясая все кругом и само это ложе неистовой, безумной и безудержной любви. Как заведенный, исторгая из своего загорелого на деревенском летнем солнце до угольной черноты тела липкий жаркий любовный скользкий вонючий и отвратительный пот. Скользя по постели и елозя из стороны в сторону. Приоткрыв свой исцелованный ночной любовницей рот и вытянув свое молящее в любовных неописуемых страданиях лицо. Пуская слюни сквозь зубы и губы по гладко выбритому подбородку и глубокой ямочки, прямо на подушки длинными липкими противными каплями. Стеная сладострастно и неистово.

Он изнемогает от такой бешенной неистовой нескончаемой любовной оргии. И эта любовь, казалось ему, была настоящим теперь проклятием. Но он не может остановиться, и хотя бы передохнуть. Он теперь во власти, каких то сил, сил неподвластных ему как мужчине средних лет. И эти силы просто измывались над ним этой ночью. Просто истязали его душу и нагое полностью тело, которое он ощущал до кончиков своих ног пальцев. Готовя ему еще что-то без отрыва от секса. Что-то более жуткое и мучительное. Эпизод VI. Иудифь и Олоферн И он увидел ее. Ее девичье молодое лицо. Лицо своей брошенной им уже давно любовницы Любавы. В белой накрученной чалме на голове с золотыми сверкающими сережками в ушах. Как на том пиру в своих пьяных библейских видениях. Как видел и представлял себе читая ту еврейскую Ветхозаветную библию. Он увидел ее через свои отекшие от перепоя еле открытые веки. Своими синими плавающими пьяными и мало что понимающими глазами.

Он увидел ее двадцатипятилетнюю еврейку Рахиль Фляйшнер.

И она была не одна. Там была и ее мать Галина Абрамовна Фляйшнер и эта ее старая ведьма и мигера бабка Наина.

Она стояла перед его трепыхающимся в агонии страсти и любви, украшенным белыми в кружевах подушками изголовьем. У качающихся в стороны со скрипом самой деревянной старинной невысокой на деревянных ножках постели витиеватых тонких опорных колонн и над ним со шторами деревянного в виде балдахина навеса.

— О, Боже! — прозвучало в его пьяном сознании — Рахиль! Ты! Я же бросил тебя! Ты….! Ты не Рахиль! Ты та библейская Иудифь!

Он знал их. Как ни странно, но знал всех. Это были те три разновозрастные изгнанные еврейские шлюхи из его деревни. Он прочитал, ту чертову их библию и ту книгу. И он знал теперь, кто из них кто?

— Иудифь, служанка ее Элима и Ветилуйская ведьма Саломея! –произнес он сам себе в своем пьяном бредовом сознании. И чувствуя, что трезвеет — Не может быть! Я, Олоферн!

Он видел ее и их всех теперь и перед собой своими от запойной отекшими полуоткрытыми плавающими с перепоя глазами, вспоминая, как до этого гулял тут с ней. И пил это алкогольное крепкое до одурения их пойло из ее собственных рук. Целовал ее и своей звал по-русски Рахильюшкой. Ей это не нравилось, но он ей обещая бросить любовницу свою Голубкину Стефаниду ради нее. И это все было в первом акте этих ночных реалистичных сновидений.

— Иудифь и Олоферн — пронеслось снова из глубины его трезвеющего медленно перепутанного одними мыслями только об одной ебле и будущей казни мужском сознании – Семейный Шамадан. Ночь кровавой любви.

И она, и они пришли за его головой. И теперь его голова вновь была в ее левой окольцованной в золотом браслете руке любимой. И он, закатил от сладостного удовольствия свои пьяные вверх под отекшие веки глаза, просто наслаждался этой сладостной болью, и сексом. Он наслаждался слиянием женской пизды с мужским хуем, пока те пели свои молитвы, какому-то их кровожадному и жуткому Богу. И готовили место его будущей казни.

Член просто горел от страстной любви. От трения о белый шелк. От пойла этой чертовой семидесятилетней ведьмы старухи Наины Саломеи. Он не давал ему просто покоя.

— Вот тебе, вот! — произносил в пьяном бреду он сам себе, Олег Алферов, наслаждаясь своим не угасающим в ночи мужским сексуальным бешенным звериным либидо – Вот тебе, сучка ебливая, вот тебе, тварь ненасытная!

Когда трахал эту Рахиль как и свою Стефаниду.

Текли так же как сейчас липкие слюни на белый шелк подушек и с подбородка с глубокой ямочкой посередине. Через открытый рот и его исцелованные его Рахилью Иудифью сладострастника Олега Олоферна губы.

Он видел их всех, и они ни все хотели его смерти. И он знал теперь об этом, но не мог ничего сделать. Он был прикован к этой любовной в белых шелках постели. А его голова была в левой девичьей руке своей брошенной, когда-то молодой любовницы.

— Иудифь?! — произнес он, видя ее всю целиком и ее лицо, и голову в белой чалме со сверкающими золотыми большими сережками. Как-то внезапно протрезвев сейчас и осознав свое роковое, видимо обреченное положение.

Он дернулся было, но не тут то было. Голова была в надежных тисках девичьих окольцованных золотыми перстнями перстов.

— Нет! – он произнес, еле выговорив свои слова и выдавливая их из себя, слыша, как гулко от любви стучит в груди под торчащими черными возбужденными мокрыми от текущего пота сосками сердце — Нет! За что?!

Он выдернул свои голые, почти черные из-под подушек худые, но жилистые мокрые от текущего сколького пота руки и пытался схватить ее. Но она, отпрянув назад всем телом, вдруг упиревшись одной ногой о край изголовья, потащила его за волосы к краю и изголовью его любовного ложа.

— Нет! Рахиль! Нет! — он испуганно закричал ей – Не делай этого!

Но она, его любовница еврейка Рахиль тащила его по лежащим под ним большим подушкам любовного трясущегося от сексуальный оргий ложа. Подтягивая ближе к себе и на самый край изголовья.

Олег пытался схватиться своими раскрытыми пальцами за ее руки, вытянув вперед свои руки, но не смог. Пьяные его ослабленные хитрым еврейским зельем руки безвольно пали вниз как плети. Он их вскинул вверх, но они снова упали вниз с изголовья к самому устеленному в военном шатре коврами полу.

— Рахильюшка моя! За что! Что ты со мной делать будешь?! — он завыл стеная уже не от блаженства, а от боли в своих терзаемых девичьими пальчиками волосах.

— Что теперь, ублюдок, кобелюга, запел по-другому – произнесла ему вдруг и прямо наклонившись в лицо мать Рахиль Ираида Фляйшнер одетая как служанка госпожи своей Иудифи Элима – Рахильюшка моя. То все Стефу свою звал, поганец паршивый. Все обещал бросить свою сучку Стефаниду, когда пихался с моей дочерью, тварь ползучая.

— Змей искуситель – произнесла, склонившись к нему ишироко открытые теперь, хоть и в отекших веках напуганные и молящие синие протрезвевшие глаза старуха Наина в старинной тоже иудейской одежде и в образе Ветилуйской ведьмы Саломеи – Змей подколодный. Червяк мерзостный. Вон как весь блестишь от пойла моего в поту и жиру своем телесном. Опарышь трупный. Ебешься и ебешь не переставая. Скользкий и верткий. Раб члена своего. Посмотрим, как заизвиваешься змеей и завертишься скоро под мечем своим, ассириец проклятый. Так и подохнешь ебарем ненасытным восславя Бога нашего и омыв ложе кровью своей.

— Ардад! Вагой! Спасите меня! Молю вас! — он заорал, и замахал своими голыми в скользком и мерзком поту загорелыми почти черными мужскими худыми, но жилистыми руками, услыша ее слова. Стал хвататься за все, что только можно. И задергался еще сильнее, но не мог подняться с любовной своей пропахшей промокшей и пропахшей потом приговоренного к смерти любовника постели. Завертелся, стараясь вырваться из цепких пальцев своей новоявленной убийцы и палача иудейки Иудифи.

— Библию вдруг вспомнил, а не свою Стефочку – произнесла ему ударив по щеке правой рукой бывшая его любовница Рахиль Фляйшнер и произнесла своей матери — Я готова — произнесла новоявленная Ветилуйская молодая вдова Иудифь. И она рванула его за его волосы с новой силой, потащила снова к краю постельного изголовья.

— Рахильюшка моя, Иудифь моя! Любимая моя! Пощади!– он прокричал, ей и стал рваться еще сильнее из ее рук, отползая назад, и дергая своей головой, понимая, что казнь неизбежна. Ползая голым с круглым пупком животом по простыням и, тычась своим торчащим раздроченным хером в постель. Он засучил в дикой ужасающей панике голыми ногами под постельным прилипшим к нему и его ногам покрывалом. Елозя из стороны в сторону и шерудя ногами, таща за собой наброшенной сверху постельное из легкого белого шелка покрывало с задника скрипящей и качающейся постели. Тычась, сосками и грудью своей голой и мокрой от пота в большие под собой шелковые в кружевной каемке подушки. Он, новоявленный полководец царя ассирийского Навуходоноссора I, военачальник свирепый муж Олоферн, смотрел напугано сквозь отекшие свои от пьянки веки своими синими неожиданно протрезвевшими от охватившего его кошмарного ужаса глазами. В почти черные карие девичьи ненавидящие его злорадные и жаждущие его крови любовницы Иудифи глаза.

— Нет! Нет! — он орал, продрав свое горло, на весь свой воинский полководческий Олоферна шатер – Отпустите меня, вы шлюхи еврейские! Пощади меня, Иудифь! Пощади!

— Кончай его! – прошипела старуха стоящая у входного шатрового полога Ветилуйская ведьма Саломея –Быстрей! Времени уже в обрез! Скоро утро!

Подскочив быстро от входного полога к скрипящей и качающейся в буйном паническом порыве новоявленного полководца Олоферна, семидесятилетняя бабка Рахиль Иудифи Наина, теперь уже как старая Ветилуйская ведьма Саломея, схватила его за болтающиеся в попытках освободиться слабые и безвольно болтающиеся во все стороны худые, но жилистые мужские руки. Цепко вцепившись в их запястья старушечьими еще довольно сильными руками, отъявленной феминистки и мужененавистницы. Она, помогая внучке своей Рахиль, потащила на себя его еще сильнее к изголовью, роняя из-под мокрой от липкого скользкого пота груди Олега Олоферна и торчащих черных возбужденных сосков на устеленный коврами пол большие шелковые белые в кружевной каемке подушки.

— Я готова, мама — произнесла наконец-то самая молодая из троих евреек и кровожадных ведьм двадцатипятилетняя Рахиль Фляйшнер – Подай мне это меч – произнесла своей служанке Элиме ее госпожа Ветилуйская красавица и вдова почившего мужа Манасия иудейка Иудифь.

В это время к Иудифи подскочила с горящими волчьими хищными глазами ее помощница и преданная служанка пятидесятилетняя Элима.

— Вот держи – произнесла мать Ираида Абрамовна Фляйшнер.

Она протянула той в правую девичью, оголенную по локоть от рукава в золотом браслете перстнях и кольцах на пальцах руку ассирийский, уже без ножен снятый с круглого военного черного щита с красивой филигранью рукояти и эфесом сверкающий в свете масляных горящих лампад своим острым, как бритва лезвием ассирийский меч.

Иудифь Рахиль Фляйшнер схватила его и крепко сжала в правой руке.

— Тяжелый какой – произнесла она и тут же левой своей в злотых браслетах и перстнях, оголенной от рукава до локтя рукой, завернула своему мужу и ненавистному предавашему ее любовь любовнику Олоферну Олегу голову. Вверх гладко выбритым подбородком с глубокой посередине ямочкой. Завернув уже вниз за те его растрепанные мокрые от липкого пота кучерявые вьющиеся колечками волосы. Запрокидывая и выворачивая его голову под усекновение мечем, практически переломив пополам ему с надутой и дергающейся в ритмичной пульсации от жаркой крови жилкой.

— Нет! Рахильюшка! — он, прохрипел ей передавленным своим уже в завернутой шее горлом, вырываясь из рук трех женщин – Иудифь моя! Пощади!

— Руби, говорю! – раздался голос Фляйшнер Наины, старой семидесятилетней Ветилуйской ведьмы Саломеи — Пока нет никого!

— Нет! Спасите! – он хрипел, выдавливая из себя, елозя и вырываясь из рук схвативших его трех ведьм евреек, но его никто не услышал. Ни его начальник охраны Вагой, ни его военачальник любимый Ардад. Ни его наложницы Идель и Нисса. И это последние были его любовника комбайнера, тракториста и ебаря всех шлюх деревенских Олега Алферова слова. ***

Если бы Олег вдруг захотел проснуться, то он не мог. Это была ночная в тех сновидениях кровожадная и безжалостная для Олега Алферова ловушка.

Он Олег понял в том своем сне, что это была расправа, которую не было возможности теперь ничем предотвратить либо остановить.

Ни ласками, ни любовными обещаниями. Дикая и жестокая расправа, разыгранная по библейскому сценарию и Ветхозаветному сюжету. В которой ему была отведена только одна роль. Умереть от руки своей ночной униженной и оскорбленной, на всю их деревню обозленной на него молодой любовницы.

И он теперь Олоферн, а она Иудифь. И он в кровавой жуткой той игре и их том Семейном Шамадане кровавой ночной любви.

И смерть уже стоит на пороге его полководческого воинского большого с круглым куполом шатра. Пока спит его войско. Пока спит осажденная им приграничная иудейская Ветилуя. И он пьян, как в том библейском сюжете, где все сходиться один в один, как в той книге Иудифи.

Ах, если бы это видела его любовница и подруга, доярка колхозница Стефанида, если бы могла оказаться тут в этом его потрясающем и пронизывающем реалистичностью до самых ребер библейском Ветхозаветном сне. Увидев своего любовника и своего ненаглядного молодого тридцатилетнего ебаря комбайнера и тракториста в этой потрясающей воображение кошмарной роли и этой ночью.

Ах, если бы смогла. Видеть его эту еблю с этой старинной на деревянных низких ножках скрипящей резной с витиеватыми опорными тонкими колоннами и балдахином постелью. Его нагое под черными, качающимися над ним бархатными завесами шторами полностью загорелое мужское тридцатилетнего своего мужа любовника, мокрое скользкое лоснящееся гибкое в талии полузакрытое прилипшим мокрым шелковым легким постельным покрывалом тело. Среди шелковых белоснежных в кружевах двойных простыней. И его торчащий тот под отброшенной правой голой почти черной загорелой ногой раздроченный и стертый в кровь своей оголенной о т верхней плоти раздутой головкой и стволом о ту постель и те шелковые белые простыни детородный член, какого Стефа в жизни своей еще не видела.

И вообще видеть все как начиналось и как все происходило в том его кошмарном любовном сне с самого начала. Как его опоили руки этой любовницы Иудифи и ее служанки Элимы. И как та ведьма Саломея мешала в вино свое ядовитое хитрое и коварное возбуждающее его самого до полного безрассудного безумия и до звериного состояния зелье.

Ах, Стефанида, вряд ли ты бы отказалась сама от такой роли. Вряд ли бы отказалась от этой безумной жестокой над своим неверным любовником кровавой экзотической библейской расправы. Примеряя на себе роль самой героини осажденной Ветилуи Иудифи. Вдовы мужа Манасия. Ни одна деревенская ебливая сучка, зная Олега Алферова и злая на него, не отказалась бы от такой роли. Да и он не отказался бы сам, и стал бы тем полководцем Олоферном, когда читая книгу о Иудифи представлял ее подле себя с образе той знаменитой библейской Иудифи свою Стефаниду.

— Если бы твои руки поили его тем вином и водкой как руки этой Рахиль — он произнес как-то сам себе, идя к ней и бросив в поле ночью свой комбайн — А женские уста шептали мне безумную любовь за спасение иудейского библейского города. Обещая ночь безудержных страстей и сексуального безумия. Я готов был бы на все, моя Стефа. Даже на смерть от твоей руки и ради твоей любви.

— Ах, Стефанидочка моя — пронеслось в его протрезвевшей неожиданно и мгновенно деревенского кобеля, блядуна, развращенного и развратного искусителя женских сердец памяти. Пока он тщетно пытался ухватиться за руки или хотя бы платье своего ночного безжалостного убийцы и палача, но его руки не слушались его, а пальцы хватали только пустоту впереди себя.

Пока он смотрел перепуганными и молящими глазами со своего отекшего от пьянки мужского гладко выбритого лица на своих убийц, пуская свои сквозь зубы и исцелованные любовницей губы липкие противные слюни, в мольбе о пощаде. На своей запрокинутой с глубокой ямочкой вверх подбородком головы. Под удар острого, как бритва своего же ассирийского меча. Дергаясь и пытаясь вырваться из этого капкана и в золоте украшенных девичьих стиснутых мертвой хваткой в темени и в его русых мокрых от липкого пота волосах перстов.

— Стефанида, Вероника и Светлана…. Ах, Катерина, Эльвира и Серафима…Ах!

Ах, если бы все мои любовницы и женщины моей деревни. Эпизод VII. Казнь Олоферна Острый как бритва отточенный ассирийский изогнутый лезвием меч, сверкнув под куполом шатровым, как молния, падает вниз и вонзается в его новоявленного мужа Олоферна загорелую в липком текущем поту шею. Изогнутую и вывернутою девичьей левой рукой вместе с запрокинутой вверх головой. Под его гладко выбритым с глубокой ямочкой посередине подбородком. Он глубоко вонзается в кожу и плоть, разваливая шею пополам, рассекая на почти переломленной шее свирепого библейского полководца жилы и вены. Острое как бритва отточенное лезвие доходит до шейных позвонков в один удар.

— А…а…а! – он, громко кричит от жуткой пронзившей его чудовищной боли. Встрепенувшись и взбрыкнув вытянутыми до самого задника своей любовника постели голыми загорелыми почти черными как у негра ногами. Вытягивая их до кончиков пальцев. И дергает ими в болезненной навесу судороге под наброшенным сверху легким из белого почти невесомого шелка прилипшего к ним постельным покрывалом.

Вверх растопырив свои пальцы, над постелью и изголовьем, взлетают мужские голые загорелые до черноты в мокром липком скользком поту руки, но они в сильных хоть и старых руках старухи ведьмы Саломеи. Та только сильнее их тянет на себя, не давая ему вырваться.

Бьет струя из- под вонзенного в мужскую шею острого ассирийского меча горячей алой крови. Она обливает ручьями мгновенно все большие шелковые в кружевах под ним в изголовье подушки. И летит брызгами во все стороны, обливая запрокинутую назад мужа Олоферна голую в мокром поту загорелую спину и с торчащими черными возбужденными сосками грудь. ***

Эта боль была непереносимой. Она пронзила его сразу и он, Олег ощутил ее сполна и по-настоящему. Сжав задницы голые ягодицы и свой там, в судороге анус, он задергал своими снова ногами, когда меч упал во второй уже раз ему на его рассеченную надвое изрезанную рукой его ночной любовница Любавы окровавленную и струящую жаркой кровью мужскую шею.

И это уже был не сон. Это был жуткий вполне реалистичный ночной кошмар.

-А-А!-А! – раздается вновь, среди высоких спаленных стен как среди стен пологов шатровых мужской неудержимый пугающий саму ночную ледяную тишину неистовый громкий мужской крик.

Этот душераздирающий мужской дикий крик разноситься по всему шатру . летит вкруг круглых стен и ударяется о входные пологи и отлетает обратно. Потом прерывается на время в ночной тишине и снова повторяется с такой же силой — А!-А!-А!

Крик останавливается в новоявленного полководца и военачальника ассирийских войск свирепого Олоферна раскрытых настежь от боли устах и сменяется громким надсадным хрипом. А кровь брыжжа из-под вонзенного в вывернутую и изогнутую мужскую загорелую и почти черную шею ассирийского тяжелого с искривленным широким лезвием ассирийского меча, горячими ручьями и струями обливает все в кружевной каемке наволочки подушек и двойные подвернутые белоснежные в изголовье простыни.

— А.. а…а! – он еще раз вскрикнув захлебывается, вытаращив свои на выкате на перевернутом подбородком вверх синие в ужасе и мольбе глаза и широко открыв свой исцелованный за ночь любовницей убийцей свой рот. Вывалив оттуда свой в слюнях язык, он хрипит, задыхаясь громко на весь свой полководческий военный ночной шатер и выпячивая свой вперед с круглым пуком почти черный в угольном загаре живот, продолжая дергать лихорадочно своими на вытяжку ногами под тем прилипшим покрывалом.

Он смотрит на своих ночных палачей и убийц, а они кровожадным злорадством и самодовольством смотрят на него и прямо в те его вытаращенные на выкате синие в отекших веках от перепоя глаза.

Он смотрит в злые и алчные до его крови мстительные глаза своей Иудифи и в его голове схваченной ее цепкими в золотых перстнях левой руки за волосы голове проносится — Нет. Женщине не свершить такое.

Ей духу не хватит такое совершить – слышит он сам свой хвастливый пьяный на том пиру голос. Он, выпивая бокал за бокалом из ее рук то крепленое с особой приправой Ветилуйской старухи ведьмы Саломеи вино.

Он насмехался над Иудифью, когда она говорила ему, что убьет его, если он не отступиться от ее осажденного его войсками города. Если не снимет осаду с него.

Он Олег Алферов не верил ей. Ей своей брошенной им любовнице лет двадцатипяти еврейке Рахиль Фляйшнер.

— Женской руке не суметь удержать оружия. Ни копья не меча – Олег Олоферн говорил своей красавице и любовнице Рахиль Иудифи.

Теперь он молит ее, хрипя, задыхаясь и шевеля своими что-то губами, пуская слюни с самого изголовья и на ковровые уже полы, запрокинувшись, на левый бок и, засучив своим, бешено от боли ногами. Извиваясь голой черной змеей в своей потной мерзкой слизи на этой резной в белых двойных шелках старинной с балдахином постели. Раскачивая ее с чудовищным резким скрипом по сторонам и ее черные над собой бархатные завесы шторы вместе с опорами, витиеватыми колоннами на маленьких деревянных ножках. Заливая все изголовье своей алой разгоряченной любовью, вином и водкой кровью. Все еще не кончив и продолжая дрочить свой детородный о постель и промеж голых елозящих с бешеной скоростью под покрывалом голых ног. В рыжем волосатом лобке под дергающимся животом, торчащий длинный раздутый как у жеребца или быка член.

Он, вырывает все же свои, вскинув свои загорелые до угольной черноты голые в липком скользком поту худые но жилистые мужские деревенского комбайнера и тракториста руки, из сморщенных худых рук семидесятилетней ведьмы старухи и бабки Рахиль Наины. Олег хватается за девичьи оголенные до локтей в золотых браслетах руки и рукава, но она тут же вырывает их из его судорожно скрюченных от жуткой боли пальцев. Он снова делает это раз за разом. Но она отпихивает их. И, оттаскивает его назад за волосы. Задирая и выворачивая полуотрубленнную любовника комбайнера и тракториста Верхние Каменки растрепанную мокрую со слипшимися волосами голову. Заапрокидывая почти на спину голое его, бьющееся и шерудящее своими голыми мужскими по скрипящей и качающейся постели ногами извивающееся склизким змеем и черным в плотном ровном загаре и своей жировой смазке в муках и боли тело. Пока старуха ее бабка Наина пытается снова схватить погибающую и истекающую своей брыжжущей во все стороны кровью жертву за его дергающиеся в пустоте голые облитые потом и кровью руки.

Под громкий в шатре звон качающегося и ударяющегося о левую колонну и опору качающейся скрипящей кровати круглого военного щита, он дергает своей растрепанной мужской полуотрубленной головой. Во все стороны, когда девичья молодая правая в золотом браслете и перстнях обрызганная его кровью рука режет и кромсает ему шеи кожу и плоть, пока не в силах перерезать шеи, торчащие в окровавленном мясе и струящейся во все стороны крови позвонки. Он, пытается вырвать ее из перстов своего убийцы, но тщетно. Дергает руки, но бесполезно. Он видит перед собой в руках матери ее Рахиль, пятидесятилетней Ираиды Фляйшнер и теперь библейской служанки Иудифи Элимы тот серый холстяной под его отрубленную голову еврейский мешок и золоченое маленькое блюдо.

Они злорадствуют и, проклиная, ругают его, умирающего под острым, как бритва мечем Олега Алферова. Они хохочут и радуются его мучениям и любуются его бешенными болезненными судорогами и конвульсивными оргиями.

Суча бешено ногами, он сбрасывает с себя постельное прилипшее к своей заднице и ногам шелковое белое покрывало. Скатывает к самому заднику постели и выставляя всем на обозрение свою с сжатыми от боли мужскими задницы ягодицами и свой торчащей их волосатого рыжего лобка бабский окочурник с оголенной распухшей и натертой до кровавых мозолей головкой. Детородный раздроченный о постель до невероятных размеров кобелинный хер, так и не способный еще кончить.

Он новоявленный полководец и военачальник Олоферн громко хрипит и стенает, бешено суча голыми своими загорелыми ногами. Извивается мерзким склизким черным червем на белоснежных двойных кружевных, пропитанных его липким мокрым сексуальным потом простынях. Оголившись целиком и елозя по постели на левом боку с торчащим своим вверх несгибаемым в той раздрочке твердым, как стальной стержень торчком. ***

Как он был уверен в своей безнаказанности и безопасности в кругу этих иудейских загостившихся в его шатре женщин, потому что при нем всегда был его оруженосец и тоже военачальник, и командир Ардад, и его начальник личной охраны Вагой. Но он выгнал их из шатра, уединившись с этими женщинами. И те, плотно закрыв от посторонних глаз косые высокие входные пологи шатра, казнят его. Решительно и уверенно, рубя ему в постели голову.

Бьет кровавый из разрубленной надвое шеи фонтан. Прямо из-под вонзенного там его собственного ассирийского острого меча. И брызги летят его во все стороны, омывая само постельное с подушками изголовье и кружева белоснежных в шелковых наволочках подушек.

— О, Иудифь моя! Пощади! — молит он ее, шевеля в муках от жуткой боли своими исцелованными развратными сорокалетними губами. И вытаращив свои синие на вылупку перепуганные протрезвевшие от непереносимой жуткой боли глаза, на запрокинутом подбородком вверх лице.

— Больно, тварь ебливая тебе?! Больно?! — кричит ему в его запрокинутое вверх лицо мама Ираида Абрамовна Фляшнер. Прямо в его с ямочкой на подбородке мужское гладко выбритое перекошенное в муках и оскаленное зубами лицо. С выпавшим изо хрипящего и шипящего рта шевелящимся, как у бешеной змеи во все стороны языком, лицо – Так тебе! Погань ассирийская! – кричит ему служанки его любовницы и убийцы Иудифи Элима.

Сверкая злорадно и дико хищными своими волчицы и так и несостоявшейся тещи вытаращенными от радости черными глазами. Глядя ему в его вытаращенные и смотрящие на них всех синие глаза в роли военачальника ассирийцев свирепого полководца Олоферна Олега Алферова.

— Не ожидал от моей дочери такого, предатель! – она кричит на весь высокий с круглым куполом военный полевой шатер. В то время как ее мать стоящая рядом бабушка Нина, старается удерживать его дергающиеся и постоянно выскальзывающие с растопыренными и хватающими пустоту пальцами голые загорелые до угольной черноты и в телесной жировой смазке худые, но жилистые мужские руки. Она тянет их на себя, удерживая почти навесу над изголовьем скрипящей и качающейся во все стороны деревянной резной низкой постели запрокинутое на левый бок нагое дергающееся и извивающееся змеем нагое тело. Истекающего брызжущей во все стороны разгоряченное неистовой любовью и ее вином алой льющейся ручьями кровью неверного изменника и предателя сорокалетнего деревенского ебаря и кобеля в роли библейского полководца Олоферна Олега Алферова. Ветилуйская семидесятилетняя скрюченная временем и старостью ведьма Саломея тянет их на себя вопреки, сопротивляющемуся в своей бешенной смертной мучительной агонии погибающего мужа.

Его в ручейках стекающей на ковровые полы крови и глядя так же радостно и по волчьи дико такими же черными еврейскими старушечьими злыми на вылупку глазами на торчащие на его загорелой до черноты запрокинутой вверх груди черные в сексуальном возбуждении затвердевшие соски и его тот торчащий промеж мужских дергающихся и елозящих по постели голых почти черных от ровного загара потных мокрых и скользких ног, длинный с оголенной от верхней задранной по стволу кожей и плотью за самую уздечку распухшей головкой стертый в кровь раздутый ее хитровыебанным еврейским колдовским пойлом как у жеребца или племенного быка детородный в выпирающими жилками член. На свисающие вбок под ним катающиеся вслед за телом по белому шелку переполненные кипящей и бурлящей спермой яйца.

— Стояк отменный — произносит она – Больше даже, чем сама ожидала. Как тебе вино бабушки Саломеи и ее прописанный тебе сексуальный непередаваемый ебливый кайф? – она шипит ему как змея – Как там тебе в молодой женской пизде? Или тебе уже не до нее? Пес смердящий. Ничего тварь ебучая. Скоро кончишь, уже скоро. ***

Он дергается под нависающей над ним ее полненькой трепетной в жарком убийственном дыхании полуоголенной в золотом драгоценном колье грудью.

Он видит эти трепыхающиеся над его запрокинутым вверх подбородком лицом те девичьи полные жаром ненависти и любви, пышущие титьки. И это совсем уже не сон. Это так реально, как только может быть.

Его вытаращенные на вылупку из отекших пьяных век синие глаза бегают по сторонам и видят забрызганный его кровью длинный до самого коврового пола черный подол иудейского старинного платья.

Он скрежещет своими стиснутыми оскаленными по-собачьи зубами, кусая свой до крови болтающийся по сторонам вывалившимся изо рта язык. Он хрипит и задыхается своим перерезанным горлом. Выпятив вперед свой пуком голый такой же черный как у негра мокрый в жиру и поту скользкий живот, дергается на своем любовном в белых шелках ложе, по-новой сотрясая его в его тонких витиеватых колоннах опорах и на низких деревянных ножках. Заставляя скрипеть и качаться с черными бархатными шторинами завесами и кистями под резным сверху балдахином.

А разгоряченная винным крепленным пойлом и неистовой обманной любовью его кровь летит струями с изголовья постели и через подушки прямо под ноги его палачей и на ковровые полы его военного шатра. Брызжет на их длиннополые рассклешенные одежды и их обувь. Течет по запрокинутой над подушками мужской загорелой до черноты негра мокрой в склизком поту груди и торчащим возбужденным черным затвердевшим соскам. По голой такой же загорелой до угольной черноты потной и мокрой спине, рукам и плечам ими ненавистного и презираемого подлеца злодея ассирийского библейского мужа.

Он дергает своей головой, пытаясь все еще освободиться.

Он дергается в постели в своей болезненной лихорадочной судороге, вытянув свои до самого задника голые под прилипшим шелковым белым постельным покрывалом ноги.

Олоферн сучит ими бешено и, извиваясь черным змеем всем телом на той любовника постели,

— О, мой Бог! – раздается громкий и восторженный в шатре голос служанки Элимы – О, Боже! Мама! Ще вы наделали!

У нее словно ярким адским огнем воспламеняются сексуальной непотребной похотью и развратом карие волчьи кровожадные и радостные глаза, когда она видит под его дергающимся из стороны в строну голым с круглым пупком потным скользким почти черным от загара выпяченным животом тот торчащий и трепыхающийся вместе с дергающимся и бьющимся в бешенных судорогах с голым его Олоферна телом в рыжеволосом лобке бабский здоровенный с натертой до крови о шелк головкой бабский окочурник. С болтающимися вниз над шелковыми простынями переполненными детородной бурлящей и кипящей как в вулкане спермой мужскими яйцами.

— Заткнись! — ей кричит Ветилуйская ведьма семидесятилетняя старуха Саломея — Что хуя мужского будто в своей жизни не видела! Делай свое дело и заткнись!

— Держи его! – Иудифь кричит своей подручной служанке Элиме — Держи его руки! Помоги Саломеи!

Та хватается тоже за дергающиеся руки извивающегося в смертной неистовой судорожной бешеной агонии Олоферна.

Качаются черные бархатные сверху на балдахине шторы. Скрипят тонкие витиеватые по сторонам деревянного на низких ножках застеленного окровавленными в изголовье шелками ложа опорные колонны.

Этот скрип перекрываемый его надсадным мучительным мужским хрипом перекрывает это хрип дополняемый звоном качающегося круглого военного большого щита на одной из опор и столбов любовного смертного мужеского одра.

— Мерзкая тварь! – снова раздается голос уже самой любовницы Олоферна Иудифи – Извивается как змея, червяк поганый, дергается так, что хер поймаешь эти его руки! Держи, говорю! Ей кричит ее госпожа Иудифь — Он мешает мне!

— Держи его! — кричит новоявленная его любовница и убийца Иудифь старой ведьме из осажденной его войсками Ветилуи –Держи его руки!

И та с новой старушечьей еще завидной силой хватает его за те болтающиеся и цепляющиеся за завернутые рукава красивого девичьего еврейского платья мужские руки. Отрывая их от них. Цепко с неистовым упорством удерживая и вытягивая на себя, снова удерживает его. Оттягивая в другую сторону от запрокинутой левой девичьей рукой полуотрезанную с вонзенным в шее мечем растрепанную мужа и новоявленного ассирийского полководца и военачальника свирепого Олоферна голову.

— Я не могу прикончить его совсем! Не получается! Не могу перерезать позвонки, мама! – кричит, растерянно Рахиль Иудифь.

— Нужен новый сильный точный удар! — кричит ей Ираида Абрамовна Фляйшнер – Дай сюда!

И Ираида выхватывает тот окровавленный ассирийский острый как бритва меч из правой руки своей двадцатипятилетней дочери. ***

Олег не слышал уже ничего, что ему эти три убивающие его женоподобные твари кричали в этой ночи. Все гудело и кружилось вокруг все, что он видел еще, пока зрение его не помутилось окончательно, превратившись в полную ночную темноту.

И он уже не ощущал ничего. Потому что голова была почти отрубленной и держалась на тонком лоскутке плоти и еще не отрезанной кожи. А его разгоряченная любовью и ядовитым алкогольным пойлом кровь хлестала во все стороны обливая все изголовье и лежащие на полах красивые восточные ковры.

Ее почему-то было очень много. И казалось, этот поток будет нескончаемым как бурлящая река. Как та бурлящая в его катающихся по шелковым простыням распухших под торчащим мужским хером яйцах детородная сперма, что давила на мозги и просилась уже на волю. А детородный стертый в кровь о постельный гладкий шелк член, дергался и агонизировал в сексуальной уже запредельной раздрочке, вместе с дергающимся его голым загорелым как угольная сажа мокрым и скользкими ногами. И в текущем поту, в лоснящемся скользком жиру извивающимся дикой погибающей змеей мужским молодым телом.

Олег чувствовал, что вот-вот уже кончит. И что все совсе м н е во сне. Все как на яву. Даже эта чудовищная адская в шее и во всем его голом теле боль. Что заставляет его биться и дергаться на этой скрипящей любовника старинной резной постели и дико извиваться, стараясь вырватсья из рук троих его палечей и ночных призрачных в тех реальных сновидениях разновозрастных убийц. Он понимал, что это уже все…. финал его любви и любовной безудержной и безумной страсти.

— Ираида! – прогудело само в этот раз в его почти уже начисто отрубленной растрепанной русоволосой мужской любовника и развратника голове. Прозвучало имя несостоявшейся тещи. Которая вцепилась более жестоко и безжалостно и намертво своими взрослой пятидесятилетней еврейки женщины пальцами в волосы своего бывшего перед ее дочерью более молодого любоаника, так и не состоявшегося жениха своей невесты и дочери Рахили. С неописуемой жестокостью и женской злобной стервозной местью в волосы своего, не получившегося будущего любовника и зятя.

— Пощади! — произнес он теперь уже Ираиде, чувствуя и ощущая ее цепкие более сильные пальцы, и то, что он уже все-таки кончает. Вонзив свой кобелиный здоровенный конец, но не в пизду молодой дочери ее Рахили, а словно в нечто бездонное и пожирающее его всего целиком раскрывшееся влагалище самой неравнодушной к нему несостоявшееся теще еврейке Ираиды Абрамовны Фляшнер. Он ебал ее и знал это. Знал ее ненасытность во всем, как и ее пятидесятилетней великовозрастной одинокой развращенной злобной сучки влагалище.

Его вытаращенные на вылупку в ужасе и мольбе синие в отекших веках от пьянки, глаза сами закатились вверх под лоб, а зубы конвульсивно намертво закусили оскаленными зубами слюнявый язык. Видя перед собой уже не любимую любовницу Рахиль, а эту ее мать кровожадную демоницу во плоти Ираиду. И теперь ьона вершит то, что начала ее дочь и убивает его. И эта женщина всегда была безжалостна и неумолима. Как этот непрекращающийся ставший практически осязаемой жуткой реальностью кошмарный его сон. Сон в доме любовницы Стефаниды, что превратился в полночь в воинский круглокупольный полководческий шатер. Шатер из белого клубящегося вокруг него тумана. Живого и ледяного. Идущего сюда к нему из того под горой глкбокого ущелья. Под осажденным его военачальника Олоферна ассирийскими войсками крепостными стенами города.

Свесив набок свои переполненные кипящей и бурлящей детородной спермой мужские яйца, он Олег Алферов подтягивает под свой живот свои голые в судороге ноги, Крыжему волосатому взъерошенному о постель лобку. Касаясь голыми загорелыми скользкими потными ног ляжками раздроченного здоровенного раздутого и стертого практически в кровь мужского с оголенной головкой торчащего как стальной стержень кобелиного мужского хуя. Задирая плоть по его стволу, сжимая своей задницы голые ягодицы и выпячивая наружу постыдно свой позорный анус.

Он ощущал, как от боли подтянул их под свой живот, касаясь торчащего своего детородного раздутого длинного дергающегося в сексуальной агонии с оголенной головкой члена.

— Я запутался среди женщин!- слышится его голос где-то из самой адской тесноты ночи — Прости Рахиль! Прости Ираида!

– Держи его! – Ираида кричит своей матери Саломее.

— Держу и так как могу!- ей кричит ее мать Наина в роли старухи ведьмы Саломеи — Быстрей давай! Я уже устала его удерживать так!

— А ну, отойди, дочка! Дай матери твоей и его теще завершить это дело! — она произносит Рахили и отталкивает ту в сторону, хватая врага своего Олега Олоферна уже сама как та библейская Ветхозаветная Иудифь за растрепанные слипшиеся на его полуотрубленной кровоточащей голове волосы.

Рахиль отступает чуть назад отдавая свое место своей подручной матери. И т очто не смогла молодая и еще слабая в руках ее дочь Иудифь сможет уже умудренная опытом и как что делать в жизни ее мать в роли служанки Элимы Ираида Абрамовна Фляйшнер.

Она заворачивает полуотрубленную и извергающую из ран своих в рассеченной практически надвое истерзанной и изрезанной шее голову новоявленного полководца и свирепого ассирийского военачальника и своего врага Олоферна и Олега Алферова еще сильнее. Практически вывернув наружу всю плоть с венами и жилами под запрокинутым с глубокой ямочкой загорелым до угольной черноты потным и мокрым подбородком. Да так что Рахиль, сморщившись, отходит еще дальше назад, побелев от нахлынувшей внезапно теперь тошноты и отвращения.

— Отвернись, если больше вообще ничего не можешь – произнесла ей Ираида — Если не способна это провернуть до конца сама госпожа моя Иудифь, то это доделает ее верная служанка Элима – она произнесла, глядя критически на свою виноватую и слабую физически, сморщившуюся теперь с отвращением дочь.

Махнув в правой руке острым, тяжелым воинским мечем, сбрасывая с него куски окровавленной плоти и саму текущую кровь прямо на пол возле постели. Потом, еще, добавила – Видно книгу Иудифи требуется серьезно подправить.

А ее бабка Наина в роли старухи Саломеи кивнула той седой в белой косынке головой, чтобы та, если не может уже, просто отвернулась в сторону.

Теперь уже сама библейская прислужница своей молодой госпожи пятидесятилетняя Элима заносит вверх острый как бритва кривой лезвием ассирийский разбрызгивающий по сторонам летящую горячую кровь тяжелый меч.

— Иудифь! Ираида! — звучит в полуотрубленной его голове, видя перед собой злорадное женское лицо и черные глаза пятидесятилетней кровожадной и жестокой ненавидящей мужчин женщины звучит, как в с жутком кошмарном сне. И в темноте кошмарной ледяной адской ночи.

— Элима! Ираида!- слышится издалека и откуда-то из кошмарной ледяной адской пустоты и за пределом самого здравого опоенного хмельным ядловитым колдовским зельем мужского сознания. Где-то на границе самой жизни и смерти. Где реальность соприкасается с миром сновидений – Ах, Элима, ах, Иудифь моя!

А в ответ летит лишь откуда-то издалека и из непроглядной адской ледяной темноты – Иудифь и Олоферн! Кровавая любовь! Это звучит на разных голосах и уносится куда-то далеко в черноту той ночи. ***

— Ах, Иудифь моя! — он произносит сам себе и ощущает второй новый сильный удар, и как острое жало лезвия снова вонзается глубоко в его шею.

-А-А-А! – он кричит от новой боли, но никто его не слышит, ибо шея его полностью уже перерезана. И разносится только один громкий хрип.

Меч полностью весь под действием большей силы своего падения и силы руки Ираиды утопает в кровавом изрубленном кровоточащем месиве. И там что-то хрустнуло. Это были шейные позвонки.

Остро отточенное, как бритва лезвие кривого тяжелого ассирийского меча, прорезает шейные позвонки и отделяет голову от самой загорелой мокрой скользкой от текущего пота и от залитых кровью его дергающихся мужских плечей. Оставляя ее на тонком лоскутке плоти и загорелой окровавленной кожи. Вызвав лишь одну от удара очередную дикую конвульсию его голых ног. Которые мокрые от пота в жировой смазке дернувшись, распрямляются и сами вытягиваются струной до самого задника любовной постели. Вытягивая свои с пальцами голые ступни по белому шелку двойных в кружевах простыней.

-А-А-А! – он кричит от новой жуткой непереносимой адской боли.

А с другой стороны того ледяного жуткого и кошмарного ада звучит голос старшей в доме Фляйшнер Ираиды — Вот так! Вот так!– она произносит громко – Вот тебе! Вот так! Ассирийская ебливая собака!

— Вот тебе – тварь ассирийская — разноситься под куполом шатровым.

— Раз еще и раз! – Ираида произносит — Все! – раздается, словно победоносно и громко голос уже другой новоявленной библейской героини Иудифи – Перерезала позвонки!

Ираида сама уже в облике самой библейской Ветхозаветной героини из Ветилуи Иудифи, ликуя и злорадствуя, ловко орудуя мечем, окончательно отрубает голову Олегу Алферову, дорезает остаток кожи и не отрезанной плоти шеи ненавистного ими всеми их врага и библейского врага свирепого мужа и ассирийца Олоферна. Снимает ее с его мужских окровавленных и мокрых от текущего пота трясущихся от смертных судорог и боли плечей.

И поднимает вверх над постелью и изголовьем с окровавленными подушками отрубленную за волосы голову своего несостоявшегося зятя любовника и мужа своей дочери Рахили. Показывая ее своей восторженной и потрясенной дочери и восхищенной еврейки старухи матери.

А он, уже обезглавленный еще раз дернувшись от того жуткого сильного последнего удара острого ассирийского меча, дергает своими голыми загорелыми в скользком поту ногами в воздухе над своей любовника окровавленной старинной деревянной резной в белых шелках постелью. Роняя их под свисающими черными из бархата с балдахина шторами. Вырывая свои голые почти черные от ровного солнечного загара худые, но жилистые мужские комбайнера и тракториста деревенского блядуна и бабника руки из цепких рук семидесятилетней старухи.

Его нагое полностью разоблаченное из-под шелкового наброшенного сверху постельного покрывала нагое обезглавленное тело, дергаясь еще мелкой конвульсивной судорогой, падает, переворачиваясь на спину. Раскинув в стороны свои голые мокрые в крови и от пота скользкие черные от загара руки. Извернувшись боком и практически переломившись пополам, на спине сползает к левому краю любовной обагренной его кровью постели. Прямо рваными изрезанными ошметками и обрубком еще кровоточащей шеи. Выворачивая вверх свой голый загорелый мокрый от скользкого липкого пота и жира мужской комбайнера колхозника и деревенского тракториста любовника и бабского ебаря живот. Выпячивая свой круглый пупок и запрокидывая свою в ручейках крови голую такую же засмоленую ровным солнечным загаром с торчащими затвердевшими черными сосками грудь.

— Фенита ля комедия! – добавляет радостно и самодовольно Ираида, сверкая черными кровожадными женскими убийцы и новоявленной Иудифи глазами.

Ведь эта ночная библейская театральная казнь над неверным женихом и мужем и расправа, это ее личная зверская женская забава. Эпизод VIII. Финальный Белый клубящийся живой призрачный колдовской туман окутал все холмы и горы и саму предгорную долину. Накрыв собой все военные, стоящие под стенами осажденной Ветилуи ассирийские шатры. Окутав подножие самой горы, на которой стоял библейский Ветхозаветный иудейский город.

Этот дьявольский порожденный жуткими сновидениями пьяного спящего Олега Алферова туман окутывал сам большой с косыми пологами призрачный военный главный шатер полководца и военачальника ассирийских войск Олоферна. В котором летали черные издающие жуткие адские звериные вопли демонические тени. И, те, что вершили над ним расправу и самосуд были тут такими же дьявольскими созданиями его жутких этих снов, похожих на настоящую правдивую и кошмарную реальность. Выплывающую из его бурных пьяных фантазий и безрассудного пьяного бреда практически здесь сумасшедшего, потерявшегося между гранью разумного и действительного и пригрезившихся ему любовных развращенных до отвратительного бесстыдства фантазий.

Ираида Фляйшнер подымает перед своей дочерью Рахилью и бабкой Наиной его Олега Алферова отрезанную мертвую уже голову. С закаченными под пьяные верхние веки вытаращенными глазами и оскаленными закусившими свой от боли язык зубами.

— Ах! – вскидывает потрясенно и восторженно свои руки бабка Наина – Наш, Олоферн! Свершилось!

Видя как его загорелое словно у африканского негра практически черное голое мужское безголовое тело еще судорожно дико дергается в последней адской смертной агонии на окровавленной промоченной телесной вонючей склизкой слизью и потом постели.

Потом старая семидесятилетняя Наина добавила – Сучи, сучи еще своими потными мокрыми скользкими черными как у негра загорелыми ножонками. Безголовый ты наш Олоферн.

— Извернулся весь! Поганец мерзостный! Ручонки свои поразбросал по сторонам! — произнесла стоя в изголовье ложа пятидесятилетняя мать Рахили и в своей роли служанки Элимы Ираида Абрамовна Фляйшнер.

– Еще конвульсирует, тварь! – Без головы, а еще дергается!- добавила ее дочь в роли Иудифи Рахиль Фляйшнер..

— Сердчишко еще стучит, наверное?! — раздался голос самой Ираиды Фляйшнер в роли служанки Элимы – Это мамы моей особые колдовские женские секреты. Это все то ее пойло особое. И секреты.

***

Обезглавленное голое и почти черное как у негра от загара тело Олега Алферова, вывернувшись вверх голым животом и круглым пупком, практически переломившись по полам, разбросав свои худые, но жилистые мужские колхозника тракториста и комбайнера облитые кровью и потом руки, выставив вверх на загорелой до угольной черноты груди торчащие черные в ручьях крови навостренные в любовном смертном экстазе соски, оно, еще дергаясь от посмертных судорожных конвульсий, и сжав задницы голые ягодицы и судорожно свой анус, бороздя обрезком иссеченной и еще струящей ручейками алой горячей крови изрезанной шеи по шелковым простыням съехало прямо к самому левому краю залитой кровью в изголовье кровати. А его детородный раздроченный здоровенный раздутый затвердевшим стволом с задранной за уздечку верхней плотью бабский оголенный распухшей натертой до крови о белый постельный шелк головкой окочурник задрался вверх,

как некий в волосатом рыжем лобке торчек. Дергаясь бешено эрэктильно и сокращаясь, словно ядовитый змей аспид, над свисающими промеж голых ляжек загорелых ног переполненными бурлящей спермой яйцами. Он, бешено задергавшись, выплюнул первую длинную белую липкую струю детородной жидкости. А затем, как из жерла вулкана его детородное семя ударило вверх прямо к свисающим над тем мертвым уже, но еще дергающемуся мужским телом черным бархатным шторам завесам и стоящему на четырех опорных тонких витиеватых колоннах балдахину.

— О, мой Бог! — заорала подпрыгнув двадцатилетняя Рахиль, увидев как вверх с того дикого задранного здоровенного мужского детородного аспида полетела сперма — Мамочка! О, Боже!.

— Наконец-то кончил, мерзкий вонючий ублюдок — произнесла ее мать Ираида Абрамовна – Ну, вот наконец-то! Сработало пойло нашей ведьмы Саломеи! — произнесла Ираида — Обкончался весь, ублюдок. Спермой своей вонючей все пооблил.

— Сколько этой всей….! — снова произнесла Рахиль, вытаращив свои девичьи глаза на летящую вверх детородную белую липкую и противную вонючую жижу, которая лилась, не прекращая из торчащего вверх детородного твердого как стержень мужского дергающегося судорожно хера – Противно то как, мама! Вот тварь ебливая! Неужели эта гадость вся была бы во мне?!

Ее ненависть неожиданно сменилась на нечто другое. Она сморщилась вся и в глазах была не только месть и злоба, но и все остальное. Разврат, похоть и отвращение. А еще у Рахиль скрутило в желудке. И, она отошла от любовного ложа убиенного только что ее собственной девичьей рукой и рукой ее матери обезглавленного новоявленного библейского полководца и ассирийского военачальника Олоферна. Своего не состоявшегося ебаря жениха и прижалась к стене собственной спальни, в которой все происходило как в настоящем военном шатре. Клубы стелющегося под ее ногами колдовского белого живого тумана окутывали им всем ноги и стелились по домашнему полу их дома у края болота и давно увядшей сухой старой осины. Туман сочился белой пеленой сквозь бревна старинного большого деревянного дома. Подымаясь вверх, они, подымались вверх и закручивались в самом ночном воздухе и издавали жуткие шорохи и звуки. Звуки из неизведанного и далекого отсюда прошлого.

Это место было соединением двух миров посредством соответствующих колдовских обрядов ее бабушки еврейки семидесятилетней Наины и матери Ираиды Абрамовны Фляйшнер. Это были древние знания древних колдовских семейных книг их берущего от давних иудейских предков рода. Рода библейской самой иудейской героини и защитницы Ветилуи Иудифи. Где была практически с ней в родстве и служанка Элима и городская ведьма старуха Саломея.

Это был теперь род злобных ненавидящих мужчин и служащих своему кровавому жуткому Богу Иегове демониц и ведьм.

— Вот так тебе — произнесла старая семидесятилетняя мать Ираиды Наина Фляйшнер – Ебарь Олоферн. Кончил, да. Кончил. Вся твоя кончина на твоей постели. Не видеть тебе девичьей иудейской благодетели, враг ассирийский. Я обманула и тебя и хуй твой поганый. Я Ветилуйская старая мужененавистница Саломея.

— Меня сейчас точно стошнит, мама, бабушка! – произнесла Рахиль, отворачивая свою в белой накрученной на ее черные волосы чалме голову. Сверкая золотыми большими драгоценными сережками и закрывая свои девичьи карие практически черные глаза.

— Что ты намешала ему, мама? — спросила свою еврейку старуху мать Ираида – Все кончает и кончает и кончить не может. Ноги все уже залил этой поганой детородной кончиной своей вместе с волосатым лобком, и живот облил спермой.

Голые почти черные от ровного загара стройные мужские в липком скользком поту и в ручейках белой детородной спермы ноги убиенного ими Олега Алферова дернулись еще пару раз.

— Без башки, а еще дергается как загнанный зверь- произнесла Ираида Абрамовна Фояйшнер.

Ираида держала отрубленную голову Олега перед собой в левой руке и любовалась его последней тела агонией.

— Сердчишко еще в груди его видимо стучит под теми торчащими возбужденными черными сосками. Умирать не хочет — произнесла бабушка Наина Фляйшнер – Скоро кончиться совсем.

— Ляжки и бедра залил этой гадостью – добавила Рахиль — Сколько много, ее у него!

— Как и крови – произнесла семидесятилетняя Наина, мать Ираиды Наина Фляйшнер — Пока досуха не опорожнится, не закончит. Это мое и мой губительный для всех мужиков женский старинный секрет.

— Расскажешь, мама — произнесла ей Ираида, с наслаждением и восторгом сверкая своими черными кровожадными женскими глазами, любуясь за посмертной последней агонией своей и своей дочери жертвы.

— После, когда все закончим и здесь приберем — произнесла ей ее мать старая еврейка Наина из рода четы Фляйшнер.

Они наблюдали, как сперма просто летела вверх с торчащего мужского конца. И падала на ноги обезглавленного Олега, обливая его рыжий весь волосатый взъерошенный лобок и даже вывернутый вверх пупком черный потный в загаре и жировой смазке живот. Текла липкими вонючими ручьями вниз по бедрам и ляжкам его загорелых как у негра голых ног. Еще дергающиеся в мелкой агонизирующей дрожжи. Вытянутых на белых шелковых простынях к самому заднику постели.

Сперма стекала вниз про меж ног на простыни по его яйцам и сжатому ягодицами голой загорелой задницы анусу. Образуя тут же липкую на двойных простынях лужицу.

— Ишь, как извернулся весь телом своим то, ирод проклятый– громко на весь шатер произнесла семидесятилетняя мать Ираиды Наина –Язык закусил зубами своими оскаленными, как бешеная собака ассирийская. Червяк, опарышь мерзостный. Глазенки на башке отрубленной, как закатил под лоб свой потный сморщенный мученический.

Ираида Абрамовна Фляйшнер держа в одной правой руке окровавленный острый кривой ассирийский меч, а в другой голову казенного ею своего библейского ненавистного мужа Олоферна, поднесла его голову ближе им. И затрясла ей перед ними, радостная и довольная тем, что сделала более других. ***

Он вдруг ощутил, как замерло и остановилось в его груди сердце. Совсем и навсегда. По крайней мере, он так ощутил и почувствовал.

Потом остановились конвульсии. Прекратились все боли, и наступило истинное блаженное наслаждение. Наслаждение своей эректильной кончиной.

Это было невероятным, но он испытал такую эйфорию, какую не испытывал никогда. Даже когда сперма вся испражнилась из его болтающихся промеж голых загорелых почти черных ног мужских яиц. Такого истинного блаженного кайфа он не испытывал ни с кем, когда ебался со всеми деревенскими девками обеих деревень.

Олег не ощущал теперь, что погибает и умирает. Он просто завис в каком-то черном пространстве. И так замер, лишь кончая и кончая. Ему казалось, он кончил вначале в одну женскую вагину, а потом в другую. И его детородный здоровенный длинный раздутый до невероятных размеров от алкогольного хитровыебанного еврейского пойла этой старой кошевки и мегеры бабки Рахиль Наины мужской с выпирающими наружу жилками натертый до кровавых мозолей отросток, дергающийся в дикой безудержной сексуальной эрекции, сокращался без удержу. А липкое его вонючее детородное семя, выдавливалось с того торчащего как стальной несгибаемый стержень члена и кобелиного ебарьского блядуна и деревенского любовника библейского новоявленного полководца и военачальника Олоферна хуя и хера длинными белыми струями. Оно летело туда, в саму темную ночь, и темноту холода и мрака. Как в нечто дьявольское и хищное, бездонное всепоглощающее и пожирающее мужскую суть и саму истину мужского начала.

Он не видел своей отрубленной от его голого дергающегося тела головы. Он теперь не чувствовал этого совершенно. Он просто кончал и кончал, пока не кончил совсем. И не закончилось вообще все.

Олег ощутил, как окончательно кончил. Мужские яйца деревенского блядуна и любовника досуха и до судорожной боли в мужской промежности опорожнились. А его тот любитель женской пизды, здоровенный детородный бабский окочурник, тут же упал как подкошенный на правую сторону и бедро правой ноги. В гущу пролитой липкой текущей его детородной спермы.

— Кончил до конца, ублюдок ассирийский – прозвучал из темноты голос Ираиды Фдяйшнер — Наконец-то.

— Блаженная смерть – прошипела своим старушечьим ртом бабка и мать ее Наина — Богомол проклятый. Лишился за любовь своей башки.

Олег слышал все летящие из неоткуда до его ушей слова через какую-то липкую полупрозрачную пелену и черноту черной темной ночи.

— Олоферн ненавистный и проклятый библейский мой — раздался снова голос его брошенной молодухи еврейки Рахили — А не слабо ты ебался, не переставая на износ с этой постелью. Хлеще чем даже со мной, сволочь ассирийская.

Это она про него. Про Олега Алферова, думал он, болтаясь где-то между навью и явью в черной ледяной пустоте.

Тут было невероятно холодно, потому что прошла вся уже эйфория и весь бешенный любовный жар. Сам сон шел, видимо к своему истинному конечному завершению.

— Змеюга проклятая – произнесла Ираида Фляйшнер.

Он дернул в последней своей судороге вытянутыми до самого задника кровати своими почти черными скользкими и мокрыми от слизи и пота залитыми детородным семенем ногами.

— Еще дергается — произнесла Рахиль матери.

– Нет! Это остаточное и посмертное! Последние судороги! –прозвучал скрипучий едкий голос семидесятилетней Наины Фляйшнер.

— Отдергался, петух безголовый — он услышал голос самой Ираиды Абрамовны Фляйшнер — Пиздострадалец мерзостный. Писюн свой стер до крови, пока кончил, ублюдок. Это он тебя так насиловал, тварь ассирийская — она добавила, видимо обращаясь к своей дочке.

— Тут ему будет ближе до Рая – добавила бабушка Наина Фляйшнер.

— Скорее до самого Ад –произнесла своей семидесятилетней старухе матери Ираида Абрамовна.

— Мы победили в этой войне — произнесла Ираида Абрамовна Фляйшнер – Башку я ему все-таки оттяпала, петуху хвастливому, а не ты.

— Мама — прозвучал голос Рахиль, видимо что-то еще сказать в свое оправдание или кровожадной и мстительной матери своей возразить. Но та прервала ее.

— Духу и силенок все же у тебя не хватило, дочурка. Давай, тот мой мешок, что вместо меня держишь в своих руках. Уже сегодня утром его оттяпанная нашими руками голова будет на пике торчать над воротами освобожденного от ассирийцев нашего города.

— Теперь надо тут все прибрать – прозвучал в темноте голос ее бабки Наины – От дел своих и наших, праведных и кровавых.

— Да уж – произнесла Рахиль – Кровищи! До самого выхода и порога.

— Хватит Иудифь любоваться Олоферна твоего отрезанной башкой – произнесла мама Ираида своей видимо дочери.

И Олег ощутил, как его голова, просто полетела по воздуху отдельно от своего загорелого до угольной ровной черноты мокрого в липком и скользком жиру и поту тела. И снова ощутил женские пальцы в своей русоволосой голове и в самом темени. Вонзенные острые женские ноготки под теми скомканными потными мокрыми своими слипшимися и свившимися колечками кучерявыми волосами, длинными, растрепанными и торчащими во все стороны.

Теперь его охватил жуткий очередной кошмарный еще один ужас.

Он хотел открыть свои глаза, но не мог. Как оказалось, они итак были широко открыты и выкатились из своих глазных орбит. Они просто остекленели и закатились под лоб и пьяные его веки.

Он даже почувствовал, как капала его кровь с обрезка и остатков изрубленной и изрезанной руками его любовницы Рахиль мужской шеи.

— Вот так же закатывал их, когда меня в том нашем доме деревенском трахал — произнесла Рахиль своей бабке, старой еврейской колдунье — От удовольствия и наслаждения, ублюдок. А стонал! И дышал!- она с неким налетом восхищения и восторга громко это произнесла своей материи и бабке.

— Можешь поцеловать его на прощанье. Прямо в оскаленные по-собачьи эти его зубы — произнесла Ираида ее мать еврейка, и потрясла перед ней его отрубленной изменника любовника головой.

— Нет уж, теперь увольте совсем – произнесла Рахиль Фляйшнер – Мне и так досталось самое тяжелое — произнесла она двум ночным убийцам –Ты лишь, мама доделывала.

– Нет, просто мне изначально надо было быть библейской Иудифью, а не тебе, дочурка. Я бы, враз ему голову оттяпала. А, не кромсала бы этому мерзавцу шею, этим мечем, так сильно долго — прозвучал голос Ираиды Абрамовны Фляйшнер — Давай мешок. И раскрой его как можно шире.

Олег вдруг ощутил своими волосами, как отпущенная из женских разжатых пальцев его голова упала куда-то. И, скатившись в самую глубину, осталась там лежать.

Сверху замелькали тоненькие и изящные пальчики, завязывающие плетеную веревочку. Это были пальчики его ночной убийцы и пальчики брошенной когда-то им дочери Ираиды Фляйшнер Рахили.

Он своей заледеневшей омертвевшей от обескровливания кожей и плотью гладко выбритого мужского лица ощутил, что-то такое матерчатое и грубое, похожее на тканую холстину. Лицо Олега с глубокой ямочкой нас подбородке, да и вся его голова, была окутана теперь плотно вокруг этой жесткой грубой тканью. Это точно была холстина. Голова лежала на самом дне, оттягивая это нечто.

Это был обычный глубокий серый из этой холстины мешок, который потом положили на золоченый разнос, небольшое блюдо, как дар осажденной библейской Ветилуи и как обрядовое колдовское жреческое жертвоприношение и подношение трех еврейских ведьм своему Ветхозаветному кровожадному Богу Иегове.

Клубящийся вокруг призрачного воинского шатра и вообще вокруг всего из чего было все создано в этом кошмарном реальном сне, тот подымающийся верх живой с призрачный туман рассеялся. И его как словно не бывало.

Все испарилось вокруг. Иудейская Ветилуя и ее долгая губительная и мучительная осада ассирийскими войсками. Этот большой с круглым куполом воинский полководческий шатер. И все, что было в нем. Как и само войско ассирийцев. Исчезла Иудифь и ее служанка Элима. Даже исчезла старая кошмарная Ветилуйская ведьма Саломея. Но его отрезанная голова все еще лежала в том из грубой и жесткой холстины глубоком мешке, как заключенная в некую смертельную ловушку и тюрьму. Тот жуткий мир перед ним закрылся навсегда вместе с тем белым клубящимся живым адским ледяным туманом.

— Нет! — закричал снова Олег Алферов от своей безысходности и беспомощности в черной беспросветной ледяной адской темноте жуткого кровавого своего сна, чувствуя, что его уносят далеко от его любимой любовницы и прощающей ему все измены и грехи деревенской доярки Стефаниды, куда-то за край самого реального мира. Куда-то в самую ту черную неизвестность.

— Стефа! Стефочка, любовь моя! Нет! Не надо! — заорал, он, продирая свое перерезанное начисто, острым, как бритва ассирийским призрачным мечем горло. И ели шевеля одеревеневшими губами и самим сведенным судорогой смерти ртом. Он громко завопил сквозь сам сон. И во сне любовник и деревенский развращенный бабский повеса тракторист и комбайнер Олег Алферов осознал все, что было с ним только что, хотя так многого еще и не понял. Но, снова вспомнил вдруг о своей преданной только ему деревенской тридцатилетней любовнице Стефаниде. Его громкий истеричный крик разнесся пугающим эхом по всему дому и спальне его ночной любовницы в деревни Большая Каменка у речки Малая Двинка.

– Стефочка! Любимая! Спасите! А-А-А-А!- заорал он в приступе нового охватившего его ночного ледяного ужаса.

И он мгновенно проснулся. Эпизод IX. Эпилог Олег проснулся весь мокрый от текущего по его нагому телу липкого скользкого пота.

— Что это было? — мелькнуло в его только что пробудившемся мозгу. И он, растирая ноющую жутко еле поворачивающуюся шею, спросил сам себя, озираясь по сторонам.

Стефы рядом не было. Он был совершенно тут в ее спальне один. Стефанида куда-то ушла. Возможно еще ночью. Может в летнюю кухню. Там было куда пристроиться и провести эту ночь. И без него.

Было еще темно. И часы на прикроватном столике показывали 05:15 утра. Он не помнил, во сколько ложился со Стефанидой в постель, но вот сейчас смотрел на стоящие, на прикроватном маленьком столике часы.

Он не мог понять, что такое произошло с ним этой ночью. Но он испытал истинный кошмарный ужас, сопряженный с нешуточным райским сексуальным блаженством. И пережил его практически вживую.

Эти кошмарные видения были настолько реальны, что он даже сейчас испытывал жуткий пережитый только что им страх.

Стояла леденящая душу тишина. Казалось, слышно было, как по кухне бегали, роясь в мусорном ведре мыши и тараканы.

Жутко болела шей. Может солнечный плотный ровный ранний весенний вчерашний еще один загар сказался. Хотя все голое тело не болело, но было что-то в нем необычное. Словно оно пережило что-то не шуточное этой жуткой ночью.

Голова сильно болела. Просто приступами и спазмами. И, казалось, там гулял один ветер. А на губах был странный липкий какой-то привкус. Не то горячих поцелуев оставленных кем-то, толи от того пойла, что он пил в том пережитом сне. Странным образом сокращались и дергались худые, но жилистые его руки. Их словно выворачивали наизнанку какой-то силой. И правая нога чего-то подергивалась в своем бедре и в ляжке как от пережитой болезненной судороги. И еще помимо болевых ощущений и ужаса была некая странная любовная эротическая приятная эйфория и слабость. Это остаток того, что он пережил этой ночью.

Болел еще детородный половой, обмякший под утро орган. И…

— Черт! – он тихо, но удивленно про себя произнес – Обделался весь.

Он Олег ощутил, что буквально сидит на луже из своей же пролитой из яиц детородной спермы. И его весь рыжий волосатый лобок был в сперме, как и загорелые до угольной черноты на весенней пахоте мокрые от скользкого жаркого пота ноги. И ее было много. Спермы было столько, что он буквально ползал по ней в том сне, размазывая ее своим голым с круглым пупком животом и рыжим волосатым лобком по Стефанидиной постели. Этой спермы было слишком много. Более чем. И это было тоже необычно.

И он не занимался со Стефой этой ночью любовью. Любовницы его колхозной доярки Стефы рядом вообще не было всю видимо ночь.

— А с кем тогда, если не с ней? — он вдруг сам себе сказал и вспомнил, как кончил. И не один еще раз. Но залпом и многократно.

Этот его детородный хер испытал нечто куда более, чем промежность супруги Стефаниды. Он словно побывал в другом женском влагалище и возможно еще и не в одном. Словно он, Олег пихался еще всю ночь с какой-то бабой или с двумя сразу и одновременно. Более молодой, чем Стефанида, но куда красивее. Другой, более старшей, но не менее красивой, чем первая. И из некой другой реальности. И он, вспомнил, как сношаясь, как последний деревенский ебарь и кобель, стонал и молил о пощаде кого-то там. И называл имена своих любовниц. А потом кричал и звал на помощь свою Стефаниду.

Это была необычная и жуткая для Олега Алферова ночь.

Его всего затрясло. От внезапного невесть откуда взявшегося ледяного снова холода и от жутких воспоминаний.

Олег Алферов вспомнил, как по какому-то необъяснимому волшебству оказался в доме той его бывшей любовницы двадцатилетней еврейки Рахили, ее матери Ираиды и бабки Наины Фляйшнер.

Он вспомнил, как трахался на износ до самой смерти, думая, что ебется с Рахилью. И перед еще двумя разновозрастными женщинами. Думая о самом себе, как о Ветхозаветном библейском полководце царя Ассирии Навуходоноссора I и военачальнике свирепом Олоферне. Как в книге Иудифи, осадившим ассирийскими войсками некий библейский город. В последнюю свою пятую ночь перед своей же смертной кровавой казнью.

Было все настолько реально, что казалось, все происходило на самом деле. И это в честь Женского дня. В честь этого чертового Восьмого Марта. Он Олег то и с пахоты весенней сбежал, чтобы поебаться в честь этого дня со своей безотказной дояркой Стефанидой.

Но оказался в том странном сне в еще более странном каком-то у болота доме.

Он пил какое-то странное, но особенное пойло. От которого у него ехала конкретно на сторону крыша. И бурлила под торчащим, как древесный толстенный, ошкуренный от верхней плоти за самую уздечку сук мужским детородным охриненным хером в яйцах сперма. И давила ему на мозги, затмевая любой маломальский в его пьяной голове рассудок. И он толкал этот свой колхозника комбайнера и тракториста ебаря хуй во все, что там было. Олег вспомнил, как перед этим устраивал перед теми еврейскими бабами, раззадоренными и смеющимися его соблазнительной мужской наготой тридцатилетнего повесы и загаром скользкого в жарком от того пойла поту тела мужской дичайший стриптиз. Швыряя свою одежду во все стороны. Кольсоны и узкие свои белые из шелка плавки. Под их громкие аплодисменты.

Но это было перед…. Он сейчас их вспомнил…Они и поили его тем хитровыебанным сногсшибательным пойлом. На каких-то травах, толи чертополохе, толи белене с мухоморами. С примесью клофелина и прочей наркотической какой-то дряни. От которой, скорее, можно было сдохнуть. А он был в состоянии безудержного бешенного и дичайшего секса и разврата. Но уже с появлением того большого с круглым куполом военного шатра, из белого клубящегося живого тумана. Из которого, слышались странные дьявольские голоса, и леденящие душу звериные звуки.

И его поили и полили они. Те три женщины. И гуляли с ним ночью просто напропалую уже в том воинском призрачном из тумана шатре.

Он знал их. Эти чертовы три разновозрастные еврейские бляди из Малой Каменки и дома у берега Малой Двинки.

Он был вхож в их дом как любовник их дочери и как вероятный будущий зять. Но он послал их к чертям. И вот они пришли к нему во сне. И на Восьмое Марта.

Он вспомнил, что должен был отыграть им, их чертов библейский спектакль, когда он был вхож в их дом и был любовником Рахили, Этот ночной спектакль. Этот Кровавый Шамадан или Ночь кровавой любви. Этого хотела сама Ираида Абрамовна Фляйшнер. Тогда это был просто живой спектакль, как некая ролевая внутрисемейная обрядовая чумовая библейская игра. Этакие семейные тайные тараканы. Именно эта странная их семейная женская извращенная некая забава и капризная прихоть трех развращенных еврейских сучек, поначалу и оттолкнула Олега Алферова от самой Рахили и ее странной и категоричной до крайности во взглядах матери. С такими же странными полусумасшедшими религиозными задвигами. И та книга на библейскую Ветхозаветную тему «Иудифь и Олоферн», что он бросил в комбайне в ночном поле, правда, прочитав всю от самого начала взахлеб и с нескрываемым интересом до последней корки. И он обещался им сделать это, пока любил ту их дочку Рахиль. И сама ее мать к Олегу эта Ираида была неравнодушна.

Но что-то пошло не так И, тот жуткий с матами скандал, что он Олег вынес из их дома на свет и на всеуслышанье. И слезы брошенной им любовницы двадцатилетней еврейской молодой потаскушки Рахиль. И эти проклятья самой Ираиды Абрамовны. Ее те в мести к нему обещания и угрозы, что в его понимании обычного деревенского тракториста, комбайнера и колхозника, лишь вызывали теперь один смех и издевательства.

И было, похоже, что все случилось именно так.

— Это просто колдовство какое-то – он произнес сам себе.

Он даже вспомнил то сверкающее вокруг серебро и золото и резную вокруг в том шатре мебель. И это было все его. Его того военачальника библейского Олоферна, кем он там был. И тот жуткий белый клубящийся туман, из которого все и появилось. Словно одна картина сменила другую картину.

Сверкающий белый постельный шелк и деревянная старинная жутко скрипящая резная черная на маленьких ножках низкая постель с витиеватыми тонкими четырьмя по сторонам опорными колоннами. Балдахином и свисающими черными из бархата завесами шторами. И горящие в том призрачном шатре масляные лампады. Как появился тот круглый из того тумана на левой опоре и колонне постели над самим изголовьем и подушками в кружевной кайме и шелковых наволочках воинский большой круглый черный щит. И следом на нем, тот кривой лезвием в черных ножнах острый как бритва заточенный воинский ассирийский меч, в красивой оправе и рукоятью, когда он, упал, практически вырубившись пьяным на ту резную старинную скрипящую застеленную в белые двойные свежие шелка постель. И из того тумана, появились они, эти три ведьмы в старинных уже иудейских одеждах, что поили тем винным своим пойлом его. Это были его молодая двадцатилетняя брошенка Рахиль и ее лет пятидесяти мать Ираида. И рядом с Ираидой ее мать семидесятилетняя бабка и старая злобная, как и ее ведьма, дочь кошевка Наина. Это были точно они. Без какого-либо сомнения. Новоявленная Ветхозаветная библейская Иудифь. Ее верная и преданная в делах служанка Элима. И еще эта старая Ветилуйская ведьма Саломея. Это ее колдовское пойло, он пил, и дрочил в постель, как умалишенный.

Зазвучали какие-то древние иудейские молитвы какому-то Богу Иегове. И он стал ебаться… Без удержу…И без остановки, стирая с остервенением, свой детородный разбарабаненный, раздутый с оголенной от верхней плоти за самую уздечку головкой длинный от того пойла кобелинный конец о шелковые двойные под собой простыни той постели, словно ебал свою ту молодую еврейку и дочку этой Ираиды Фляйшнер Рахиль. Клялся ей в любви, и наслаждаться сексом, будто она была под ним.

И ему там отрубили пьяному и в полусонном том извращенном бреду голову, как какому-нибудь петуху.

— Моя голова! – он про себя произнес, вспоминая, как все было и, что он пережил. И болит, эта чертова его загорелая почти черная от загара, как и все его голое мужское мокрое от пота тело шея.

– Этот пот — произнес он – Вонючий, скользкий, жирный, мерзкий и текущий по его дергающемуся в смертельной болезненной агонии голому загорелому лоснящемуся в том почти черном загаре в ночи телу. Его держат за волосы, сильно сжав их в темени, задрав ее лицом куда-то вверх и вывернув и загнув под удар меча шею. Жуткая боль, кровь. Много льющейся крови. И… тот меч! Вот черт! Она рубит им ему голову. Эта младшая Фляйшнер. Его любовница Рахиль. Его Иудифь.

Он даже вспомнил, как первый раз закричал от той пронзившей его боли. Потом просто стал дергаться и задыхаться. Как молил о пощаде то Рахиль, называя ее своей любимой Иудифью, то ее мать Ираиду и тоже в роли Иудифи. Как дикая змея стал бешено извиваться и сучить голыми своими загорелыми в поту скользкими по простыням ногами, сбросив постельное легкое шелковое белое покрывало с себя на ковровые полы. Вырывал руки, но безуспешно. Как и свою голову из цепких пальцев и рук двух женщин. Ираиды и Наины Фляйшнер, пока их дочка рубила ему тем острым ассирийским кривым лезвием мечем голову. А он кричал и звал на помощь, хрипя, и уже задыхаясь перерезанным своим горлом.

Он Олег Алферов слышал их глумливую над ним речь и ругань. Потом за меч схватилась сама Ираида Абрамовна. Она отпихнула свою дочку Рахиль. И продолжила собственноручно его ночную казнь.

И, потом…Потом он кончил.

— Кончил – прозвучало в его голове. И Олег Алферов схватился за голову руками, и застонал от новой нахлынувшей нестерпимой боли.

Олег даже вспомнил свое обезглавленное лежащее на той старинной низкой резной в белых кружевных шелках постели. С витиеватыми высокими тонкими колоннами и свисающими под черным резным балдахином бархатными шторами. Раскинувшее в стороны свои голые загорелые до угольной черноты, мокрые от текущего липкого и скользкого пота руки. Извернувшись боком на левую сторону постели. Выпятив вверх свой голый с круглым пупком мужской живот. И вытянувшие до задника той постели по белоснежным простыням зажаренные, как у африканского негра на ярком весеннем солнце такие же скользкие и потные голые ноги. И как они дергались еще в смертельной конвульсии. И там, где была голова, ее не было.

Там, где было изголовье постели, все было залито кровью. Даже лежащие там белые в шелковых наволочках и кружевах подушки. И там прямо между плеч лишь был окровавленный обрубок изрезанной вдоль и поперек его шеи. И он видел, как струилась еще по простыням кровь и лилась ручьями на пол из того обрубка с разрезанными надвое артериями и венами. И вверх летела с торчащего его здоровенного, раздутого мужского бабского стертого о двойной расстеленный по той кровати шелк простыней до крови. С оголенного от верхней задранной за уздечку плоти окочурника сперма. Прямо вверх и падала на его дергающиеся еще ноги, волосатый рыжий лобок и промеж ног свисающие меж ляжками яйца. Стекая промеж них на самый задницы анус и простыни.

Он, ощущал, как кончал и кончал…Как исходил весь в дичайшем сладостном сексуальном оргазме. Но был странным образом мертв. В том самом сне. И без головы.

И он видел это все со стороны. Потому что его голова должна была в скорости висеть на острой пике над воротами библейского иудейского города.

Иудифь и Олоферн — это был обещанный ему когда-то семейством Фляйшнер тот самый женской мести Кровавый Шамадан или Ночь кровавой любви. Жуткий кровожадный ритуал жертвоприношения, что обещала ему мать той брошенной им Рахили. То, что обязан был он отыграть им в угоду в их том библейском еврейском семейном спектакле предательской любви.

Он проснулся лежащим в своей же детородной испражненной из своих же мужских яиц сперме. И вспомнил весь прошедший сон и, что там было с ним этой ночью. Или там ночью.

Теперь еще болела, не переставая шея. И он ее растирал, постанывая и вспоминая все с кошмарным ужасом. Все что пережил в эту ночь и делая свои выводы.

И его решением было – Это добром когда-нибудь не кончиться. Пора завязывать с этими посторонними своими бесконечными любовницами и бабами. Конец А/ROSS

(Эшелон Продакшн)

01.02.- 22 .03.2020г.

(63 страниц)